Симон

«Хорошо, что в штанах», – подумал я.

– Хорошо, что вы одеты, – смеялся Симон, читая мои мысли.

А я с ужасом только сейчас осознал, что мне даже угостить соседа нечем, но тот поднял пакеты в своих руках, подсказывая, что он справился с этим возможным неудобством. Странное чувство, никогда не прожитое мной ранее, накрыло глубокой волной – ощущение безусловного понимания и поддержки.

***

– Со мной многим утомительно проводить время, —усмехался я, – особенно, если человек не знает моего образа жизни.

– И образа мыслей, – продолжил Симон, усаживаясь в кресло напротив. —Вы историк?

Я кивнул.

– Это не столько профессия, сколько черта характера, не так ли?

Я молчал. Он сказал чистую правду. Стремление отгородиться от настоящего мира плитой размышлений, погружаться в сравнения, находить что-то новое в безусловно старом – это лишь то немногое, что толкнуло меня в профессию. Снова щёлкнул затвор понимания.

– А вы? – переводил я тему.

– Я – сторонник точных наук и доказуемых вычислений.

Я немного расстроено вздохнул. Была у меня парочка знакомых в студенческие годы с математических и экономических факультетов. И это было невыносимое общение. Разговаривать с ними о развитии цивилизаций, падении империй, зависящих порой от пары слов или одного предательства, о загадочности и реальности мифологии любой эпохи, о смысле великих памятников искусства – это всё равно, что читать Цицерона деревьям.

Симон уловил мои грустные мысли, но промолчал. Я сложил очередную стопку на стол.

– Пойду, сделаю кофе. Или чай? – уточнил я предпочтения гостя.

– Кофе, кофе, – ответил с улыбкой он, перекладывая несколько книг со своего столика.

Кофе был сварен. В пакетах Симона я обнаружил довольно нетипичные закуски, из всех моих знакомых предпочитаемые исключительно мной.

Вернувшись в гостиную, я спросил:

– Вы тоже любите сушёный инжир?

– Угу, – не отрываясь от книги и не поднимая взгляда, буркнул Симон.

Он держал в руках увесистый том, который я глотнул в первый же вечер пребывания в квартире.

Я улыбнулся, разложил всё на столике и сел.

– Вы любите теологию?

– Да, – не сразу ответил он, – в институте я договорился с ректором о посещении лекций, не входящих в систему изучаемого мной курса. Теология была в их числе.

Я оживился. Возможно, не всё было потеряно.

– Знаете, а я ещё в глубокой дремучей юности понял, что не создан для точных вычислений. Это чересчур пугало меня. С самой школы.

– Что именно? —спросил с каким-то азартом Симон.

– Возможность всё просчитать. Это лишает воодушевления, надежд. Если всё можно обосновать, если всему есть причина и результат, это обесцвечивает само желание что-либо делать. А с ним – и мечты, и порывы, – закончил я.

Симон молча смотрел, глубоко откинувшись в кресле, и его синий взгляд необычно ярко мерцал под тусклым светом торшеров.

– Вы хотите сказать, что случайность такова сама по себе. Что интуиция, совпадение – отдельно существующие понятия, ни чем не вызванные, ни от чего не зависящие? – заговорил тихо он.

– Возможно, я наделяю эти понятия чем-то чересчур мистическим, – сразу сдался я.

– Или чересчур человеческим, – возразил он.

– Не понимаю.

– Вы присваиваете человеку умение управлять категориями, далеко выходящими за рамки возможностей его сознания. Не многие, в здравом рассудке, – он обвёл жестом комнату, – могли уловить равновесие между вдохновением и таким результатом. Заметьте, видимым, осязаемым, доказуемым и исследуемым многочисленными потомками. И здесь не имела места никакая связь? Связь разума – конечного, просчитываемого, человеческого, с творческим порывом, божественным озарением.

Я молчал, задумавшись.

– Не хотите ли вы сказать, что все они, – я повторил его жест, – расчётливо знали как найти связь с озарением и сознательно пользовались этим?

– Не все, —заулыбался Симон, – и не в такой грубой форме, как ты говоришь. Но так или иначе.

Я обратил внимание, что он перешёл «на ты», но это меня сейчас не занимало так, как новые мысли.

– Ты хочешь сказать, – начал я делиться ими, – что есть такое знание, которое покажет всю связь времён, поколений, решений и последствий?

Симон кивнул.

– И оно, – продолжал я, – является чем-то таким, что стоит между расчётом и даром, навыком и вдохновением?

– Между Человеком и Богом, – сказал Симон.

Тут уже в кресле удобнее откинулся я и внимательно посмотрел на нового знакомого.

– Этим сказкам много лет, – серьёзно сказал я.

– «И все-таки она вертится», – подытожил с улыбкой он.

Я задумчиво улыбнулся. Такое не входило ни в мои планы, ни в ожидания. Я давно оставил все надежды найти похожесть в этом мире – таких же увлечённых искателей, не поглощённых меркантильностью цивилизации, тех, кто скорее похож на выпавшие старые звенья прошлого века, честные, редкие души. У меня больше не щёлкало это самое «понимание». Оно незаметно устроилось между нами с Симоном и связало теми невидимыми нитями, о которых слишком много писали философы всех времён.

Я взял чашку, он – тоже, и мы выпили за это молча.

***

В тот вечер странная, внезапно возникшая общность положила начало нашему доверительному и спокойному общению. Симон рассказал, что после окончания одного факультета «точных наук», не уточняя каких, он поступил сразу же на другой, «более гуманитарный». Программа его курса касалась мировых военных конфликтов, и мы буквально на неделю провалились в эту тему. Когда мы исчерпали все свои доводы, мнения и взгляды, было более чем понятно, что они у нас практически полностью совпадают.

– Это очень тонкая грань – использование власти, – рассуждал одним вечером Симон, —особенно, если этой властью наделён всего один человек. Невозможно пребывать в отстранённом, бесстрастном состоянии, которого требуют решения рассудка, и одновременно быть эмоциональным и увлечённым, посреди огромных возможностей. В таких условиях очень мало шансов использовать волю по её прямому назначению, как инструмент, созвучный миру и гармонии.

– Ну почему же? История являет великие примеры, от царей – до святых. В наше время, я согласен, тяжело в одиночку. Поэтому мы пришли к союзам, лигам, федерациям.

Симон заулыбался.

– Как ты думаешь, если ты обладаешь чем-то очень ценным, что с тобой произойдёт?

– Я думаю, что я не могу быть богатым или состоятельным, – засмеялся я, – я, или все потеряю, или раздам. Мне правда, мало надо.

– А если ты обладаешь тем, что отдать нельзя физически? – настаивал Симон.

– Ты говоришь о знаниях, – мечтательно протянул я.

Он кивнул и удобнее устроился в кресле.

– Это такая вещь, Симон, – начал я, – она в наше время как редкая, очень редкая коллекция неприменимых в быту вещей. Она нужна немногим. И даже им – непонятно зачем.

– Я говорю о тебе.

Немного обескураженный такой настойчивостью, я все-таки решил рассуждать и отвечать честно.

– Я не думаю, что мне бы это далось просто так. Значит, я к этому стремился и наверняка нашёл бы этому применение. Но несомненно я был бы счастлив таким обладанием.

– Знания обычно имеют следствие, – настойчиво пытался по-своему направить разговор Симон, – они ведут как минимум к выводам, новым мыслям, желаниям.

– Как и всё в мире, – заулыбался я, понимая смысл беседы. – Я —осторожный человек, я не могу быть уверенным в чем-то глобальном в одиночку. Мне нужен другой голос. Для баланса.

– А совесть?

– Я не думал, что мы про нравственность, – удивился я. – Совесть хорошо работает в плоскости «Добро – зло».

– Может работать, – поправил он. – А теперь смотри, ты – человек, обладающий ценными знаниями, а следовательно, возможностями. От твоих слов зависит мнение других сильных влиятельных людей, а значит и жизни простых. Но земные чувства и страсти управляют практически всеми, голос совести ими еле различим. И все твои знания и знания всего мира не приведут их к другому, более качественному образу жизни, не изменят их суть. Твоя воля не может подавить их, потому как это будет равно рабству. Их духовная слепота всегда приводит к одному и тому же – к проявлению силы, войне. Но войны – это временное подавление неизбежного.

– Таких примеров в истории – на каждой странице, Симон. – Решимость на такие поступки должна быть равна уверенности в правде, в невозможности другого пути.

– Не ускользай, Павел, – улыбался Симон, – правда у каждого своя.

– Я не говорю сейчас о выгоде, богатстве, желаниях. Я говорю о чистоте природы человека, который, видя все причины и следствия чужих поступков, уступает этому неотвратимому никакими способами ужасу воронки человеческих жизней. Я понимаю, о чём ты. Амбиции вождей – по сути, простых людей – всегда были причинами войн. Я бы не хотел думать, что и сейчас многие из них руководимы только эмоциями и самолюбием. Но с этим нам не совладать. И такое не просчитать, – ехидно вставил я в конце.

Симон сверкнул глазами.

– Как ты думаешь, будет ли слабостью, когда один человек уступает другому, понимая, что не может ничем ему помочь? Знания ему передать невозможно, показать всю губительность его поведения и жизни – тоже, потому как тот ослеплён эмоциями, чувствами, желаниями.

– Нет. Конечно, нет. Это не слабость, это единственный путь, – сказал я, вспоминая Владу.

Симон снова заулыбался.

– И неужели ты, видя человека в его полном заблуждении и упрямстве, которые сковывают его логику, не будешь знать, что с ним произойдёт далее?

– Буду, – нахмурился я, ассоциации с Владой становились всё настойчивее.

– Так неужели ты, в какой-то момент не сжалишься над его слабостями и не скажешь, что его ждёт?

– Возможно…

– Но откуда ты будешь знать такое, Павел?

Я помолчал несколько секунд.

– Меня не будут окружать страсти, как этого человека. Я буду всё видеть яснее, потому что у меня не будет эмоций – ни с ним, ни к нему.

Симон удовлетворённо вздохнул.

– Вот тебе и ответ. Всегда найдётся более хладнокровный и беспристрастный разум, способный увидеть многие последствия наших поступков. Это не сложнее шахмат, мой друг, – устало улыбнулся он и встал.

– Ты играешь? – поспешно уточнил я, расстроенный тем, что Симон направился к двери.

– Играю. Мы с тобой сыграем, не волнуйся. Иди лучше отдыхать. Скоро утро, а у тебя непростая работа с детьми.

Я вздохнул, посмотрел на часы – было глубоко за полночь – и поплёлся к двери провожать гостя.

– Почему «не простая»? – буркнул я обрывок фразы, застрявший в голове. —Там всё просто: спорят – объясни, шумят – накажи, ответят – оценивай.

– Ну не скажи, Павел, – Симон обернулся и пожал мне руку, —это же дети. Из них вырастут разные причудливые цветы, нужно правильно ухаживать – одинаково хорошо.

Он улыбнулся. Я уже будто спал наяву. Как только я поднялся с кресла, банальная усталость охватила весь организм мгновенно.

– Если будешь забывать закрыть дверь – это ничего, —сказал Симон уже в коридоре, – тут и тамбур, и я – мы будем охранять сокровища этой квартиры. – И он скрылся в темноте своей.

Я вдруг остался один, обернулся на хаос книг в гостиной. Посреди полумрака комнаты были разложены чужие мысли, которые только что воскрешали мы с Симоном. Стояли чашки с очередным, и бог знает каким по счету, кофе. Я почувствовал себя брошенным в пустом, абсолютно мёртвом пространстве обычных бумаг. Всё то, что пленяло меня несколько дней назад – одиночество в забытьи чтения – сейчас вызывало болезненную тоску. Впервые в жизни я почувствовал незримую, прочную связь с человеком. Вернее, ощутил ужас её потери.

В хмуром настроении я отправился в спальню.

«Неужели я настолько впечатлителен и восприимчив, если первый же интересный человек заставляет меня забыть о привычном укладе, отлаженном годами?! Владе такого не удалось. И никому до неё. И никому до Симона. Неужели философия не права? И все должны прийти к одному – «человеку нужен человек..»

Где-то посреди этих размышлений я заснул.

***

Как же не хотелось просыпаться! И я не мог понять, почему звенит будильник. В еле различимых образах сна, которые упрямо не отпускали меня, я был ещё в гостиной, с Симоном.

Этот день длился долго. В последнее время было много уроков, нам «спустили«новые программы, рекомендуемые к включению прямо посреди учебного года. Словно в наказание за моё необщительное настроение последних дней, вечером меня направили в министерство уладить все вопросы об этих самых программах и заодно лично познакомиться с куратором нашей гимназии.

Суета рабочего дня – знакомого, привычного – немного заглушала впечатления от общения с Симоном. Я погружался в природу чьих-то амбиций, желаний, целей. И это только звучало неприятно. На самом деле я участвовал в нужном процессе – обучении детей. Всё сопутствующее было неминуемым в наше время, мне нравилось так думать. Теперь я был в этом не уверен, мысли сплетались в тугой клубок, и по дороге я распутывал каждую – сам с собой спорил, соглашался или оправдывался. И вдруг понял, что имел в виду Симон, говоря о совести. Она руководила не просто нравственным выбором, но направляла даже мысль и безошибочно судила. Такую совесть я ещё не знал.

Машина подвезла меня к нужному зданию. После суматохи в школе и напряжения в голове я будто очнулся. На улице был вечер – окончание рабочего дня. Солнце принимало последние отчаянные попытки быть замеченным слепой толпой людей. «Тщетные усилия», – подумал я, стоя как раз лицом к закату посреди небольшой площади. Дышалось легко. Ноябрь отдавал последнее, а вернее уже всё, что осталось от осени этого года. Немногочисленные листья, кое-как державшиеся за чёрные скелеты деревьев, колючие, пустые кустики, бесцветные оголённые здания – всё это уже никак не могло скрыть от взгляда яркое небо, играющее с лиловыми облаками. И тем не менее люди упрямо шли вперёд, смотря на себе подобных или ещё ниже. Я глубже вздохнул и поспешил в здание. Найдя всех в неудержимом стремлении домой, я уличил несколько минут для решения своих задач. Вечером люди быстрее и охотнее соглашаются на заурядные действия. Днём можно столько и не успеть, имея перед собой достаточное количество времени. Но вечер… Он разоблачает и подгоняет, и вы спешите устранить всё, что отделяет вас от дома и отдыха.

Неприлично быстро справившись с поручениями, я вышел на всё ту же площадь. Закат уже сгорел, и только синие обрывки мелких облаков опадали пеплом на горизонте ему в след. Передо мной возник чей-то силуэт. В это же мгновение фонари разом осветили площадь. Симон. Он стоял лицом ко мне и улыбался – искренне, прямо, но всё же с каким-то умыслом.

– Смотри, как вышло. Я не обознался, – сказал он.

Со дна мгновенно поднялись все мысли и воспоминания, растворённые в потоке дня. Молнией пронеслись совершенно противоположные ощущения – от неприятной грусти, до надежд и ожиданий. Я не нашёл, что сказать и молча протянул ему руку.

– Ты домой? – спросил он, отвечая рукопожатием.

Я кивнул. Мы молча развернулись и пошли.

В этой части города – на главной улице – всегда особенно красиво и чисто. Аллеи подсвечены ровными рядами фонарей, вокруг сплошь причудливые геометрические фантазии из кустов, цветников, лавочек. Сейчас было самое мрачное, неприветливое время года – поздний ноябрь – но именно в этот миг не желалось и не представлялось ничего прекраснее. Люди пересекали аллею только чтобы попасть на другую сторону дороги и поскорее отправиться домой, в привычный покой. Прогуливающихся подобно нам, не спеша, было очень мало.

Шли молча. Шаг в шаг. Я смотрел под ноги. Жёлтые блики фонарей лентами вились сквозь голые ветки, бережно окутывая светом каждую, струились осязаемым и видимым лучом сквозь пустоту и оседали на лавочках и дорожке. Но вот, следующий шаг и лучи уже бегут следом, чтоб догнать другой фонарь, лавочку, дерево и отразиться для меня уже там.

Молчание нарушил Симон.

– Ты всё-таки плохо спал, – сказал он.

Я кивнул.

– Как хорошо. Мы сегодня совместим встречу с прогулкой.

Я посмотрел на него и спросил:

– У тебя много друзей?

– Меня всегда окружает много хороших людей, а у тебя нет друзей?

– Не знаю, что и сказать. Это стало слишком лёгким и практичным понятием – «дружба». Я в это слово вкладываю иной смысл, находящийся где-то между лёгкостью и гармонией. Я должен быть уверен в друге – неизвестно почему, и в то же время понимать весь его мир своим разумом. Поэтому у меня нет друзей, сплошные знакомые.

Симон ничего не ответил, но видно было, что хотел.

– Только после нашего знакомства я впервые понял это, – закончил я.

– После такого короткого, – спокойно добавил он.

Я вздохнул.

– Не хочу утверждать наверняка, но кажется, я бы мог тебе сказать это ещё там, в аэропорту.

Неожиданно Симон очень звонко и искренне рассмеялся и похлопал меня по плечу.

– Знаешь, ты особенно занятный человек! Жизнь не просто так свела нас вместе – это бесспорно! Зачем – разберёмся позже.

Я улыбнулся его словам и был очень рад и своему признанию, и тому, что Симон не оттолкнул ни его, ни моё понятие «дружбы».

***

– Смотри, здесь неплохо готовят классику азиатской кухни, – неожиданно Симон потянул меня за рукав в сторону ресторанчика на другой стороне улицы.

– Вот это, – указал он на странное название блюда в меню, арабского происхождения. – Это просто прекрасно! Я впервые попробовал его и навсегда влюбился в Самарре, но и здесь его готовят очень достойно! —быстро говорил он, снимая пальто у столика.

Подошёл официант и Симон сделал заказ, причём на языке оригинала и довольно чисто.

Я осмотрелся. Уютно, многолюдно. Стены словно обтянуты полотнами, развешаны маленькие графические рисунки в рамочках. На них – словно путевые зарисовки стран и мест, блюда которых здесь готовили. Небольшие полукруглые столики на четверых, не более, несколько ширм – резных, деревянных, разделяющих собой слишком открытые пространства; вдалеке виднелась стойка. Персонал – в тёмно-коричневой форме, застёгнутой на многочисленные пуговицы до самого подбородка и в белоснежных фартуках поверх – немногословен, серьёзен, но доброжелателен. Ощущение будто мы и впрямь в каком-то восточном городе.

Обведя всё это взглядом, я остановился на Симоне.

– Ты успел побывать во всей Азии? – спросил я.

– Я несколько раз сопровождал профессора в его поездках по странам Леванты. Последний раз мы были там полгода.

– Ты знаешь языки?

Он кивнул.

«Странно, – подумал я, – я – историк, знаю достаточно о мире, в теории, а он, такой далёкий от этой профессии, но жизнь водит его тропами старых цивилизаций, культур и языков.»

Теперь я хотел больше узнать о его жизни. Но он прервал мои мысли.

– Павел, ты хочешь лучше знать своего друга – это нормально. Я расскажу тебе всё, что смогу, если попросишь, – немного иронично сказал он.

Это был дружеский жест снисхождения. Разрешение, которого не просили. Я не нуждался в нём и не собирался в досужей болтовне выяснять подробности его жизни. Я был способен на проницательность. Но кое-что спросить было можно.

– Это с тем профессором я видел тебя пару раз?

– Да. Те два раза, – подчеркнул он, – я был с ним. Благодаря ему, я получаю массу возможностей, благодаря ему я много раз огибаю земной шар. Я сопровождаю его в поездках и помогаю в научной деятельности.

Подошёл официант, расставил приборы и сразу же вернулся с блюдами. Тёплый запах мгновенно окутал наш стол. В моей тарелке были какие-то злаки, ярко оранжевого цвета, вперемежку с овощами и специями восточных стран. К блюду прилагались лепёшки и сухари.

– Кофе будет позже, – с поклоном и сдержанной улыбкой сказал официант и отошёл вглубь зала.

«Антураж,» – пронеслось в моей голове.

Ужин был окончен. Я не стал сегодня ничего спрашивать у Симона о его бесспорно любопытной жизни. Мы говорили о восточных традициях, уходящих в невидимую глубь веков. В конце он печально подытожил:

– Невыносимо стоять посреди руин великих цивилизаций и чувствовать, как сжимается твоя душа до степени отчаяния. Эти молчаливые плиты, вернее, осколки – всё, что осталось от чьего-то труда и мыслей. Сейчас лишь ветер и луна хранят их тайны. И молчаливые изображения на скалах печально темнеют в веках. Сложно переживать такие изменения, особенно в рамках одной человеческой жизни. Наверное, поэтому нам отмерено не много. Чтобы мы не испытывали ужас от полного разворота мнений, веры, желаний этого мира. Ты, Павел, растишь поколения. Они формируются на твоих глазах. И всё, что сейчас их окружает, играет самую важную роль в начале долгого пути.

– Конечно. Но я мало чем могу помочь. Только навыком, знанием и состраданием.

– А более ничего и не надо. Главное, чтобы в их жизни была хоть какая-то поддержка, опора. Чтобы в минуты слабости они знали, что не одиноки.

– Значит, и я переживаю эту слабость, раз ты оказался рядом, – усмехнулся я.

Симон ничего не ответил. Мы расплатились и вышли. На улице стало уже холодно, и мы зашагали быстрее.

Во дворик мы попали уже практически ночью. Ярко блестели колючие звёзды, ветра не было, пар от дыхания медленно растворялся в тишине, и казалось ничто не способно нарушить странное умиротворение этого места, затерянного посреди мира.

На лестнице, чтоб быстрее и незаметнее её преодолеть, мы с Симоном перечисляли всех известные правителей стран, в которых он побывал. На нашей эре мы были у тамбура.

– До завтра, – неожиданно быстро сказал Симон.

Я секунду колебался, но потом протянул ему руку, кивнул и направился к своей двери.

***

Сегодня мне было хорошо одному. В двухдневной переписке с хозяином, я, не без усилий, добился продления своего пребывания в квартире ещё на одну неделю. Его почему-то беспокоили мотивы моего настойчивого желания. Но в итоге он сдался. Ликование моё было ярким. И я решил его отметить систематизацией своих желаний и возможностей – сел и написал план-график изучения той литературы, которая привлекала меня более всего. Конечно, в итоге получился просто невообразимый читательский марафон, или скорее, гонка со временем. По моим, весьма условным подсчётам, я должен был потратить на такие занятия весь вечер. Каждый вечер. Условием проживания, главным и единственным, и ставшим понятным мне только здесь, было – «Не выносить ни единой вещи за пределы квартиры». По-моему, это было в какой-то сказке. Но так или иначе, времени ни на что другое я не имел. Да и не планировал.

Когда я отложил первую прочитанную по списку книгу, была уже глубокая спокойная ночь. Звезды безмолвно мерцали созвездиями, и посреди этого мига умиротворения и покоя я вспомнил о Симоне. Две двери, две стены отделяли разные жизни друг от друга. Я не мог уже представить свою без его присутствия – пусть даже заочного. Меня не смущало такое отношение к новому человеку в моей жизни. Он определённо стоил искренних и честных друзей. И они у него определённо были, ведь подобные вещества тянутся к подобным. Это для всего остального мира они могут казаться чем-то неясным и чуждым. Я не мог утверждать определённо о впечатлении Симона от перспективы нашей дружбы. Он не давал никаких ясных представлений – зачем ему общение со мной, возможно, все это было ненадолго. Но иногда я просто был обескуражен нашим полным согласием или пониманием. Я уже не говорю обо всех странных совпадениях, идущих в ногу с нашим знакомством.

«Интересно, что скажет Симон о моем графике культурного роста?» – усмехнулся я, засыпая.

Очень рано меня разбудил звонок с работы. Спонтанный график заезжих артистов освободил меня от профессиональных обязанностей на целый день. Детей сегодня ждали развлечения. Приятно было слышать такое, да ещё и так рано. Не до конца понимая своего счастья, я раскинулся на кровати, когда разговор был окончен. Я мог спать, есть, читать, наконец! «Можно прочитать много больше, чем хотел сегодня!«С этой мыслью я выскользнул в гостиную и замер в дверях. Странное ощущение – обычно присущее ночи – чьего-то присутствия, на секунду сковало волю. В предрассветных сумерках комната выглядела особенно – спокойствие, ожидание нового дня, мыслей, откровений…

Я всё ещё стоял, не шевелясь, будто ожидая чего-то. И тем не менее тихий, вкрадчивый стук в дверь напугал меня до смерти. Сердце колотилось, как у обрыва. Я знал, кто это.

– Прости, напугал? – спросил Симон в полуоткрытую дверь. – Подумал, что ты собираешься на работу.

– У меня сегодня работа отменилась, – тихо ответил я, впуская его.

– Как это здорово, Павел! Тогда быстрее собирайся!

Я внимательно посмотрел на него.

– А ты? Тебе никуда не надо?

– Нет. Сегодня нет. Давай же! Скорее!

И он вытянул меня из дома в такую рань! На все мои скромные протесты, что я хотел бы почитать и вообще провести дома весь день, он только презрительно ухмылялся. Но как я ему был благодарен, лишь только мы шагнули из подъезда на улицу! Фантастически неожиданное зрелище! Всё вокруг тонуло в густом молочном тумане. И только пятна фонарей обозначали границу реальности. Выше были сплошные облака.