Змееносец

– Привет! – крикнул ей Крейг.

– Здравствуйте! – ответила она.

Похожий на лягушку человек пошёл к ней, Крейг тоже сразу сдвинулся с места. Последний из троих, плечистый, квадратообразный мужчина неловко затоптался, потом с недовольным видом направился следом.

– Ты здесь живёшь? – спросил подошедший к забору‑сетке Крейг, продолжая улыбаться.

Она закивала.

– Одна? – продолжил он, разглядывая её с удивлённым видом.

Вот глупый!

– Нет, я у бабушки в гостях, – пояснила она, разглядывая в свою очередь его. Вблизи он казался ещё лучше, чем в рекламе по детскому мультипликационному каналу. Стоявший рядом человек с жабьим лицом молча рассматривал её, не говоря ни слова. – Ты… – она на секунду запнулась. – Вы ведь Крейг?

– Кто‑о‑о? – протянул он изумлённо.

– Крейг. Кукла такая. Он на Дженни из «Фантасмагории» женат.

Подошедший мужчина со свёрнутым набок носом откровенно засмеялся. Она недовольно покосилась на него. Будь они одни, она бы держалась от такого страшилы подальше, но с Крейгом было не страшно.

– Нет, я Рамиль. Имя такое.

Она растерялась. Рамиль?

– Ты давно в гостях у бабушки, девочка? – негромко спросил «Человек‑лягух». – Здесь же холодно, наверное, ночевать.

– У нас печка есть, – сообщила она, начиная уже пятиться. Крейг оказался не Крейгом, а внимание двух других мужчин, разглядывающих её, ей совсем не нравилось.

– Подожди, не уходи, – попросил лже‑Крейг после краткого обмена взглядами с широкоротым. Но она лишь быстрее начала отступать назад, хотя в сваливающихся валенках это было не так‑то просто.

– Викуся! – раздался с крыльца спасительный крик бабушки.

– Я здесь, ба! – с облегчением пропищала она.

– Куда тебя понесло!

Бабушка, хромая, спешила к ней. Седые волосы на непокрытой голове растрепались, на лице было выражение испуга. Полы незастёгнутого пальто, накинутого на плечи, хлопали по ногам. Глаза её беспокойно забегали по фигурам троих мужчин, стоявших по ту сторону ворот.

– Здравствуйте! – обратился к ней «Лягух». – Мы из милиции, подполковник Хозин, – неторопливым, привычным движением он достал из нагрудного кармана небольшую красную книжечку, раскрыл и показал бабушке. Мелькнула фотография.

– Сейчас же полиция вроде, – подозрительно сказала бабушка, обняв внучку за плечи и прижав к себе.

– Я так по привычке называю. Это мои коллеги, – короткий кивок в сторону. – Вы с начала года здесь постоянно живёте?

– Нет, – быстро ответила бабушка, беспокойно дыша, – приезжаем на пару дней и снова уезжаем.

Услышав враньё от бабушки, часто наставлявшей её в том, что всегда надо быть правдивой, Вика растерялась. Приоткрыв было рот, чтобы поправить, она промолчала. Как ни мала была, она поняла, что бабушка наверняка солгала не просто так.

– За последний месяц вы ничего странного здесь не видели?

Бабушка отрицательно покачала головой и потянула её к крыльцу.

– Может, подозрительные люди какие? – вступил в разговор Ра‑Ра, как его там.

– Никого не видела, – ответила уже отворачиваясь бабушка и потащила её за руку к крыльцу.

Пока они шли к входной двери, она что‑то ворчала себе под нос. Прислушавшись к её бормотанью, Вика различила что‑то вроде: «Свяжешься – не развяжешься».

Обернувшись, перед тем как зайти в дом, Вика увидела, как мужчина с лицом, похожим на лягушачью морду, продолжает смотреть ей вслед. Выражение на его лице казалось печальным.

10.

Девочка могла что‑то видеть.

Бабка, безусловно, просто испугалась. Или на самом деле ничего не знает. А вот девочка…

На табличке на краю дома была цифра девять, улица Ольховая. Дом девять по улице Ольховой. Надо пробить, кому принадлежит этот дом. Скорее всего, старухе. Потом установить родственников и пообщаться с отцом и матерью девочки. Сначала по лёгкому варианту – так и так, надо выяснить, не видела ли чего. Если пойдут в отказ – придётся жёстче. С привлечением местных «фейсов». Мать, понятное дело, не захочет, чтобы девочку опрашивали, даже если разговор будет вести детский психолог-женщина. Надо поговорить с отцом. Если адекватный – сам воздействует на мать.

Малыгин на задачу пробить владельцев дома даже не задал ни одного вопроса. Просто кивнул и внёс информацию в записную книжку на телефоне.

Не забыть бы завтра прямо с утра у него спросить про результаты. Записать всё нужно тоже, да даже не хочется шевелиться. Сегодня весь день после утренней езды передопрашивал всех по трём делам до девяти вечера, устал как собака. Со всего Новомагнинска людей свозили, одного даже из города‑спутника километрах в сорока привезли. Никто даже особо не возмущался, что второй раз пришлось пожаловать на допрос. Не было ритуальных вскрикиваний: «Сколько времени прошло!», «Я уже ничего не помню!», «А почему сейчас?!!!». Только ничего нового узнать не удалось. Много дополнительных деталей, но ничего существенного. А мысль о девочке не оставляет. Как заноза в голове – надо доработать.

Она может просто ничего не сказать. Может, ей и нечего сказать. Но занозу надо вытащить.

И ещё что‑то. Какая‑то деталь, которую я упустил. Не зацепить мысль. Носится в воздухе какая‑то общая схожесть между убитыми, что‑то общее. Есть связь, есть. Чувствую это.

Девочка. Девочка и Лара. Две занозы, одна новая, под кожей всего два дня, вторая старая – уже четверть века. Может, позвонить? Есть же телефон. Набирай и звони. И что услышишь? С ума сошёл, Хозин, я давно уже забыла про тебя, живу в своей Костроме в своё удовольствие. Она состарилась, конечно. Наверное, в морщинах вся. А я? Я ведь тоже состарился.

Всё из‑за ребёнка. Наверное, лучше тогда ему было вовсе не рождаться. Жили бы и сейчас вместе.

Да так ли это? Может, разбежались бы уже на следующий год. На год позже. Или на пять лет. Не суть. Главное – не в ребёнке дело.

Вроде намаялся, а не уснуть. Перевозбуждение. Полночь, судя по краю часов. Свет этот неоновый ещё. Как не задёргивай шторы, всё равно в окно номера проникает. Неудачно гостиницу построили – как раз напротив автозаправки. Машины постоянно шумят. Или наоборот, автозаправку очень удачно построили прямо напротив гостиницы. Постоянный поток клиентов. Бизнес есть бизнес, ничего личного, дорогие гости города.

Ах ты, чёрт, забыл. Надо стельки из ботинок вынуть, положить на батарею, просушить. Ботинки хоть и надёжные, финские, но без голенища, ненавижу, когда брюки на них топорщатся. На улице первое марта, первый день весны, а жижа вполне московская, хотя и Сибирь. Не хватало только насморк поймать. Трудно добиться, чтобы к тебе относились серьёзно, если постоянно хлюпаешь носом.

Значит, почти все, кого допрашивали раньше, передопрошены. Осмотр мест обнаружения трупов тоже никаких зацепок не дал. За исключением девочки. Но получить от неё показания – это пока проходит по категории «маловероятно». На вид ей лет шесть–семь. В таком возрасте дети часто путают воображаемое с действительностью, сны с реальностью. Поработаем, конечно, но никаких гарантий.

Надо двигаться дальше. Наведаться туда, где раньше трудились жертвы. Может, коллеги что‑то смогут сообщить. У Федотенко коллег, похоже, не было, но были те, у кого он арендовал площадь под своё ателье, и, возможно, постоянные клиенты. Жена у него, точнее вдова, упомянутая Кристиной Риточка та ещё истеричка. Любит на публику играть – бедная и несчастная. Когда потребовалось назвать привычки мужа, ничего толком сказать не могла. «Такой хороший, такой хороший…» Мёртвые все такие. А когда попросили описать распорядок дня «хорошего» – только глазами захлопала. Во что обычно обувался – не вспомнила. Каждый день его ботинки в прихожей видела – и ничего в памяти не отложилось. Полный ноль. Покойный, видать, позарился на её двадцать лет, впрочем, может, у дамочки и иные достоинства есть. Умения, которые экс‑сиделец по паскудной статье оценил в полной мере.

Орудие преступления. Предполагается по умолчанию, что оно везде было одно и то же, от этого и пошла версия о серии. В первом случае, с дирижёром, однако, предположили первоначально случайное падение на какой‑то металлический прут. Федотенко и Емельянова ни на какой прут упасть не могли – не было там, где их обнаружили, ничего подобного. Рамиль выдвинул версию, что использовали стилет. Длинный узкий кинжал наподобие заточки. Но такую вещь просто так не сделаешь, нужен определённый навык. Самоделка не исключена, даже очень вероятна, из той же арматурины подходящей толщины. Значит, есть ещё возможная цепочка – по происхождению оружия. Если действительно кинжал с прямоугольными краями лезвия – его нужно было выковать. Это действие сугубо специфическое, город хоть и металлургический, частных кузнецов сейчас не так много – загибающаяся профессия. Этот след отработать легко. Второй вариант – самоделка. Это уже намного сложнее. Что надо сделать: отправить ребят Малыгина по всем хозяйственным магазинам, где продаются такие пруты, опросить продавцов: не было ли несколько месяцев назад такого случая, когда кто‑то покупал ОДИН прут – вдруг вспомнят. И пошариться по частному сектору, поспрашивать людей – не слыхали ли до Нового года, чтобы долго чего‑то обтачивали на точильном станке. Чтобы из арматуры сделать заточку, точить надо – ой‑ой‑ой. Брусок сотрёшь. А визг металла будет километров за пять слышно. Маловероятно, что выгорит, но надо попробовать. Иногда успех – это просто количество повторений. В каждом деле – как говорил незабвенный Жеглов – есть кто‑то, кто что‑то видел; кто‑то, кто что‑то знает.

Сходство в ранах, нанесённых непонятным оружием, заметил патологоанатом местной больницы. Насмотрелся, видать, за время работы. Наблюдательный человек. Надо будет побеседовать с ним. Может быть, он заметил и что‑то ещё.

Когда же я засну? Уже почти час, а всё никак.

Жена сегодня писала в Телеграме, что всё в порядке. Приучил за годы к краткости. Как поженились – письма СМС‑ками строчила. Тогда ещё оплата была за каждое сообщение. Влетало в копеечку. Не отвечал – обижалась. А сейчас – десять слов, и всё. Хорошо это или плохо? Плохо, конечно. Но разве я не сам этого хотел?

Интересно, как там без меня дочки? Старшей я уже почти не нужен, а вот с младшей я бы сейчас… А что сейчас? Гулять – сезон не тот, на лыжах я ходить не любитель, как и на коньках кататься. В Третьяковку бы с ней сходить. И ей польза, да и я давно там не был. Как приеду в Москву, надо бы…

Нет, так не уснуть. Остаётся только таблетки принять. Как же вставать не хочется.

Где они у меня? Вот, снотворное и нитроглицерин. Запаковали‑то как: крышку не отвернёшь. Ножом, что ли, поддеть?

Раз. Два. Надо бы запить, да ладно. Проскочат.

Ну вот, приняли допинг.

Завтра, значит, поеду по местам, где работали эти бедолаги. Может, удастся что‑то выяснить. И девочка. Не забыть про девочку.

Сильная штука. Мысли уже путаются. Может, не стоило пить? Нет, надо, надо. Лишь бы жена не узнала. Начнёт снова про пенсию. А что я буду делать на пенсии?

Девочка. Девочка и патологоанатом.

Как маленьким в Геленджике, когда нырял: зажмёшь нос, ложишься на спину и опускаешься на дно. Становится темнее. Темнее. Поверхность отдаляется, отдаляется…

… ляется …

… ться …

… ся …

11.

Положив подбородок на сплетённые пальцы кистей рук, а сами руки с локтями на стол, сгорбившись и вытянувшись на стуле, майор полиции Игорь Фёдорович Малыгин молча наблюдал, как приехавший из Москвы коллега со своим ботаном-помощником второй час пытаются уговорить тронутую мамашу и её дебиловатого муженька дать согласие на беседу с их дочерью с участием детского психолога.

Пока что было понятно – полный облом.

Папаша девочки, охреневший от первых крупных заработанных денег бизнесмен средней руки, Вандербильд недоделанный, гнул пальцы так, что хотелось встать и от души приложиться кулаком по наглой гладко выбритой роже, чтобы долетел вместе со стулом прямо до двери. А потом добавить ногой под дых, желательно в «солнышко», конечно. По крайней мере, заткнулся бы минут на пятнадцать. Пока не продышался. Глядишь, и мамаша вмиг стала бы сговорчивее.

Соблазнительная картинка, что и говорить. Увы, нельзя. За последние годы он привык давить в себе подобные порывы. Поэтому он ограничился тем, что выпрямился, закинул руки за голову и откинулся на спинку офисного кресла, мягко спружинившего под его тяжестью. Вандербильд недовольно покосился на него как на кучу свежего навоза, брезгливо поджал губы. Малыгин, нахально ухмыльнувшись, вытянул ноги так, чтобы они, выступая из‑под стола, почти касались обутыми в служебные нечищеные ботинки стопами красных туфлей женщины. Та, в отличие от мужа, не обратила на это никакого внимания. Жаль.

Переливание из пустого в порожнее тем временем продолжалось. Хайдаров уже скис и заткнулся, кажется, не верил в возможность уговорить родителей дать возможность опросить девчонку. По лицу Хозина, непроницаемому и мрачному, нельзя было догадаться, о чём он думает. Крепок, крепок, думал Малыгин, разглядывая крупную лобастую голову москвича, почти сразу переходящую в покатые плечи, делавшими их обладателя похожим на бывшего борца. Крупные мясистые губы шевелились, выплёвывая наружу одну фразу за другой. Голос почти не изменился с начала беседы. Неудивительно, на одну его реплику родители отвечали десятью. Папаша уже охрип и, похоже, наконец‑то сбавлял обороты. А жена – ничего, ещё держится. Вначале, правда, на пике возмущения вообще тараторила как пулемёт, сейчас тоже подуспокоилась.

Как любые нувориши, только что выбившиеся из грязи в князи, одеты оба были броско. У женщины на правой руке красовались две золотые гайки солидных размеров. Даже если золото самоварное, лениво размышлял, разглядывая их, Малыгин, на месте муженька я бы особо с ней не задирался – влепит плюху, и иди зубы вставляй. Другое дело, что я бы за такое сучке сразу челюсть сломал. На другой руке кольцо было одно, зато с бриллиантом. Компанию бриллианту составляла висевшая на запястье золотая цепь толщиной уже почти неприличной. Аналогичная цепь украшала шею мужа, под рубахой которого на груди высился небольшой бугорок – очевидно, нательный крест.

В памяти промелькнула картина, увиденная в Побегатиках, он вспомнил девочку, одетую в криво застёгнутый «комбез» и непомерно большие валенки (бабкины, должно быть, взяла), и саму старую женщину, её недоверчивый, враждебный взгляд. Удачно сплавили девчонку родители. А ведь ещё старший ребёнок есть. Хоть в школу ходит, не так ему погано…

– А я вам в сотый раз говорю: нет. Не видела Вика ничего, иначе бы нам рассказала. Не надо ребёнку про такое знать. Психику травмировать только.

– Про «такое» она и не узнает. Все вопросы будут составлены максимально обтекаемо. Жанна Васильевна является психологом высшей категории…

– Плевать я хотела на её категорию, я к своему ребёнку никого не пущу! Тем более ментов!

– Полицейских.

– Да какие вы полицейские, сколько вас не переименовывай, всё равно останетесь ментами! – истерично взвизгнула женщина. Её муж при этих словах беспокойно заёрзал, сообразив, что его благоверная такими темпами вполне может договориться до оскорбления полиции. Что уголовно наказуемо.

– Люда, – предостерегающе пробормотал он, потянувшись к жене. Та развернулась так резко, что он невольно отпрянул. На раскормленной ряхе явственно мелькнуло выражение испуга. Малыгин едва не засмеялся в голос.

– А ты вообще заткнись! Зассал, да? Сам их матом во все дыры кроет, а когда они вот перед тобой сидят – сразу язык в жопу засунул?! А вспомни, как ты орал, когда тебя прав лишить хотели! Забыл? А когда тачку эвакуировали?

Перед тем как ехать в помещение, которое свежеиспечённый новомагнинский Вандербильд, в миру Ясьянов Борис Владленович, по какому‑то недоразумению именовал «центральным офисом» (истине это не противоречило, единственный – всегда центральный), Малыгин пробил нувориша по базам и нашёл целый букет числящихся за ним правонарушений, начиная от проблем с налоговой и заканчивая попаданиями в отделы полиции под наркотой и в нетрезвом виде. Не поленился поднять агентуру (к поставленным задачам он давно приучил себя относиться ответственно). Выяснилось, что Владленыч вообще весёлый мужик – кроме травки и быстрой езды не чурается и баб, заходит и в «Эртаж», и в «Нунеко». В последнем предпочитает общение с год назад появившейся в Новомагнинске первой африканской проституткой, широко известной в узких кругах под творческим псевдонимом Багира. Хотя бы не гомик – и то хорошо. Интересно, как отреагирует жена?

– Поймите, – встрял Хайдаров, – трое человек убито. Один прямо напротив дома, где ваша мама живёт. Людмила, вам за неё не страшно? А за дочку свою?

– Не твоё собачье дело, за что мне страшно, – огрызнулась та. – И не Людмила, а Людмила Валентиновна. Если вы за маму мою боитесь – её бы и спрашивали. А вы к ребёнку привязались, тоже мне, офицеры хреновы.

– Кстати, да! – оживился Ясьянов. – А чего вы мою тёщу не допрашиваете?! – на его лице появилось мечтательное выражение. – А в «обезьянник» вы её на пару дней можете посадить?

– Рот закрой! – незамедлительно отреагировала Людмила. – Ещё на маму мою при посторонних потявкай, я тебя вообще дома урою. И ещё: хватит ей с внучкой сидеть. Будешь Вику со следующей недели снова в сад водить. Пусть хоть изревётся там. А маме моей отдыхать пора. Семьдесят лет ей, как‑никак.

Судя по тому, как Хайдаров посмотрел на своего босса, он сейчас вспомнил разговор в машине, когда они уезжали в то утро из Побегатиков. «Почему вы не стали расспрашивать женщину? – спросил он тогда Хозина. Сам Малыгин, понятное дело, с расспросами не лез, хотя и его удивило, как москвич не остановил уводящую девочку старуху. – Она же могла видеть убийцу». «Даже если знает – сейчас ничего не скажет. Замкнётся, слова не вытянешь, – ответил тогда Хозин. – А девочка интересная». А потом дал задание узнать про то, кому принадлежит дом и кто родители этой Вики. А потом почему‑то решил, что именно девочка могла что‑то видеть. Что, кстати, чистая правда – и это надо учесть.

– Боятся они за нас, как же. У меня, как только я в Новмаг приехала, сразу тачку дёрнули, – у Людмилы, похоже, открылось второе дыхание, – и не ведро какое‑то, а «Митсубиши» новую, из Японии полгода везли! Нашли, как же! Ни хрена не нашли! И ещё с такими лицами приехали – ни сочувствия, ничего. Как роботы. Сами, наверняка, и украли. Или угонщиков крышевали.

– А вы в каком году в Новомагнинск приехали? – спросил Малыгин.

– В восьмом, – женщина от неожиданности сбилась с темпа. – А что?

– Ничего.

В 2008 году он только устроился в милицию после двух лет срочной службы в армии и ещё двух на контракте. Город приходил в себя после лихих девяностых. Новомагнинску «выздоровление» далось легче, чем другим крупным городам этого региона. Олигарх, подмявший под себя металлургический комбинат, в отличие от известных персонажей яхтами размером с «Титаник» и виллами в Монако не баловался, сам всю сознательную жизнь до перестройки на этом предприятии проработал и город любил. Порядок навели относительно быстро. Но с угонами в те годы действительно была беда – уезжало всё, что можно было укатить, от «Лексусов» до тракторов, благо граница была недалеко, и было куда сбывать. Не желавшие горбатиться на металлургии молодые парни часто выбирали другой способ заработка. Гопота снимала зеркала, могли и вовсе разобрать тачку на части, если владелец оставлял её в каком‑то глухом месте, люди посерьёзнее уводили машины с концами.

Он невольно усмехнулся при словах женщины о сочувствии. Вспомнилось одно из первых его дежурств: в отдел позвонили из рабочего общежития – пьяный муж избивал жену. Когда он с Алексюком, тучным меланхоличным запорожцем, уже давно выслужившим пенсию, видавшим виды и приставленным к молодому дядькой, вошли в здание, на ум невольно пришло, что в милицию позвонили только потому, что было уже три часа ночи и вопли избиваемой мешали соседям спать. Было бы дело вечером – никто бы и не пошевелился. Посмеивались бы только по своим комнатам – во Толян бабу учит! – даже если бы Толян свою жену на части перочинным ножичком распиливал. На стук в дверь их послали на три буквы. Алексюк, крякнув, сноровисто сгорбился и, прежде чем Малыгин успел что‑либо сообразить, ударом плеча вышиб хлипкую общажную фанеру. Они ввалились в комнату. Навстречу им, пошатываясь, двинулся было одетый в тельняшку и семейные трусы небритый лохматый мужик. В углу ворочалось что‑то бесформенное, хныкающее. Где‑то плакал ребёнок.

Алексюк, сразу оценивший состояние «клиента», положил широкую руку ему на лицо и сильно толкнул. Морячок отлетел к окну, сокрушив по дороге столик с зазвякавшими по полу бутылками, и отчаянно заматерился. Алексюк деловито снял с пояса наручники и начал надевать их на запястья небритого, с нарочитой мстительностью далеко выворачивая назад его руки, от чего задерживаемый громко вопил.

Растерянный, Малыгин подошёл тогда к женщине, чтобы помочь ей подняться. Пока он шёл, его ботинки испачкались в крови. Крови было много. Кровь была везде – на оклеенных дешёвыми обоями стенах, на мебели, на застиранных занавесках, мелкие красные капли были видны даже на потолке. Но больше всего её было на полу. Поразительно, сколько крови может вылиться из человека, которого избивали голыми руками. У женщины был сломан нос, бурая жидкость вырывалась оттуда толчками. Она закрывала лицо руками. Когда он отвёл их в сторону, он увидел на правой стороне, прямо под глазом вмятину, отчего лицо выглядело ассиметрично. Он успел подумать, что у женщины сломаны какие‑то кости со смещением, как вдруг откуда‑то вынырнул маленький мальчик, лет трёх, наверное, абсолютно голый, и с воем вцепился в мать, ухватив её за талию коротенькими ручонками, грязными и тощими.

Из оцепенения его вывел грубый тычок в спину. Алексюк, раскрасневшийся и взмыленный, тащивший к выходу из комнаты непрерывно матерящегося мужика в матроске, сам от души обложил матом новичка, доходчиво напомнив, что их дело – определить «этого», а матери Терезии в белых халатах уже топают по коридору и женщине помогут. Тогда он вскочил как ошпаренный, ухватил пьяницу под локоть и потащил к выходу, с облегчением выдохнув, нос к носу столкнувшись в дверях с вызванным оперативным дежурным одновременно с их выездом фельдшером «скорой помощи».

А через полтора часа, сдав пьяную скотину в отдел, он уже был на другой заявке – стоя на парковке перед торговым центром, слушал раскормленную, одетую в норковую шубу женщину, возмущённо рассказывавшую, как она с подругой приехала пропустить в местном баре по фужерчику «Мартини», как за «Мартини» последовало знакомство с симпатичными парнями с Кавказа, состоятельными и щедрыми, нашей швали не чета, как Юльку, уже слегка перебравшую, взялся отвести домой обаятельный джигит, сверкавший золотом и скрипевший кожей, как она сама захотела показать Арсену коллекцию купальников у себя дома, да вот беда —её симпапулечки немецкой, Смарточки, другом близким подаренной, на месте не оказалось. Арсен куда‑то незаметно смылся, а она, вызвав полицию, ждала их битый час, а они всё не ехали, а приехали – так стоят с каменными рожами и ничего не делают, даже не посочувствуют. Она говорила и говорила, а у него перед глазами стояло лицо ТОЙ, с вмятиной вместо щеки и беспредельным отчаянием в опухших от побоев глазах…

Ответить на претензии грубостью тогда ему помешал шок, от которого он ещё не до конца отошёл после общаги. Позже он научился прятать свои эмоции за маской безразличия и брутальности. Многие его коллеги постепенно эмоционально выгорали, насилие, с которым они сталкивались на службе, становилось для них нормой. Наверное, если бы настало время, когда все преступления совершались бы без телесного контакта преступника и жертвы, они были бы разочарованы. Но не из‑за того, что служба в милиции, а потом в полиции сделала из них упоротых садистов, обожающих переломанные кости и расчленёнку. Просто исчезло бы подтверждение того, что этот мир плох и его не исправить. Это сломало бы сложившуюся у них в головах картину, и тогда поневоле пришлось бы задуматься: а может быть что‑то не так с ними, а не с миром? Это был опасный вопрос. Двое коллег Малыгина, пытавшихся его разрешить, застрелились из табельного оружия прямо в служебных кабинетах.

Лучшим и самым доступным лекарством от подобных грустных мыслей всегда считалась водка. В первые несколько лет его службы пятничные пьянки, ставшие в отделе милиции, где он начинал свою карьеру, доброй традицией, едва не привели его к алкоголизму. С семьёй не клеилось. Женщины у него были, и не один десяток. Спорт после армии он не бросил, занимался и бегом, и самбо. После сломанного в драке с наркоманами носа, внешность его стала ещё более брутальной. На некоторых женщин действовало так, что хоть за руку бери и веди к себе домой. Чем он и занимался в своё удовольствие. Но женщины, без сопротивления отдававшиеся на первом свидании, его не устраивали. Распутниц он не любил. Робкие же, покорённые его уверенностью и силой, наутро смотрели на него с таким видом, будто нашли себе отца, который возьмёт на себя ответственность за них и будет водить за ручку и опекать до конца жизни. Эти были ещё отвратительнее распутных. Те хотя бы были честнее. Плотское наслаждение и вычищенные карманы хахаля – вот что их интересовало. Когда у любовника прекращал стоять на них член или заканчивались деньги, они оставляли его в покое и начинали искать другого. Желавшие оказаться за ним как за каменной стеной хотели взять его в рабство, заставить работать на себя не один–два года, а как минимум десять. А то и пожизненно. Он спал с ними, пока не надоедали, а потом спроваживал прочь. Расставания с такими напоминали попытки отодрать с пальцев некачественную жвачку, они цеплялись как могли и оставляли после себя противную грязь. Одна дошла даже до того, что явилась в отдел и просидела несколько часов у дежурной части, надеясь дождаться его и устроить прилюдный скандал. Тогда в здании на оперативном мероприятии находились двое «штатных» понятых – студентов из технического ВУЗа, которые за скромную оплату из агентурного фонда прогуливали лекции и подписывали всё, что им давали, облегчая работу милиционеров. Пришлось попросить о помощи коллегу, тот, давясь от смеха, согласился. Со студентами они спустились к дежурке, и стоило бывшей пассии завопить, он молча развернулся и ушёл, а коллега моментально «принял» скандалистку и препроводил её в камеру. Через восемь часов, когда Малыгин решил, что хватит, женщину отпустили, на прощание выписав ей административный штраф на три тысячи рублей (по максимуму на то время) за нарушение общественного порядка с отягощающими обстоятельствами. К счастью, эта была самая неадекватная. Остальные ограничивались звонками на трубку, на которые он не отвечал.