Обитель лилий

Герберт первым оказывается на деревянной веранде. Маленькая, сколоченная из брусьев будка с резными стенами. Она стоит на возвышении, и из нее особенно хорошо видна деревня, раскинувшаяся у подножия горы.

– Привет, Герберт, – бормочет румынский шахматист, не отрываясь от ферзя. – Этот глупец проиграл мне уже в шестой раз, представляешь? И не намеревается сдаваться. Сейчас я ему наподдам.

Морена с интересом осматривает ворчащего мужчину. Она выскальзывает из-за спины Герберта, крепче сжимая его руку в своей, будто боясь, что ей могут навредить. Он перебирает пальцами, сплетая их, и девушка смущенно улыбается, не поднимая головы. Как, однако, легко сбить ее бахвальство.

– Он же говорит сам с собой! – она разгоряченно шепчет, вынуждая Герберта склониться ниже. Непонятно, напугана она или взбудоражена.

– Да, но он безобиден. По крайней мере, если ты не вражеская ладья, – он не может не улыбнуться, когда девушка морщит нос от недовольства. Подшучивать над ним она явно любит больше, чем принимать его подшучивания над собой.

Они еще некоторое время стоят рядом с шахматистом, не обращающим на них внимания.

– Петша, – прочищает горло Герберт. – Я хочу познакомить тебя кое с кем. Это Морена, Морена Ришар. Она тоже лежит здесь, и ей понравилось, как ты играешь в шахматы.

Он движением руки, свободной от девичьей хватки, указывает на темноволосую бестию. Она резко выпрямляет спину, будто желая казаться выше и внушительнее, чем есть на деле. Вылитый ангелок, сама вежливость и учтивость. Вот-вот склонится в реверансе.

– Морена, это Петша Вабеш. Известный румынский шахматист.

– Самый известный, – поправляет его мужчина, поднимая палец к небу.

– Да, самый известный, – соглашается с ним Герберт. Морена смеется, когда он закатывает глаза.

– Приятно познакомиться, дорогая, – Петша на мгновение отрывается от доски, смотрит на улыбающуюся девушку и кивает ей, тут же возвращаясь в свой шахматный мир. – Герберт, и как мне тут поступить, а? Он загнал меня в угол!

– Ты же знаешь, я не умею играть.

– Точно, – бормочет мужчина, отмахиваясь. – Надо тебя научить. Вместо постоянного чтения книжонок лучше бы написал собственную. Про меня, например.

Они бредут вглубь сада, здороваются с дежурной, неспешно прогуливающейся вдоль клумб. Герберт ощущает, как Морена жмется к его боку. Хрупкая и болезненная, в ней есть что-то такое одинокое и знакомое, от чего щемит в груди, – он притягивает ее ближе, стискивает костлявое плечо под колючим больничным свитером.

– Ты был прав, господин Вабеш забавный, – она первая подает голос, задумчиво улыбаясь. – Он здесь, потому что видит и слышит кого-то? Его семья от него отказалась из-за этого?

– У Петши шизофрения, но он не опасен для окружающих, – качает головой Герберт. – Насколько мне известно, из семьи у него остались только внуки. Жена давно умерла от инсульта. Не знаю насчет детей, но внуки переехали в Штаты. Чтобы не тащить больного старика за собой, оплачивают ему пребывание здесь. Скорее всего, доплачивают и Эльке: она больше сиделка, чем его надзиратель.

– Откуда ты все это знаешь? – удивленно смотрит на него девушка, и он ловит себя на мысли, что ему и дальше хочется вызывать на ее лице эту неподдельную эмоцию, освещающую его, как яркое полуденное солнце. Как, оказывается, здорово, когда тебе вообще чего-то хочется.

– Моя болезнь научила меня больше слушать, чем говорить, – усмехается Герберт.

Морена сочувственно поджимает губы и кладет голову ему на плечо. Он сдвигает черные волосы ей за ухо, и она щекой ластится к его руке, как изнеженная кошка.

– А познакомились вы как?

– Меня госпитализировали в ноябре, до середины декабря я не мог подняться с койки. К Рождеству, когда я начал выходить в фойе и понемногу проводить там время, Петша пытался заговорить со мной, но ни медсестры, ни я не обратили на это внимания: он же постоянно ругается вслух, и черт пойми, к кому он обращается, – моргает Герберт, сбрасывая пелену воспоминаний. – Вскоре он попросил Эльке передать мне книгу. Думаю, потому что видел, что я постоянно читаю. Точнее, пытаюсь это делать. Книга, конечно же, была о шахматах, и я ни слова в ней не понял, о чем и сказал ему, когда подошел поблагодарить.

– И он пообещал научить тебя играть?

– Да. Сначала я воспринимал это всерьез, но со временем понял, что это одно из проявлений его болезни – строить планы, о которых забываешь. Может, это помогает его психике сохранять шаткую стабильность? Пусть разбирается Хирцман. Я все равно не хотел бы, чтобы Петша меня по-настоящему учил: он кажется слишком строгим учителем.

Морена смеется, замечая, как Герберт хмурит брови, словно сочувствуя самому себе. Она крепче обхватывает его руку, безмолвно обещая спасение и блистательный совместный побег от сурового преподавателя, если обучение шахматам однажды состоится. Он хочет верить, что она и правда спасла бы его.

– Кстати, о книгах. О чем говорил господин Вабеш? Ты можешь написать собственную книгу?

Он вздрагивает и бросает на нее внезапно похолодевший взгляд. Может ли он доверить ей и это – главную, как ему кажется, боль существования, которая тяжелым грузом висит на его плечах? Разговаривать с Мореной о жизни стало повседневным занятием, не влекущим обязательств, и за короткий промежуток времени она знала о нем больше, чем кто-либо из пациентов. Ничего не изменится, если он откроет очередную завесу: вряд ли в ее глазах он отличается от пышущих белизной лилий, из-за запаха которых у него закладывает нос. Обезличенного объекта, декорации в здании болезни и смерти.

– Не знаю, наверное, не могу. Или могу. Когда-то я очень этого хотел.

– Почему не сделал?

– Пошел по пути полученного образования и стал адвокатом. Зарабатывал хорошие деньги, считался неплохим специалистом. Откладывал средства, чтобы открыть собственное бюро.

– И что тебе мешало параллельно писать книги?

– То, что это невозможно. Ты либо хорошо справляешься с одним делом, либо распыляешься на несколько, и эти несколько получаются так вымученно, что лучше бы ты за них не брался.

– Чьи это слова?

– Мои.

– Заметно. Живешь по чьей-то указке, зато купаешься в деньгах и признании. Только путь по чужой указке, пусть и удобен, не всегда хорош: на то он и чужой, а не твой. Пока самостоятельно не поймешь, кем хочешь быть, пока не будешь готов страдать, остаться в нищете и одиночестве, умереть за свой выбор, будешь до гробовой доски удовлетворять чужие желания. А потом будет поздно. Человек на то и глупец, потому что верит, что впереди у него достаточно времени. Это не так. Завтрашний день, на который он рассчитывает, может не наступить – такова воля судьбы. Или Бога. Или в кого этот человек верит.

Герберт останавливается, прожигая взглядом ее затылок. Девушка, идущая впереди и тянущая его за руку, оборачивается через плечо. В ее пустых, как стекло, глазах нет жестокой иронии или пренебрежительного желания дать ему совет, как любили поступать другие, – ему двадцать шесть лет, и он может позволить себе все, что пожелает, потому что был достаточно везуч, чтобы родиться в обеспеченной семье. Он согласен с этой истиной, пусть она и частично сгнила, как его желание ей соответствовать.

Морена снова говорит то, что не укладывается в его голове. Переворачивает его представления о жизни, в которой следование четкому порядку означает успех. Писать книги? Вздор. Он уже адвокат, и все тут. Нужно заниматься либо тем, либо другим. Так заведено, так положено. Но кем? Мог ли он, однажды проснувшись и бросив все, что осточертело, посвятить время тому, чего всегда хотел? Хотел он сам, а не его семья или общество вокруг?

– Айрис!

Вдалеке, за высоким кованым забором, кричит сторож. Из-за деревьев показывается овчарка и замирает, не сводя с застывшей пары взгляда. Морена стискивает руку Герберта в своей, когда он ведет плечом и закрывает ее корпусом.

– Ты что, боишься собак? – он насмешливо шепчет, не выказывая вслух недовольства, когда девушка впивается ногтями в его ладонь. – Она кажется безобидной, похоже, совсем молодая, – овчарка просовывает в забор нос и виляет хвостом, когда Герберт делает шаг в ее сторону.

– Привет, девочка. Я могу тебя погладить? Откуда ты, такая красивая, здесь взялась? – молодой мужчина говорит тихо, с мягкой улыбкой на холодном, будто у обезличенной статуи, лице. Он касается пальцами блестящей шерсти, почесывает собаку за ухом и бормочет ей что-то ласковое, будто увлекая и маня за собой.

Морена не сводит с него взгляда. Вот о чем шепчутся медсестры. Герберт очаровывает, не пытаясь делать этого, и это выходит у него так же естественно, как ходить или дышать. Он не заинтересован в жизни и оттого не боится, что о нем подумают другие, когда в разговоре долго смотрит в глаза, смеется или легко отпускает и забывает, своим безразличием вынуждая всех, кроме себя, помнить.

Всегда ли он был таким? Морена поджимает обескровленные губы. Общался ли он с женщинами так же ласково и небрежно в своей кокетливости, как ныне беседует о погоде с медсестрами, говорил ли с мужчинами так же уверенно и дружелюбно, легко становясь с ними приятелями? Она задумчиво склоняет голову. Клокочущая ревность распирает ее изнутри, свинцовой тяжестью сдавливает ребра.

– Ты и правда любишь животных, – она со вздохом улыбается, перекладывая руку на плечо Герберта и сжимая его пальцами. В этом безобидном движении есть что-то потаенное и темное, вынуждающее их обоих вздрогнуть и встретиться взглядами.

– Я не доверяю людям, которые их не любят, – кивает Герберт, ловя себя на мысли, что уже несколько секунд смотрит на искусанные губы Морены. Он хорошо помнит их мимолетный, ускользающий вкус.

– Айрис! Я накажу тебя, плутовка! Сколько можно убегать!

К забору подходит сторож в пыльно-серой, небрежно выправленной форме. Ссутулившись и бранясь, он с трудом протискивается через деревья и разросшиеся кустарники. Бросает на пару, возящуюся с собакой, брезгливый взгляд. Морена возмущенно хмурит брови. Видно, как от злости на ее шее вздувается вена.

Герберт, выпрямляясь, молча смотрит немигающим долгим взглядом прямо в его желтоватое, со старческими пятнами на подбородке лицо. Мужчина неловко прочищает горло, теряя былую спесь и зазывая овчарку, не желающую за ним следовать.

Вряд ли этот сторож отличается от большинства людей. Он не задумывается, что у больных тоже есть чувства. Для него они – чудаковатые существа, тряпичные куклы, ведомые чужой рукой, потому что не в состоянии идти сами. Герберт его не винит: по неловким движениям несложно заметить, что владелец переживает за невинного и любопытного питомца, которому могут причинить вред.

– Она у вас забавная. Активная, бегать бы да играть, – Герберт делает шаг от собаки, не переставая ей улыбаться. – Ей, наверное, опасно здесь находиться: слишком любопытная, вдруг обидят.

Его голос, бархатистый и неспешный, с убаюкивающим тембром, внушает доверие.

– Да, непослушная, – сторож неловко почесывает затылок и осматривает молодого мужчину, который кажется ему обыкновенным проходимцем или посетителем больницы, а не ее пациентом. Спокойный и вежливый, сохраняющий рассудок и не похожий на безвольного раба, напичканного медикаментами. – Меньше года, сгрызла все поводки. Зовут Айрис.

– Айрис, – тихо повторяет Герберт, и овчарка звонко лает, виляя хвостом и просовывая нос в забор, чтобы поймать его руку. – Иди, девочка. Не заставляй хозяина ждать.

– Пошли, иначе я посажу тебя на цепь, – сторож кулаком угрожает радостной собаке, бегущей в его сторону, но вряд ли делает это серьезно, поскольку тут же ласково треплет ее по шее. Он кивает на прощание, что можно считать комплиментом: никто не осудил бы его, даже покрой он больных отборной руганью. Всегда можно сослаться на то, что они были не в себе.

– И почему ты со всеми так легко находишь общий язык, Герберт? – протягивает ему ладонь Морена.

Он смотрит на ее пальцы, изрезанные цветами. Несложно располагать к себе людей, если не внушаешь им опасность. Достаточно быть активным, чтобы поддержать разговор, но не слишком, чтобы собеседник не заскучал; быть сильным и уверенным, чтобы за тобой шли, отличаться хорошим настроением – но не слишком хорошим, потому что людям важно знать, что проблемами и переживаниями выстлана не только их жизнь.

Герберт смотрит на пальцы Морены, так похожие на его собственные, и хорошо помнит, как слезы капали на них, когда он оставался один. А потом наступила долгожданная пустота.

– Со всеми, кроме тебя. Ты для меня тайна, – он обхватывает ее ладонь своей. Морена заливисто смеется, лепеча, что эти красноречивые выражения он может припасти для медсестер. Есть вероятность, что те сжалятся над несчастным и прокапают ему раствор для поднятия суицидального настроения.

Герберт улыбается, трепля ее по волосам. Коротко, едва касаясь, целует во взлохмаченный затылок.

– Курение в стенах больницы запрещено.

Девушка, не поднимая на санитара взгляда, показательно стучит сигаретой о золотой портсигар и распахивает его, убирая ее внутрь. Она опирается щекой на кулак и смотрит на дотошного работника своим зеленым, пронзительным, как бритва, взглядом, вынуждая его неловко оторваться от лицезрения ее декольте и поспешить вглубь фойе.

– И курить-то нельзя, и пить запрещено: бутылку хорошего португальского портвейна для тебя отобрали еще на въезде. Благо женщины есть, а то я начала бы за тебя волноваться.

Он слышит других людей на задворках сознания, в котором внимание сосредоточено только на томном голосе женщины, что намеренно делает его ниже в присутствии посторонних. Избавится ли он от этого, вырвется ли из порочного круга – впервые он положительно отвечает на оба вопроса, не колеблясь и не ища оправданий.

Люсьен Кауц. Когда она появлялась в помещении, воздух незримо менялся – Герберту всегда сдавливало горло от желания. Даже в беспамятстве он помнил, каково это – прижиматься к ее губам в остервенелом поцелуе, слышал, забыв собственный голос, ее сбивчивое дыхание, прерываемое стонами, знал ощущения от прикосновений к ее талии, не желая телесно контактировать с людьми.

– А ты похорошел.

Он переводит взгляд с окна на ее красивое, светящееся от пудры лицо.

– Ты тоже ничего.

Девушка раскатисто смеется, но его сердце уже не бьется быстрее от этого звука, когда-то сводившего его с ума. Ему не хочется стянуть блузку с откровенным вырезом, похоронив невысказанное под привычной похотью, или грубо сжать ее предплечье в желании выпытать, где она пропадала прошлой ночью. Она больше не кажется ему недостижимой и далекой, как и он более не хочет соответствовать ее ожиданиям.

Они смотрят друг на друга, будто с их последней встречи прошел один день, а не долгий и мучительный для него год. Герберт знает, что Люсьен пыталась получить разрешение и приехать раньше, постоянно осведомлялась у матери о его самочувствии. Но если сначала он был не в состоянии встать с больничной койки, постоянно спал под капельницами и не имел возможности увидеть даже семью, то после – сам просил Хирцмана отказать Люсьен в посещении. При всех недостатках у Витольда было удивительное качество – он разбирался в сердечных делах и в этом случае не задавал лишних вопросов.

– Как дела? Что нового?

– Прохлаждаюсь. Не стану спрашивать, как твои. Уверен, что еще лучше моих.

Девушка покачивает головой, глухо, будто выкурила перед приходом несколько сигарет подряд, смеясь.

– Почему ты не рассказал матери, что мы расстались? Я, конечно, не против, что она приглашает меня на обед, но это какой-то моветон с моей стороны, не находишь? – Люсьен придвигается ближе, с нескрываемым интересом рассматривая мужчину, которому еще год назад признавалась в любви. Вот что, думает Герберт, действительно моветон, а не незнание его матери, в чьих объятиях он больше не падает в постель.

– Не хотел ее расстраивать, у нее и без того достаточно поводов для волнений, – устало, будто разжевывая очевидное, объясняет он и потирает переносицу. – Что ты забыла здесь, Люсьен?

– Захотела тебя увидеть. Разве мы перестали быть друзьями?

Помимо ее объятий и сбивчивых криков Герберт хорошо помнит зимнюю ночь, когда впервые пересекся с ней взглядом. Они познакомились в общей компании – он нравился девушке, которую привела чья-то жена, представив подругой, она была с приятелем, что не упускал возможности показать, какая женщина проявила к нему благосклонность. На улице, куда она вышла следом за ним, он прикурил ей сигарету, и они разговорились о литературе. Сам Бог свидетель, что Герберт Барбье никогда не встречал собеседника, с которым у него настолько совпадали бы вкусы, и Люсьен Кауц, работающая в издательстве, старше его на четыре года, очаровала его с первого же обсуждения Пруста. Сам дьявол свидетель, что их предпочтения соотносились не только в книгах – через еще одну встречу в общей компании и две – в дружеских обедах тет-а-тет, которые они намеренно не называли свиданиями, – она оказалась в его постели и не покидала ее на протяжении двух лет. Но судьба злополучна: однажды ушедший от другого к тебе обязательно уйдет от тебя к другому. Теперь Герберт знает эту истину.

– Неужели ты до сих пор злишься из-за того недоразумения? – вымученно вздыхает Люсьен и машет рукой, как бы отгоняя от себя то, что не приносит ей радости и веселья.

Она была друзьями со всеми, с кем позже делила постель, и недоразумением был ее новый возлюбленный, к которому она ушла, решив не ставить Герберта в известность. Молодой режиссер, на дебютные фильмы которого они ходили вдвоем и которые в унисон называли чушью, снятой для умалишенных. Черт, нужно быть осторожнее с высказываниями. Они имеют свойство сбываться.

– Это все, что ты хотела? – покачивает головой Герберт, чувствуя навалившуюся на него, как тяжелый груз, усталость. И как он два года жил с этим, страдая еще и от ненавистной ему работы и липкой жалости к себе? Немудрено, что загремишь в психлечебницу, а не в санаторий с кокетливыми медсестрами в ажурных чулках.

Интересно, чем сейчас занимается Морена? Возможно, разговаривает с лечащим врачом или гуляет по саду в попытке найти его, Герберта, своего единственного, как она задорно восклицает, друга. Хуже – если страдает под нелюбимыми ею капельницами. Нужно будет пожалеть ее и сказать, что это мелочи жизни, которые они совместно преодолеют. В страдании важно знать, что ты не один.

Он улыбается своим мыслям. Люсьен непонимающе хмурит брови, впервые не зная того Герберта Барбье, что сидит перед ней. Она чувствует себя одной из невзрачных девиц, что он в недалеком прошлом безжалостно бросал, раз за разом возвращаясь в ее объятия, когда ей того хотелось.

– Да, в жизни случаются ошибки. Признаю. Но моя душа – это ты. Я буду донимать тебя, пока ты меня не простишь, – девушка тянется к рукам Герберта, сцепленным в замок на столе. Замирает, сталкиваясь с его пустым взглядом и видя в нем что-то, чего никогда не встречала. Или старалась не замечать.

Роковая обольстительница Люсьен была права: он не испытывал нужды в чем-либо, как не ценил того, что имел, и оттого лишился самого ценного, чем обладает человек, – самоуважения. Герберт плелся за ней, не понимая, почему плетется, как посаженный на цепь пес глядел в сторону свободы, но боялся ее, потому что боль от стиснувшей горло цепи была уже изучена и привычна. Если закрыть глаза и подумать о чем-то другом, эту боль и вовсе можно на некоторое время заглушить. Люсьен мучила его, исчезала, чтобы появиться вновь, жаловалась на скуку, если их связь становилась излишне стабильной. Он мучил ее в ответ, наслаждаясь, когда она лежала в его ногах, захлебывающаяся слезами, умоляющая не уходить от нее; била посуду, если он отпускал откровенные комплименты другой женщине, а нередко – претворял их в жизнь.

«Мы никогда не поженимся, Герберт. Ты, знаешь ли, не тот человек, которого я хотела бы видеть рядом с собой в будущем».

– Ну что ты, Герберт, – ласково шепчет Люсьен и переплетает его пальцы со своими. – Прошлое на то и прошлое. Начнем все заново.

Его голос непривычно низок и глух, когда он бросает ей брезгливое: «Убирайся». Она впивается в его ладонь ногтями, длинными и овальными, как звериные когти, – то, с какой силой молодой мужчина, перегнувшись через стол, одной рукой сдавливает ее горло, вынуждает девушку испуганно захрипеть.

– Я потребую запретить тебе посещение, – еще тише говорит Герберт.

– Тогда я буду, как собака, сторожить тебя у ворот. Выздоровеешь же ты однажды, – шипит Люсьен и остервенело, как безумный в припадке, улыбается. Она единственная верит и открыто, не сомневаясь, говорит, что он покинет эти злополучные стены.

Герберт смотрит в ее побледневшее лицо и не чувствует к ней ничего, кроме сожаления. Она такой же потерянный и ничего не смыслящий человек, как и все остальные, как и он сам; учащийся, подобно новорожденному щенку, жить. Он поднимает руки, когда подбежавший санитар намеревается скрутить их у него за спиной.

– Все в порядке, нервишки сдают, что тут такого? У вас что, не сдают? Сходите-ка, в таком случае, к психиатру, тут их целый калейдоскоп на любой вкус, может, собственному персоналу и скидку предоставляют? – толкает санитара Люсьен, верещит, угрожая позвать главврача. Она намертво вцепляется в воротник Герберта, и кажется, что если его решат тащить насильно, им придется тащить его вместе с ней.

– Я поправил бант на ее блузке, еще чуть-чуть, и грудь бы вывалилась, – он пожимает плечами, не обращая внимания на тянущих его в разные стороны сотрудника пансионата и бывшую возлюбленную. Трещит хлипкий больничный свитер.

Санитар замирает, когда Люсьен размашисто бьет кулаком по столу и угрожает пожаловаться в вышестоящие инстанции, если ее встреча будет прервана из-за недоразумения. Герберт беззвучно смеется, брезгливо ведя плечом и высвобождаясь из хватки обоих: то ли из-за любви девушки к слову «недоразумение», то ли из-за того, что ей впору лежать с ним в соседней палате. Наверняка несчастный сотрудник, ворчливо отмахивающийся от них, думает о том же. Два сапога пара. В их случае – две сгнившие половины, а если совместить – красивенькое, прямо наливное яблочко, все завидуют, охают да ахают; главное – не показывать содержимое, заплесневевшее и кишащее червями.

– Не припоминаю у тебя склонности к грубости, но в целом не против, если ты будешь предупреждать заранее.

Люсьен опускается обратно за стол и поднимает на Герберта, небрежного и равнодушного, влюбленный взгляд. О каком удушье идет речь? Вообще-то он с ней откровенно флиртует, с упоением думает она. Глупый мужлан-санитар прервал их. Они могли бы заняться любовью в ближайшем туалете, если бы не вмешался этот неотесанный блюститель порядка.

– Я тебе кое-что принесла. Новинки. Что скажешь?

Люсьен достает из сумки стопку книг, выпущенных ею как редактором. Он молча смотрит на цветистые обложки, припоминая, что раньше она часто советовалась с ним: его чутье в том, какое произведение ждет успех, а какое – с треском провалится в продажах, не раз помогало ей в переговорах. Рукописи пылились на подоконниках, и они сидели прямо на них, напиваясь и доедая лапшу из китайского квартала. Смотрели на фейерверки. Занимались там же любовью, запутавшись в одной простыне.

– Мне ничего не нужно.

– Да ладно тебе, занимаешься чем-то более важным? Что может быть интереснее хорошей книги? Разве что…

– Люсьен.

– Да-да, извини.

– Прошу прощения, – немолодая санитарка с пустым, как у рыбы, взглядом подходит к столу и движением руки обводит книги. – Мы проверяем все, что передается пациентам. Разрешите?

– Но там могут быть мои откровенные фотоснимки для возлюбленного. Как возвращать его к жизни, если не так? – девушка с загадочной улыбкой касается декольте, но санитарка только натянуто улыбается, отчего ее пожелтевшее лицо растягивается, как маска, в вежливом оскале. – Я шучу. Берите. Но я прослежу, чтобы вы их ему вернули, уж извините.

Люсьен смиренно передает книги женщине, до последнего не отводя от нее взгляда. Герберт знает, что это их наиболее схожая черта – они оба смотрят людям прямо в лицо, мучительно и долго, чтобы заставить собеседника нервничать или уступить. Его научил этому уголовный процесс, ее – горький опыт жизни и хитросплетение человеческих отношений.