Пробуждающий

Боль, бонусы и внутреннее Время

Иногда практика могла длиться более десяти часов, и все это время необходимо было оставаться в позе лотоса. Такая длительность медитаций не была обязательной – физические способности у всех разные, но тем, кто стремился достичь высшей цели йоги, приходилось преодолевать дискомфорт. Границы преодоления могли простираться настолько далеко, насколько позволяли амбиции и мотивы практика. Индивидуальная кармическая предрасположенность к жесткой аскезе была частью запрограммированного жизненного плана.

Сам он был полон решимости выйти за границы известных, уже изученных общепринятых норм, и эта решимость сопровождалась болью, игнорировать которую становилось невозможно. Для того, чтобы противостоять резкой, грызущей боли в суставах и выносить тянущие спазмы в конечностях, требовались настойчивость и терпение.

В своем безграничном многообразии боль бросала вызов защитному механизму нервной системы, посылающей бешеные сигналы в мозг. Сложенные в лотос ноги немели, но неумолимая боль, сперва опробовав таз и спину, в конце концов распространилась по всему телу. Считая вдохи, он оставался неподвижен.

…Было ли полное погружение в практику ключом к успеху? Можно ли измерить прогресс количеством затраченных часов, или качество практики важнее? Он знал: без количества не придет осознание качества. Стимулируемая длительностью практики, йога медленно возвышала ум и углубляла переживания. Залогом успеха являлась регулярность садханы, наряду с продолжительностью. Поначалу долгие часы практики были менее важны, чем задача сделать ее частью повседневности – пока йога не стала главной составляющей его жизни, вытеснив остальные приоритеты.

В «Автобиографии йога» Йогананда упоминал интересный факт о Раме Гопале Музумдаре: «бессонный святой» ежедневно проводил в садхане по двадцать часов. Это вызывало недоумение: как можно практиковать по двадцать часов в день, если в сутках всего двадцать четыре часа? Спросить было не у кого. Однако в йогических текстах говорилось, что прежде, чем достичь результатов садханы, надо совершить великую аскезу, маха-тапас[103], и он продолжал расширять границы возможного. Начиная с апреля 1985 года, время медитаций увеличилось до двадцати часов. Втиснуть практику в рамки одних суток было невозможно, и он установил собственный распорядок. Спал после йоги, ел и упражнялся так долго, как хотелось, и больше не ограничивал себя 24 часами. Внешнее, солнечное время управляло сменой дня и ночи, но древние йоги знали о существовании внутреннего, которому подчинялись органы, кровообращение и импульсы мозга. И это время основывалось не только на биологических циклах.

Попадая в такт мелодии внутреннего времени, пранаяма пела телу свою колыбельную, замедляя мириады нейронов, но не усыпляя организм. Один древний текст, Сваччанда-тантра, даже указывал точное количество выдохов и вдохов: внешний день содержал двадцать одну тысячу вдохов и выдохов; во время внутреннего «дневного цикла» было шестьсот вдохов – и это простое, не-йогическое дыхание.

Устойчивые потоки Праны и Апаны[104] наполняли его тело, удлиняя, расширяя часы, выкроенные из ткани обыденности. Чувство Времени обновлялось: тело превратилось в дыхание, больше не измеряемое часами.

Медитация установила новый цикл сна и бодрствования, и биологические часы адаптировались к новому расписанию. Корректировка сделала свое дело: теперь он мог увеличить время практики, не сокращая время отдыха. Никто не может бодрствовать по двадцать часов и выполнять высшие пранаямы без адекватного перерыва. Йога Бессмертных была интенсивной, и телу требовалось надлежащее восстановление.

В течение следующих шести месяцев он практиковал по двадцать часов, затем ел и спал мертвецким сном по 12–14 часов. Снов он не видел – все сновидения исчерпывали себя в процессе практики. Просыпаясь, он был готов практиковать снова. Проблема времени решилась, но фактор боли остался.

Скованность, судороги, рези и ломота стали постоянными навязчивыми спутниками, чью раздражающую, мучительную компанию можно было только пережидать. В какой-то момент он понял: сопротивление бесполезно, и просто открыл ворота вторжению войск Боли. Через некоторое время (на самом деле, после нескольких лет занятий Крией) кровообращение стало замедляться, онемение тела усилилось, пока не достигло шеи. А затем… боль ушла. Полностью усвоенная телом и растворенная, как соль в океане, боль насытила свой голод, и организм принял ее: теперь ощущение дискомфорта существовало только в уме. А затем все тело стало разумом, забыв о телесности.

Однако лишь на то, чтобы разогнуть ногу после падмасаны, у него уходило около полутора часов. Оживление всего «земного скафандра» требовало еще больше времени.

…Восемь лет спустя он писал о прикосновении к горизонту, тонкой линии соприкосновения неба с землей, используя романтическую метафору. И все же, эта иллюзорная черта четко разграничивала миры. Разные реалмы пересекались; вдох следовал за выдохом, жизнь встречала смерть. Сознательный ум, подобно лотосу, уходил корнями в питательную почву подсознательного. Со смертью тела путешествие ума продолжалось, и почти всегда разум находил нового носителя. Израсходованные тела снова и снова распадались на элементы, и каждый раз душа должна была проходить обучение заново. Однако существовали способы сохранить цветок развитого сознания и семена всех воспоминаний, не теряя приютившего их тела.

Крия была йогой действия, и прогресс в ней достигался только практикой. Ее выполнял разум, но тело было необходимым оборудованием, сложным инструментом. Слова, сказанные когда-то Анандамайи Ма, все еще были с ним, и он продолжал жить согласно этой короткой, но мощной мантре: «Делая – преуспеешь».

Являясь действием, Крия должна была сопровождаться Иччхой[105] и Шакти. Иччха была волей, решимостью, клинком намерения. А сила, Шакти, приходила к взывающему к ней лишь добровольно, для нее не существовало браков по расчету. Шакти могла наградить силой только по любви. Того, кто обладал Ею, называли Шактиман, Хозяин Силы. Наличие физической силы – одно из условий этой сделки, так как Шакти никогда не выбирала слабаков. Она приходила по зову Воли. Три этих силы, три фактора были непременными условиями поиска Самости, Богопознания, Единства, как бы ни назывались эти цели. Лично он называл это «Пробуждением».

Разделенные на вдохи и выдохи, движения Праны образовывали контур Жизни. Он находился в центре этой древней мандалы[106] и наблюдал за вращением сил и стихий, за течением невидимого, но постоянного потока сознания. Что ожидало его: бессмертие, перенос разума за пределы земных сфер, астральное существование в качестве могущественного духа среди подобных ему существ? Гадать бессмысленно, возможно было все. На данный момент ему хватало отсутствия боли, а двадцать часов непрерывной практики были победой, достижением, которое никто не мог оспорить. И главное: эти полгода упорной практики предопределили последующие события.

Самадхи

В 1985 году семья переехала обратно в город. Район был довольно уединенным, всего несколько жилых домов располагалось за инженерным колледжем. Целые гектары зеленых полей, где обычно проводили праздники и свадьбы, и местный смашан изолировали жителей от отдаленного городского шума. Место было почти идиллическим.

Шла последняя неделя сентября, ночная садхана ощущалась привычной, почти рутинной, когда, после выдоха в Йони мудре, что-то внутри щелкнуло и его разум распахнулся, подобно дверям. Окруженная ярким кольцом света, темная сфера Кутастхи становилась все ярче и больше, пока полностью не поглотила его – и он провалился внутрь ослепительного сияния. Сердце и дыхание остановились, сознание вошло в каждую комнату и закоулок города, где люди занимались повседневными делами. Его разум свидетельствовал сознание каждого живого существа; он мог видеть (вернее, чувствовать и знать) все, что они чувствовали и знали. Люди ели, испражнялись, занимались сексом, плели интриги против соседей и работодателей; мысли некоторых тлели углями скрытого гнева. Сексуальные желания, потребность обладать кем-то или чем-то были осязаемы, объемны, и весь этот коктейль из множества эмоций теперь вливался в его широко распахнутое сознание. Он осознавал все чужие эмоции одновременно, и это ошеломляло, будто его заставляли пить смесь нектара и яда, вызывающую и отвращение, и наслаждение. Вдобавок, запах человечества был просто невыносим. Смрад гнилостных ментальных проекций и порывов преобладал над тонкими ароматами благочестия, бескорыстия и доброты.

Йогические тексты описывали самадхи как блаженство, но его собственные ощущения отнюдь не были приятными. Романтические описания состояния анабиоза ни словом не упоминали безумный шквал переполнявших его эмоций. Позднее он научился выходить за пределы этих состояний, блокируя или избегая волн человеческих мыслей, какофонию чужих эмоций, затоплявших его разум, но в тот момент…

Остро и всецело осознавая самого себя, он вовсе не растворялся во всезнании и всевидении, не забывал, кем был. Ядро индивидуальности оставалось незатронутым, и одновременно с этим ощущением он вспомнил все забытое и прожитое в разных телах, в предыдущих рождениях и жизнях, – забыть их снова было уже невозможно. Все эти воспоминания снова стали частью его существа, и это знание заполняло его до краев.

Все цвета, эмоции, конфигурации и формы, виды, пол и сознание живых и умирающих проносились сквозь него острыми, колющими волнами. Тело оставалось безжизненным, дыхание и кровообращение отсутствовали, однако он осознал это, лишь когда начал постепенно приходить в себя. Кровообращение восстанавливалось медленно, причиняя почти невыносимые ощущения. Спустя годы, отвечая на вопросы учеников об этом моменте, он попросил их представить онемевшую руку или ногу и покалывание циркуляции крови, медленно возвращающей чувствительность конечностей. А затем вообразить все тело в подобном состоянии, онемевшим и безжизненным, терзаемым миллионами колющих и зудящих крошечных игл, пронзающих внутренние органы, кости и нервы. Терпеть это было невыносимо, он напрягал всю силу воли, чтобы не закричать…

Наручные часы показывали, что он находился в состояния анабиоза полтора часа (обычно он засекал время перед выполнением Йони мудры). В только что произошедшем он не сомневался, точно зная, что именно с ним случилось. Это походило на ощущения измученного голодом и жаждой путника, нашедшего после долгого путешествия безопасное и гостеприимное место. Долгая мучительная жажда была утолена, и его переполняли облегчение, благодарность и удовлетворение.

Проснулся он поздно. Обеспокоенная мать звала его на завтрак, который он благополучно проспал. Заставив себя подняться, он вспомнил бездну, открывшуюся ночью, диапазон собственных эмоций, онемение тела.

…Последствия первой экспедиции в пустоту были довольно тревожными: он начал стремительно стареть. Ничего тогда не зная о существовании высших пранаям, позволяющих уму и телу выносить подобные испытания, он чувствовал непроходящую усталость и депрессию. Большую часть времени он лежал, глядя в потолок, вспоминая детали пережитого; всякое желание заниматься йогой пропало, вместе с аппетитом и интересом к жизни. Ничто не могло стряхнуть охватившую его вялость.

Мать теребила его, пыталась заставить хотя бы регулярно есть. Она была уверена: он страдает от безответной любви, и переубедить ее он не пытался. Через какое-то время он все же попробовал рассказать ей и двоюродным братьям о пережитом, но все смотрели на него со странным выражением. А затем осторожно предположили, что он страдает от психического расстройства и нуждается в специальном лечении. После этого он совершенно замкнулся в себе. Понять его мог только Учитель, так как подобные переживания лежали за пределами понимания обычных, считающих себя нормальными людей. Именно тогда он начал распознавать невидимую грань, разделяющую мирян и духовных искателей.

Некоторые из открытий первого самадхи шокировали, оно вовсе не было состоянием блаженства, как это представляли непосвященные. Вдобавок к телесным переменам, самадхи полностью меняло восприятие реальности. Освобождение ума от обусловленного состояния обнажало печальную правду об институтах религии и власти – это были фантомы. Постулаты и истины, транслируемые родителями и другими взрослыми, оказались относительны. Он скоро понял, насколько тернистым может быть путь духовных исканий, если йогин живет в семье – бесцеремонные вмешательства и наставления могут стать невыносимыми.

Вдохновленный искатель мог двигаться в потоке воображения, а люди вокруг оставались обездвиженными. Главным образом они пытались остановить того, кто менялся на их глазах, отговорить его (или ее) от этой духовной чепухи, называя самоосознание «пустой тратой времени». Доброжелатели апеллировали к долгу или ответственности искателя перед семьей, обществом, страной, даже человечеством, требуя полного подчинения общепринятым правилам и нормам. Непрактичного мечтателя стыдили за уклонение от этих эфемерных обязанностей, обвиняя в эгоизме и перечисляя все, что для него делалось. Чужой прогресс заставлял людей чувствовать собственную неспособность к развитию, и это было для них невыносимо. Нарушителя правил и норм необходимо было предупредить, пристыдить, отругать, исправить, остановить. Короче говоря, положение тех, кто испытал йогическое самадхи, находясь в «нормальном» мире, было незавидным.

Как-то, принимая душ, он заметил на груди седые волосы – и внезапно все встало на свои места: самадхи было встречей со смертью, тело восприняло отсутствие сердцебиения и дыхания как верный знак приближающегося конца. И, поколебавшись, послушно начало стареть, устремляясь к предписанному и неминуемому распаду. Под влиянием пережитого состояния разум начал считать любую деятельность бесполезной, а кончину – необратимой, так как тело прошло через врата смерти. Ум нуждался в подсказке, наставлении, которое могло бы вернуть его к жизни, заставив почувствовать пульс и напряжение мышц, запах пота, ток крови…Тело нужно было заново научить жить, и он упрямо поднимал тяжести и делал бесчисленные махамудры[107].

Поначалу даже подняться с кровати было тяжело, однако упорные физические упражнения остановили прогрессирующее старение, и даже некоторые седые волосы вновь потемнели.

Самадхи было не пунктом прибытия, а следующей главой, ступенью, началом нового путешествия.

Трюк или достижение; утерянный смысл Самадхи

Шри Сатьячаран Лахири впервые вошел в состояние самадхи, когда ему было далеко за пятьдесят. К тому времени отец Учителя, Тинкори Лахири, уже оставил тело. Когда его спрашивали о самадхи, Гуру никогда не вдавался в подробности: «Вы узнаете все необходимое, когда испытаете это сами». Конечно, Учитель был прав, и краткость его ответа подкреплялась хорошо известной аллегорической притчей. Присутствующая при родах девственница не может полностью понять смысл происходящего. Не понимая предшествовавших родам событий, всех чувств и эмоций матери, путем наблюдения за чьими-нибудь родами невозможно прочувствовать, что это значит – родить ребенка. И то же самое касалось трансцендентности ума, состояния, при котором сознание выходило за пределы всего, кроме самого себя – и становилось одновременно всем.

Известно, что после первого самадхи, всякий раз, закрывая глаза, Гуру мог видеть собственную душу, Дживу. Она возникала в виде золотой человеческой фигурки, размером всего в несколько сантиметров, излучающей сияние.

Про случаи самадхи Гуру все же рассказывал, и однажды поведал слушателям историю, случившуюся в Бенаресе в конце 1930-х годов. Прибывший в город садху стал просить разрешения у британских властей на проведение эксперимента. Этот аскет намеревался оставаться под землей без еды и воды в течение шести месяцев и запрашивал официальную охрану, что подтвердило бы подлинность испытания. Разрешение было выдано, и садху сбрил все волосы на голове и теле, чтобы в них не завелись насекомые. Затем тщательно прочистил кишечник и желудок различными пракшаланами[108], чтобы внутри не осталось и следа органики. После садху выпил немного топленого масла для смазки желудочно-кишечного тракта и залез в яму, вырытую специально для него. Подземелье закрыли досками и приставили охрану из солдат, назначенных местными властями. Садху вошел в состояние анабиоза.

Через полгода импровизированную пещеру вскрыли и извлекли оттуда вполне живого аскета; этот факт был задокументирован британскими властями, обычно следившими за подобными случаями. Из-за отсутствия солнечного света кожа садху пожелтела, на теле по-прежнему не было ни единого волоска. Он выглядел свежевыбритым, и даже его ногти, подстриженные шесть месяцев назад, остались короткими. Помощник или ученик садху принялся осторожно массировать ему шею и плечи, нажимая на определенные точки и шепча мантру в левое ухо. Разжав зубы аскета, ассистент влил тому в рот немного топленого масла, чтобы запустить и прочистить кишечник. Ставший чрезвычайно чувствительным к солнечному свету после долгого заточения садху провел несколько дней в полной темноте. Каждый день дверь слегка приоткрывали, и ассистент постепенно поднимал шторы и, наконец, садху вышел из помещения. Потребовалось около недели, чтобы он начал ходить без посторонней помощи. Еще через несколько недель он смог говорить, приобрел известность и разбогател, получая многочисленные пожертвования.

Этот садху слышал о Лахири Махасая и поэтому согласился встретиться с его внуком, Сатьячараном Лахири. За обедом и чаем они проговорили довольно долго. Сатьячаран Лахири спрашивал о техниках, позволивших садху оставаться живым в бездыханном состоянии на протяжении шести месяцев, о мыслях и эмоциях, переживаемых в состоянии анабиоза. Ответы были вполне честными: «Я не чувствовал ровном счетом ничего, мое состояние было подобно коме. Все функции тела прекратились, и, в отличие от йогического самадхи, ум был пуст и темен. Никаких мыслей и эмоций у меня не было, лишь абсолютная тьма небытия…».

Личная история этого человека была примечательной. В 30 лет он пережил трагедию и, находясь в глубокой депрессии, решил положить конец страданиям, бросившись вниз с холма Читракут. На вершине, к которой ведут сотни ступеней, располагается храм Ханумана, и в тот день, не в силах справиться с душевной травмой, несчастный практически взбежал наверх. Приблизившись к краю обрыва, он готовился к прыжку, когда кто-то окликнул его: «Эй, брат…». Непонятно откуда взявшийся незнакомец своим окликом изменил ход событий. Неприметному садху в оранжевых одеждах было на вид за шестьдесят, он выглядел как обычный странствующий садху, но прочел суицидальные мысли молодого человека. «Если ты и правда собрался умереть, не стоит покидать тело таким недостойным и примитивным способом. Пойдем со мной, и я научу тебя умирать правильно…».

Так отчаявшийся человек стал учеником этого садху и обучился искусству смерти путем остановки всех функций тела, включая дыхание и кровообращение в венах и внутренних органах. Наставник объяснил ему, как с помощью нажатия на определенные точки на шее и у основания затылка можно «отсечь голову» и остановить кровоснабжение мозга. В то время новообращенный был молод и физически крепок, и это позволяло выдерживать колоссальные нагрузки на сердце и нервную систему во время рискованных «экспериментов».

В Индии под общую категорию садху попадают все, кто не отвечает социальным стандартам и критериям. Такие люди путешествуют, совершая довольно странные вещи ради заработков или в поисках Всевышнего.

Строго говоря, новый знакомый Сатьячарана Лахири никогда не был йогом, так как не практиковал никакой другой дисциплины, кроме «искусства смерти». Однако способность умирать и воскресать усилием воли была неоспорима и очень похожа на йогическое искусство. Широкая публика не видела в этом никаких противоречий, чудо было чудом, и людей не интересовали ни мотивы, ни цели, стоящие за подобными аскезами. Видеть человека, победившего смерть, хотели все – и, отдавая дань его мужеству, люди оставляли щедрые пожертвования. Его буквально осыпали деньгами и называли «великим сиддхом». И впрямь, он достиг невозможного – кто еще мог похвастаться умением умирать и возвращаться к жизни? Несмотря на то, что инсценированная «смерть» не была результатом йогического тапаса, она требовала большого мужества.

…В ходе беседы садху сказал: «У вас совершенно другой способ достижения самадхи; вы пребываете в настоящем йогическом трансе, ваше сознание расширяется, и вы переживаете удивительные вещи. В этом различие между нашими состояниями. Когда я вступаю в смерть, это состояние похоже на глубокий сон или беспамятство, я не вижу ни снов, ни видений; у меня не возникает ни откровений, ни особой мудрости».

Бесспорно, опыт смерти наделил этого необразованного человека особой мудростью, но не дал высшего Знания. Секретом Кхечари он не владел, однако слышал о этой мудре, но этому его не обучали, для его типа «смерти» Кхечари не требовалось. Тайнами своего знания садху ни с кем не делился, хотя почти через 80 лет стало известно о существовании одной редкой травы, произрастающей в недоступных джунглях. Правильно обработанная и принятая в нужной пропорции, она вызывала состояние, похожее на смерть. В сочетании с определенными мантрами и точечным массажем магическая трава могла останавливать все физиологические процессы, не прекращая самой жизни.

Не менее важны были и техники последующего оживления тела, требовавшие присутствия грамотного помощника. Искусство умирания было сложной наукой и требовало глубокого понимания процесса. Зачем живым вообще пересекать порог Смерти без приглашения, а затем возвращаться? То, что казалось фокусом, трюком факира, являлось исследованием собственных способностей, ограничений и устремлений. Для йогинов подобное смерти самадхи было воротами портала Знания, ведущего к абсолютному слиянию с миром.