Змееносец

Странно, но намного дольше ему удавалось жить с РСП‑шками, «разведёнками с прицепом», одинокими женщинами, у которых были дети. Эти сначала радовались, что нашли отца для своего ребёнка, охотно после нескольких встреч соглашались переехать к нему домой. Таких у него было четыре. Он предпочитал женщин с маленькими сыновьями. С девочками он терялся, не знал о чём говорить, во что с ними играть. С мальчишками он возился всё свободное от службы время, водил на спортплощадку, бегал с ними по утрам, выпадал свободный день – учил рыбачить на озере. Их матери были довольны. Поначалу. Потом начинались проблемы. Они переставали его интересовать, служба оставляла мало времени, и всё своё внимание он уделял их сыновьям. Женщины мстили. Они переставали давать ему детей, постоянно держали их при себе. Мальчишки протестовали, тянулись к нему. Их матери скандалили и уходили. Даже Ольга Горелко, его бывшая одноклассница, с которой он сошёлся после её развода, уж на что умная вроде бы была, а закончила тем же – молча забрала своего рыдающего пятилетнего Максимку и ушла. Но у неё хоть достало ума и совести не скандалить при ребёнке. Остальные вели себя хуже. У одной даже хватило наглости потребовать, чтобы он оставил ей свою квартиру, чтобы не травмировать Стасика, который тут уже прижился. Стасик, большеглазый вихрастый пятиклассник, обожавший футбол и походы в зоопарк, к счастью, при их разговоре не присутствовал. Да и разговора не получилось. Услышав такое требование, Малыгин молча достал из сейфа хранившийся у него дома травматический пистолет и, вытянув руку так, чтобы, упаси боже, не попасть резиновой пулей в потерявшую всякие жизненные ориентиры бабу, выстрелил у неё прямо над ухом. Из квартиры она вылетела моментально, оставив все вещи. Их он потом аккуратно упаковал и выставил в коридор. На следующий день они исчезли. Хотелось надеяться, что ими не поживилась уборщица.

Неудачи в личной жизни он компенсировал на службе. Стремление навести справедливость никуда не делось, хотя внешне он его и не проявлял. Приговоры преступникам, которых он ловил, поражали его своей мягкостью. Многим подонкам, на розыски которых он тратил недели и даже месяцы, гуманные судьи, приняв во внимание сто одно смягчающее обстоятельство, назначали порой условное наказание, и эти выродки выходили на свободу прямо из зала суда! Он чувствовал себя Сизифом, вкатывающим на гору постоянно срывавшийся обратно в пропасть камень. Тогда его, уже закончившего заочно местный МВД‑шный юрфак и получившего первую звёздочку офицера, перевели из патрульных постовых в оперативники и прикрепили сначала к автогруппе, а потом перебросили на ловлю наркоторговцев. Первое, что поразило его, когда он начал работать, так это спокойное отношение к делу двух его коллег. В месяц надо было раскрыть одиннадцать преступлений, таков был плановый показатель, аналогичный показателю предыдущего года. С палочной системой он сталкивался в патруле, но здесь его бесило то, что зная, где продают наркотики, он не мог порой пойти и задержать торговца, поскольку это повысило бы цифру, а значит, в следующем месяце пришлось бы ориентироваться уже на неё. Многих сбытчики, прекрасно зная это, разворачивали особо бурную деятельность именно в конце месяца, когда план у оперов был уже выполнен, и это сходило им с рук. Уже учёный, он слова не говорил против. Однако вскоре у одного их особо злостных барыг, пытавшегося сбежать от него в городском парке нырнув в пруд, и при задержании имевшего глупость схватиться за нож, оказалась в двух местах сломана рука, да так неудачно, что пальцы на состоявшемся через полгода суде так и не восстановили способность двигаться. Другой вообще предпочёл спуститься из окна пятого этажа своей квартиры, где он выращивал канабис, по связанным занавескам. Примерно на полпути узел развязался, барыга полетел на асфальт и остался калекой с повреждённым позвоночником. Третий самосуд едва не оказался для Малыгина роковым. Он искалечил осведомителя. Наркоман со стажем, сколовшийся до того, что без страха сдавал всех, кого знал, обманул его. Почему‑то нарочно дал ложные сведения. Тогда он потерял над собой контроль. Он ударил всего два раза, но врачам пришлось проводить «наркоту» трепанацию черепа и откачивать оттуда жидкость. К счастью, тот не стал писать на Малыгина заявление, удовлетворившись отсыпанной ему из изъятых ранее «запасов» трёхмесячной порцией зелья. Коллеги с начальством мигом сообразили, что ветер дует в опасную сторону, и его на два года сплавили куда подальше – отправили учиться в Москву с перспективой последующего повышения. Если бы не память об отце – тоже милиционере, погибшем в перестрелке с бандитами в начале девяностых – его бы наверняка посадили.

После учёбы в Москве он оставаться не стал, хотя и предлагали. Вернулся в родной город. Пошёл вверх по однажды выбранной дороге. Со временем он научился контролировать свою несдержанность, привык носить маску. Прежний Малыгин теперь прорывался наружу редко. Как тогда – с бродячими собаками. А полгода назад он встретил ту, которую так долго искал. Встретил своё второе «я»: женщину, мысли которой были отражением его собственных. Он знал, что делит её с другими мужчинами, но не беспокоился по этому поводу. Его избранница казалась ему существом высшим, к которому не может пристать никакая грязь. Малыгин теперь чувствовал себя счастливым.

– Вот что, – вырвал его из воспоминаний голос Ясьянова, – у меня рабочий день. Прошу покинуть мой офис.

Хозин молча поднялся. Хайдаров последовал его примеру. Сам он поднимался из‑за стола долго, двигаясь обдуманно неторопливо, чтобы оказаться последним.

– Проводи их, – нарочито громко сказала мужу Людмила. – Ещё прихватят с собой что‑нибудь на память. От этих другого не жди.

При этих словах Хайдаров вскинул голову вверх, оскорблёно блеснув стёклами очков, и явно собирался что‑то сказать, но Хозин взял его за локоть и вывел в офисный «предбанник», где они оставили свою верхнюю одежду под присмотром бдительной секретарши. Малыгин последовал за ними. В спину ему дышал Ясьянов.

Дождавшись, когда москвичи, застегнув куртки, выйдут на улицу, он повернулся в дверях к неотступно следовавшему за ним по пятам хозяину офиса. Тот выглядел очень довольным – своим отказом помочь следствию он как будто расквитался с полицией одним махом и за штрафы, и за приводы по хулиганке.

– Негритянка‑то хорошо сосёт? – негромко, чтобы не услышала секретарша, поинтересовался Малыгин, наблюдая, как на роже бизнесмена тает по мере осознания выражение триумфа. – Ты не заразись от неё, смотри.

Ясьянов открыл рот, несколько секунд постоял так, с дебильным видом уставившись на стоящего напротив оперативника. Потом, не сказав ни слова, закрыл. Судорожно сглотнул.

– Презервативы используй, – посоветовал Малыгин и, развернувшись, вышел из офиса.

12.

Не получилось. Досадно.

Кто же мог предположить, что когда они втроём приехали на работу к отцу девочки, женщина, поднимавшаяся перед ними по ступенькам, окажется мадам Ясьяновой собственной персоной? Приспичило заявиться к мужу в офис прямо с утра. С секретаршей, что ли, хотела застукать? Не сидится бабе дома. Одного Ясьянова они бы дожали. Впрочем, судя по увиденному, жену он боится и вряд ли бы смог убедить её в необходимости дать согласие на беседу с дочкой. Ничего, получили бы от него принципиальное согласие, а там и до супруги доехали. Поодиночке они бы их уже сегодня уломали. Ну да что уж жалеть. Теперь с допросом девочки придётся посложнее. Принесла мамашу нелёгкая…

Такие совпадения иногда случаются. Подчас приносят удачу: застаёшь нужного человека на месте, когда он уже вставил ключ в дверь квартиры, чтобы уехать на полгода в командировку, или находишь нужную улику там, где её и не должно было быть. Любой отслуживший в полиции скажет вам, что многие преступления раскрываются случайно. Появляется некий «бог из машины» и даёт подсказку. Выглядит, правда, со стороны это так, будто преступников никто и не ищет, раз толку от всей этой беготни часто никакого. А это не так, далеко не так. Пазл без одной части в центре не собран, конечно, но и одна, даже самая главная деталь сама по себе мало что значит.

А бывают и неудачные совпадения. Как сегодня утром.

Подождите, куда? Нам же на Ленина. А, заправиться. Да, Игорь Фёдорович, давайте. Мы в машине подождём.

От простуды, похоже, всё‑таки не уберёгся. В горле саднит. Это всё вчерашняя прогулка по местам боевой славы нашего разыскиваемого персонажа. Парк меня добил. Коттеджный посёлок и переулок около комбината, где нашли тело Емельяновой, более‑менее расчищены от снега были, а вот парк… Яму с арматурой почти полностью занесло: одно углубление в покрытом ледяной коркой снегу. Но мне не арматура была нужна, хотя взглянуть бы на неё самому хотелось. Нужно было осмотреться: откуда было можно прийти на это место, куда уйти.

Погода паршивая. Около нуля, то таять всё начинает, то опять замерзает. В парке прохладнее, снег везде, а всё‑таки умудрился провалиться, ноги промочил. И без толку. Парк, как и предполагал, когда докладную Рамиля читал, не парк, а край леса. Иди куда хочешь, на все четыре стороны. Проще всего предположить, что убийца Бишина пошёл кратчайшим путём прямо к ближайшим домам, к транспорту, теплу, цивилизации. Но простое решение не всегда самое правильное. Иные злодеи наоборот такие крюки и петли закладывали по дороге к месту преступления что твой заяц. Ума не приложить, как у них после подобных прогулок сил хватило своих ближних на куски кромсать. А кромсали. Человек, когда захочет вкус крови ощутить, становится опаснее любого дикого животного.

Впрочем, хватит философствовать. Сейчас первым делом пообедать. Около управы есть неплохая столовая. Потом позвонить патологоанатому и договориться о встрече. Если назначит на вечер, надо успеть по максимуму проехаться по местам, где работали убитые, поговорить с сослуживцами. Останется время – начать просматривать то, что прислали коллеги из смежных ведомств: все наличествующие у них данные по абонентам, которым звонили жертвы за последние полгода. Надо искать связи. Ещё заехать в гостиницу – запасной блокнот взять. Не могу пометки делать в чём попало.

Игорь, видимо, в очереди застрял. Всему городу именно здесь заправиться понадобилось, что ли?

Рамиль с заднего сиденья что‑то спрашивает.

– … что делаем дальше?

И что ему ответишь?

– Работаем. Ездим по местам, где убитые часто бывали при жизни. Анализируем их связи. Продолжаем искать свидетелей. Находим и допрашиваем тех, кто мог эту мерзость сделать: отсидевших свой срок убийц, грабителей, людей с неустойчивой психикой. Проверяем их алиби. Ждём «бога из машины».

– Кого?

– «Бога из машины». В древнегреческих трагедиях, когда драматург заворачивал сюжет так, что сам не мог его распутать, он вставлял в концовку появление какого‑нибудь бога, который всё разруливал.

– А почему из машины?

– Когда представление в театре шло, актёра, исполнявшего роль бога, спускали на сцену сверху как будто с Олимпа с помощью специального механизма.

– Это нечестно.

– Что именно?

– То, что проблему решали таким образом.

– Это жизнь. Она не бывает честной или нечестной. Если появится человек, который сообщит что‑то важное, не отметать же нам его сведения только потому, что мы сами не додумались до разгадки.

– И часто у вас в работе такие боги появлялись?

– Иногда.

В каждом деле есть кто‑то, кто что‑нибудь видел; кто‑то, кто что‑нибудь знает.

– Откуда вам про это известно?

– Поработай с моё.

– Да я про древнегреческий театр.

– Книги надо читать, а не в телефоне сидеть.

Обиделся.

– Я читать люблю.

– Ну вот и молодец.

13.

Телефонный звонок застал врасплох, но согласие на встречу он дал сразу. Рано или поздно это должно было произойти.

За более чем двадцатилетнюю работу патологоанатомом городского морга Александр Кагарлицкий чётко усвоил следующее: ОНИ, будь хоть милиционерами, хоть полицейскими, хоть комитетчиками, в чём‑то сродни клещам – если вцепятся, то уже не отвалятся. Пока не попьют вдоволь кровушки, разумеется.

Среди них было много приличных мужиков, с которыми не грех было и пропустить рюмочку в праздник, но большинство людей в погонах, приходивших к нему в последнее время, вызывали у него чувство стойкого отвращения. Сам себе он честно признавался, что причиной этому был в первую очередь возраст – поколение сменилось. Теперь с теми, кто приходит, на равных говорить вроде как несолидно, все поголовно кажутся глупыми. Одногодки большей частью повыходили на пенсию. Поэтому, зная, что рано или поздно к нему нагрянут с осточертевшими вопросами, а потом ещё, может быть, придётся идти подтверждать показания в суде, он заранее злился, что, впрочем, никак не отражалось на его округлом, толстощёком лице. Злость его никогда не прорывалась наружу. Сам он был склонен приписывать свою выдержку специфике работы. Или всё наоборот – это его характер привёл его много лет назад в медицинский институт и заставил пойти на кафедру патанатомии?

Голос говорившего с ним по телефону ему, однако, понравился. Ровесник, скорее всего. Сухой какой‑то голос, слова будто цедит, но не сквозь зубы, вопреки известному штампу, а как будто фильтруя, обдумывая. Это пришлось Кагарлицкому по душе настолько, что неожиданно для самого себя он предложил звонившему приехать к нему прямо домой.

Переставляя на кухне чашки, он задумался, надо ли спуститься в магазин и прикупить что‑нибудь к чаю. Спускаться никуда не хотелось, прошедший день дался ему нелегко. Заполнял и заполнял отчёты по итогам прошлого года. Успеть бы к концу квартала. Лучше бы вскрытия одно за другим. Сейчас хотелось просто насладиться нечасто бывавшей в квартире тишиной. Поэтому, пожав плечами, он ограничился тем, что нарезал в чашки лимон и добавил пару кусочков имбирного корня. На улице слякоть, валит мокрый снег с дождём. Вообще, погода мерзотная.

Висевшая около входной двери трубка домофона издала громкий писк, совпавший со щелчком отключившегося вскипевшего чайника. Вытерев руки о полотенце, он убавил с помощью пульта звук работающего на кухне для фона телевизора и прошёл в прихожую.

– Кто? – сказал он, нажимая кнопку на корпусе устройства.

– Созванивались с вами. Хозин, – донеслось из динамика. – Здравствуйте.

– Заходите.

Голос, искажённый динамиком, звучал несколько иначе, чем по телефону, но слух автоматически отметил характерные особенности речи говорившего: ровный тон, небольшая хрипота, между словосочетаниями короткие паузы, как будто говоривший собирается с мыслями.

Стоя у открытой двери, он попытался представить, как выглядит его сегодняшний гость. Высокий, сухощавый, скорее всего. Лицо как топор, востроносый. И благородная седина на немного длинноватых волосах.

Двери лифта разошлись, выпустив из себя пассажира, и Кагарлицкий понял, что попал пальцем в небо. Вышедший на площадку человек был не намного выше его самого, но весил, наверное, раза в два больше. Фигура настолько напомнила Кагарлицкому его собственную, доставлявшую патологоанатому множество тайных терзаний до тех пор, пока он не взял себя в руки и не начал бегать по утрам, что это даже показалось немного комичным. Сходство дополняла большая залысина на голове (сам патологоанатом стригся налысо).

Да, телосложение было похожим на телосложение прежнего Кагарлицкого, сразу видно, гость спортом себя тоже мучить не любил. А вот лицо… Да уж, лицо…

В отличие от глаз патологоанатома, которые, казалось, пяти секунд не могли сосредоточиться на одном предмете, глаза пришедшего смотрели не отрываясь, почти отрешённо. В сочетании с широким носом и ртом внешность впечатляла. Нижней челюсти, гладко выбритой, но покрытой складками обрюзгшей кожи, пошла бы широкая, окладистая борода. Хотя именно эта деталь могла бы превратить просто необычную внешность в отталкивающую и даже уродливую.

Тусклые, почти бесцветные глаза неторопливо обежали Кагарлицкого, мельком глянули поверх его плеча вглубь квартиры, губы слегка дёрнулись.

– Александр Иванович?

– Виктор Геннадьевич?

– Я. Очень приятно.

Их пальцы на мгновение встретились, рукопожатие вышло вялым, нерешительным, как будто каждый из его участников сам толком не знал – есть ли смысл во взаимном сжимании верхних конечностей.

– А где ваш напарник?

– Напарник?

– Ну, тот парень, который прилетел вместе с вами?

– Откуда вы знаете о нём?

– Администратор в гостинице, где вы остановились, родственница моей коллеги. Город у нас такой – все друг друга знают. Но вы проходите. Не на площадке же будем стоять.

В прихожей гость, разувшись, спросил, где ванная комната. Кагарлицкий показал ему пальцем на приоткрытую белую дверь.

– Свет включается внутри, по правую руку, – крикнул он вслед, а сам пошёл на кухню разливать чай.

Гость мыл руки основательно, не торопясь. Выйдя и аккуратно прикрыв за собой дверь, он произнёс:

– Я о бирюзовое полотенце вытер, оно как раз на уровне рук висело, Правильно?

– Не совсем, – улыбнулся патологоанатом. – Этим полотенцем жена лицо вытирает. Она у меня немного помешана на косметических масках. Ничего, я новое повешу. Не смущайтесь, лучше угощайтесь. О, в рифму получилось.

Судя по внешнему виду Хозина, он и не думал смущаться. Сев за стол, он отхлебнул большой глоток чая, одобрительно кивнул.

– За лимон – спасибо. Слякоть такая – вчера ноги промочил. Теперь насморк бы не подхватить.

– Да, погода паршивая, – кивнул Кагарлицкий, разглядывая пальцы гостя, выделявшиеся на фоне белой чашки. Пальцы напоминали сосиски, толстые, слегка распухшие. Без колец.

– Вы не женаты? – спросил он. – Трудно, наверное, с семьей при вашей работе.

– Я женат, – отозвался гость, – просто колец не люблю. А работа вовсе не такая сложная, как вы себе представляете. У вас тоже не сахар. А вы женаты?

– Да. У вас жена как к вашей работе относится?

– Привыкла.

– И у меня тоже. А ведь мы чем‑то схожи.

– В смысле?

– Кто‑то режет людей, вы ищете того, кто их резал, а я ещё раз режу зарезанных.

– Да вы философ.

– А может, вы меня и ищете?

– Вряд ли. Думаю, для вас это неинтересно.

– Да, вы правы. Честно признаюсь – никогда у меня не было желания убить человека.

– Я вам завидую.

– А что, у вас было такое? У следователя?

– Я не следователь. Оперативник, хоть и специфический. А что касается желания – конечно.

– Вы, наверное, за смертную казнь?

– Да.

– Почему?

– Не хочу объяснять. Долго, и к тому же до мысли о её необходимости надо дозреть.

– А судебные ошибки?

– Они неизбежны.

– Значит, будут погибать невиновные?

– Разумеется.

– И…?

Сидящий напротив него грузный мужчина тяжело вздохнул и отставил в сторону чашку.

– Добавить вам чаю?

– Да, пожалуйста. И лимон. Александр Иванович, давайте не будем углубляться в эту дискуссию. Скажу так: даже если каждый второй расстрелянный будет невиновен – я «за». Даже не самая удачная попытка восстановить справедливость лучше бездействия и болтовни. Если я вам ещё не отвратителен, давайте перейдём к цели нашей встречи.

– Вы мне нисколько не отвратительны. Может быть, через какое‑то время я сам дозрею до того, чтобы принять вашу точку зрения. Если это, упаси боже, как‑то затронет меня лично.

При этих словах лицо гостя слегка изменилось. Возле глаз, прикрытых тяжёлыми веками, появилась сетка морщин, означающая сдержанное веселье.

– Приятно, когда человек умеет видеть две стороны медали.

Кагарлицкий не смог сдержать улыбки.

– Вы мне льстите. Да, вы правы, давайте о наших двоих убиенных. А вы не голодны?

– Голоден.

– Тогда подождите, сейчас я вам бутерброд сооружу.

– Почему двоих убиенных? А не троих?

– Потому что я люблю точность. Но погодите, сначала бутерброд. Пока пейте чай.

В то время как гость осторожно отхлёбывал мелкими глотками обжигающую жидкость, Кагарлицкий подошёл к шкафчику, достал оттуда медицинский скальпель, потом открыл холодильник и извлёк из него палку сухой колбасы. Хозин молча смотрел, как патологоанатом кромсает колбасу скальпелем и раскладывает на квадратном куске тостового хлеба в шахматном порядке.

– Вы не подумайте, – торопливо пояснил Кагарлицкий, – я этими скальпелями никого не резал. Просто позаимствовал, так сказать, с работы. Не люблю тупых ножей. Терпеть не могу.

– Жена и дети тоже скальпелем колбасу режут?

– Конечно. Я же говорю – привыкли. Держите.

– Спасибо.

Гость взял бутерброд и начал жевать. Второй Кагарлицкий начал делать себе.

– И я с вами перекушу. Вот. Удивительно, как мы, русские люди, любим обсуждать все вопросы именно на кухне. У меня в старой квартире был паркетный пол, так вы подумайте, в какой комнате он был весь истёрт к тому моменту, когда я наконец‑то накопил деньги на капитальный ремонт? Правильно – на кухне.

– Это не только русская привычка. Так во всех странах.

– У них за бугром всё иначе, если верить телевизору.

– Смотрите его меньше. Человеческая психология везде одинакова. Обсуждать серьёзные вопросы – значит тратить нервы. А стресс лучше заесть.

– Справедливо. Ладно, давайте заедать стресс. По поводу двух покойников: это про Федотенко и женщину. Забыл фамилию.

– Емельянова.

– А? Возможно, Емельянова. Я фамилий‑то не запоминаю.

– А почему Федотенко запомнили?

– Потому что полицейский, который ко мне приезжает, такой – со сломанным носом и квадратной челюстью, упомянул, что этого… м‑м‑м… так сказать гражданина судили за педофилию. Когда я про такое слышу, я склоняюсь к вашей мысли о необходимости смертной казни. Гадость какая. Вот и запомнил я этого Федотенко.

– А первый? Дирижёр Бишин?

– Тот, которого из ямы‑то достали? А он дирижёром был? Не знал. Надо же. Присмотрелся бы к рукам.

– В отчёте, который для меня подготовил аналитик, находка его тела отмечена как первый эпизод в серии убийств. И на это указали вы.

– Ваш аналитик, удавил бы его, начал подгонять результат под задачу. Я указал на ВОЗМОЖНОЕ сходство нанесённой раны на теле дирижёра с теми, что обнаружились на телах Федотенко и Ермолаевой. Или Емельяновой, как её…

– Поясните.

– Всё просто. Мужчину нашли в яме с арматурой. Чёрт их дери, кстати, градоохранителей наших – как какую‑то старую халупу в центре сносят – вой до небес, хотя там со стен уже кирпичи людям на голову сыплются, а как в парке ямы со строительным мусором – так ничего. Но это так, крик души. Падая в яму, покойный вполне мог напороться на прут. Вполне мог. И рана от железного прута крайне схожа с той, которую обнаружили на теле Федотенко и Ермолаевой. Любопытно, крайне любопытно было бы взглянуть на то, чем они были нанесены. Когда поймаете убийцу, поищите эту штукенцию. Мне она очень интересна, посмотреть хочу, хоть на фото.

– Если бы он свалился в яму и напоролся на прут, его бы так и нашли с торчавшим в шее прутом. Но, судя по фотографиям, он просто лежал на этой стальной паутине.

– Ах, какой вы! А ещё следователь! Пардон, оперативник. А если рана была не смертельной? И он с этого прута смог слезть? А потом кровь хлынула, и сил выбраться из ямы у него не хватило. Не подумали об этом?

– Подумал, – медленно произнёс Хозин, смотря поверх плеча собеседника. – Однако рана была глубокой. Любой человек, напоровшись на такую арматуру, умер бы сразу.

Патологоанатом жалеючи посмотрел на собеседника.

– Эх, Виктор Геннадьевич, Виктор Геннадьевич… Я за годы вскрытий на такое насмотрелся – когда рассказываю, никто не верит, за баечника принимают. Потому и не люблю рассказывать. У каждого из нас такой порог выживания – только диву даёшься. Ну не любит человек умирать. Тяжело умирает. Привозят, бывало, бабульку, которая под грузовик попала – всё переломано: рёбра, суставы, одна рука в фарш, нога вывернута. Так она на адреналине ещё приподняться сумела и клюку свою метнула в сторону машины. Сам на видео видел, словам бы не поверил. Так то бабка за восемьдесят. А дирижёр – наш ровесник.

– Может, он хотел умереть.

– Странный способ самоубийства – в парке прыгать в заснеженную яму на железные прутья.

– Вы меня не поняли. Может, он просто хотел умереть и отказался бороться за жизнь.

– Тогда бы так и остался с прутом в горле. Беспредметная дискуссия. Кроме того, вряд ли кто‑то согласится просто так помирать в грязной яме. Глупо слишком.

– Люди разные бывают. Но я согласен с вами – такая версия не исключена. Значит, номер один под вопросом?

– Под вопросом.

– А Федотенко и Емельянова?

– Здесь всё просто: проникающее ранение, колотое, довольно глубокое. Удар нанесён в обоих случаях сзади, как теоретически могло быть и в случае с дирижёром, в том случае, разумеется, если это всё‑таки было убийство. Удар один, сильный и точный. Видно, что человек тренировался и отточил движение. Действовал хладнокровно. Рост – около 170–175 сантиметров. Сужу по углу удара. Был ниже Федотенко и примерно одного роста с Ермолаевой.