Симон

Симон куда-то явно спешил. Мы обогнули улицу и очутились в самом сердце кипящего рабочего утра. Я поморщился такой перспективе – пребывание в толпе. И вдруг почувствовал, как он схватил меня за рукав, и мы уселись в ближайшее такси.

Машина везла нас прочь из центра, и, казалось, из города. У самой последней офисной черты мы вышли.

– Я так на работу никогда не бежал, – упрекал я Симона, уже жалея, что не отговорился от прогулки. Но тот молча увлёк меня вглубь ближайшего здания. Это была высоченная стеклянная высотка с многочисленными офисами разных организаций, очередная, среди ей подобных. Через мгновение мы уже стояли в лифте. Симон нажал сорок пятый, последний. Когда поднялись, то попали в длинный коридор, в конце которого виднелась огромная стеклянная дверь. Мы приближались к ней, и у меня снова беспричинно забилось сердце, эта дверь напомнила мне другую, такую же, в аэропорту, ведущую к яркому свету, прочь от прошлого и толпы. Стеклянная дверь бесшумно раздвинулась.

– Здесь недавно оборудовали смотровую, – сказал Симон, когда мы вышли на балкон.

Вид с сорок пятого этажа обещал быть великолепным, открывая всю восточную часть города. Но туман… Я не видел ничего дальше высоких перил. Мы были посреди Ничего.

Симон подошёл к самому краю.

– Что ты видишь, Павел?

– Ничего, – ответил я, подходя, – абсолютно ничего.

– Но ты точно знаешь, что там. Внизу мир, такой, каким ты его узнал, – махнул он рукой, – а там – Солнце, небо, звезды и всё то, что доступно взгляду и изучению. Представь, сейчас рассеется туман, и ты увидишь не дома и улицы родного города, а нечто иное, тоже населённое людьми. Но ты не будешь знать, ни их времени, ни технологий, ничего. Ты просто будешь ты. Везде и всюду.

Симон развернулся ко мне лицом и спросил:

– Кто ты, Павел, стоящий посреди Ничего?

Забытое ощущение из детства охватило каждую клеточку моего тела, когда я не мог что-то понять и злился на каждого. Но это было только тело, и только мгновение. Мои разум и сознание ровно и спокойно впитали этот вопрос.

– Мне всегда страшно у такого края, – спокойно сказал я, – у края такого вопроса. Я боюсь, что там ничего нет и я один. Поэтому я и возвращаюсь к толпе.

Мои слова утонули в тумане. Мы молча простояли довольно долго. Солнце медленно ползло единственным ярким пятном среди этого Ничего. Туман стал неспешно рассеиваться под упрямством света и тепла. Кое-где уже проглядывалась голубизна небосвода, ниже – очертания больших и тёмных построек – пятнами сквозь пелену. Сверху-вниз – так работали неумолимые законы гравитации и всего известного физике. И вот, у самой земли остались лишь обрывки густых молочных лент, застрявшие между домов. Было странно тратить столько времени на созерцание обычного явления. Мысли мои как будто только что проснулись и медленно растягивали одна другую, вызывая интересные ассоциации.

– Жаль, что ты не был близок с математикой в этой жизни, – тихо сказал Симон, – ты быстрее б находил все нужное. Но… – вдруг громче сказал он, – нам пора пить кофе!

И мы спустились в город.

***

Весь день Симон провёл со мной, перекраивая мой план-график по книгам. Он настойчиво предлагал то, что «восполнило пробелы точности моего восприятия и помогло при построении логических выводов». После непродолжительного спора, я сдался. И был очень удивлён странному влиянию Симона.

Мы начали читать три книги одновременно. Сравнивая и обсуждая позиции авторов, в разрезе влияния на них особенностей эпох. Симон настаивал на отслеживании первоосновы, той, которая послужила толчком, мотивом для автора, и намеренно задавал высокий темп нашему обсуждению. Было трудно. Я чувствовал себя первокурсником, случайно оказавшемся на чужом семинаре. Но я старался, хотя выбранные Симоном труды не были близки, ни моей профессии, ни душе. Через пару-тройку часов я понял, что моё сознание уже не моё, существует отдельно от личности и неконтролируемо что-то творит. Я устал. Симон это заметил и расстроился.

– Не знаю, как тебя обучали в институте. И как ты обучаешь детей? – Неожиданно надменно проговорил он, захлопывая одну из книг.

– Это странный вызов моему профессионализму. Метод, мягко говоря, неудобен – сложно держать столько новой информации в голове, параллельно доказывая и опровергая позиции разных авторов. И твои. И вдобавок, ты ждёшь мой вывод – мгновенный и обоснованный более ранней эпохой. Ты всегда так работаешь?

– Примерно в таком темпе. Я уже привык. Моя работа предполагает постоянную аналитику.

Я задумался на секунду.

– Всего? Постоянно? Даже сейчас ты анализируешь? Может, даже меня?

– Твою пригодность, – с улыбкой сказал он и встал к шкафу.

Я был неприятно удивлён. Но не сильно обижен.

– Пригодность к чему?

Симон расставлял книги на места и обернулся.

– К дружбе со мной, – твёрдо сказал он.

– Я тебя об этом не просил, – быстро сказал я. Сейчас уже были очевидны и неудержимы все примитивные эмоции, которые зажглись от его слов – возмущение, уязвлённое самолюбие, гнев, гордость… И странное дело, я это понимал всё так же отдельно работающим сознанием, но управлять был не в силах. Произошло расщепление надвое.

– Не просил, Павел, – вздохнул он. – Но я могу рассмотреть эту возможность, если попросишь.

Он как будто специально усугублял мою нестабильность. Я сейчас забыл всё, что знал и помнил хорошего о себе, нашем знакомстве, времени вместе. Сейчас передо мной был не Симон, а вызов. Эмоции и сознание мгновенно собрались вместе и приняли самый заурядный облик.

– Немного нахальное заявление, – сказал я наконец. – Похоже, случайность нашего общения не имела ничего общего с дружбой. И меня до сих пор рассматривают как кандидата.

Он подошёл ко мне, не сводя внимательный синий взгляд.

– Павел, а как же твои ощущения в аэропорту? Ведь мы были друзьями уже тогда.

Это было неожиданное напоминание, которое вспышкой озарило бурю эмоций. Но проиграло и оставило после себя неприятное смущение. Симон продолжал:

– А как же твои мысли и выводы всех этих дней, которые в разы продвинули тебя на фоне всех прожитых ленивых лет? – его голос становился металлическим, более холодным.

– А как же все твои рассуждения и маленькие робкие попытки осознать смысл твоего нахождения среди людей? Ты, Павел, жил хорошо и правильно, но бесполезно! Отгораживался от толпы, не принимая никаких попыток стать хоть чем-то ей полезным! И столько лет потратил, выбирая упрямое невмешательство!

Он замолчал на мгновение и тише продолжил:

– Если сейчас ты произнесёшь всего одно слово, одну просьбу, то всё будет мгновенно исполнено. Скажи, ты хочешь обратно в свою жизнь замкнутого историка? Или хочешь попробовать стать мне другом и помощником в очень сложной и невероятной жизни?

Я был просто возмущён! Я даже не скажу, что слышал и понял все его слова – в голове крутились только те, что задевали меня и мои чувства. Снова и снова они вызывали поток злости, усиливая его. Как он мог анализировать меня, как вещь или понятие?! Какое право он имеет на такие вопросы и выводы?! Я смотрел на него и будто находился в театре. Снова, началось это болезненное расщепление. Душа и сердце верили этому человеку неосознанно, сполна, а вот рассудок насмешливо уверял, что сейчас будет антракт и волшебство представления вместе с этим актёром растают в сумраке дороги домой.

И я молчал, разрываемый пополам.

– Ты у края, Павел, – сказал тихо Симон, – и снова уходишь назад.

Он встал и направился к двери.

***

Когда я остался один, то мгновенно пережил весь ледяной ужас одиночества – острого, пронзающего насквозь, как зимний восточный ветер. Мне стало страшно. И ничто не могло заглушить этого состояния – ни чай, ни книги, ни солнце, внезапно и настойчиво осветившее последними лучами все комнаты этой странной квартиры. Согревал только гнев.

Следующий день был рабочим. И следующий, и следующий… Три дня я не видел Симона, три дня я не притрагивался к книгам – ни к своим, ни к выбранным им. Что это был за кошмар! Я сам себя привёл в чистилище, где пустота и безрадостность шли в ногу с серостью и однообразием. Ноябрь на улице был ноябрём – безликим, мокрым, неприятным. И работа была похожа на этот ноябрь. Я избегал всё и всех! Исключение составляли дети. Я внимательнее и любопытнее смотрел на них и начинал замечать нечто большее. Мнения о каждом рассыпались, как их маленькие беспорядочные эмоции. Все они представлялись мне теперь хрупкими судёнышками в огромном океане взрослых правил, законов и традиций. Их носили волны суровой действительности, бытовых условий – от материальных ценностей до общения с семьёй, такого разного и такого далёкого от христианских истин. И вдобавок, их трепал ветер своенравия, желаний и предчувствий. Ветер становления характера.

Боже! Как и меня! Получается, я сейчас стремился к себе подобным – неопытным подросткам, не имеющих достаточных знаний, навыков и сил, чтоб понять и принять этот мир. Но как же так?! Я уже прошёл те неприглядные годы своей юности! Неужели теперь всегда винить прошлое, что я не смог быть свободным от быта, мнения семьи и их желаний? Но всё же разрешилось! Семья исчезла мгновенно, так же как и моя юность… Институт? Да, похоже Симон тут был прав! Институт дал только основное, необходимое – бумажку – чтоб я мог открыть рот в присутствии работодателя! Но позвольте, свои пробелы, те которые я чувствовал таковыми, стал восполнять самостоятельно, никому не мешая, никого ни о чем не прося!

Я всё ещё был возмущён словами Симона, и его предложение всё ещё выглядело унизительно. Наверное, никто не мог быть мне другом. Или я не мог…

На четвёртый день я написал хозяину квартиры о желании съехать раньше срока. Тот ответил, чтобы я оставил ключи Симону. Это было неожиданным испытанием. Но я упрямо пошёл на это условие. В тот же вечер я собрал все вещи, окинув взглядом столь недавнее счастье – гостиную. Словно во сне промелькнули кадры прошлого. Как невероятно изменилась моя жизнь с переездом сюда! Как мгновенно наполнилась долгожданным смыслом! И в какой бесценной компании. Невозможно было поверить. Невозможно…

Я быстро вышел в коридор, безжалостно хлопнул выключатель; темнота попрощалась со мной звонкой тишиной и запахом старых книг… Я шагнул в тамбур.

В дверь квартиры Симона я постучал негромко и неуверенно. Странная решимость – забыть все эти дни и недели – уже была сродни опьянению. Он открыл. Ни одной эмоции, ни единого слова, только его глаза мерцали глубокой ночью Кашмира.

Я молча протянул ключи, он молча их взял. И сразу же я развернулся и вышел. О чём я думал? Как так быстро попал во двор? От кого я бежал? Когда я поднимался в свою квартиру, в которой отсутствовал больше месяца, то чувствовал, что возвращаюсь из какой-то другой странной, быстротекущей и… невероятной жизни – вспомнилась фраза Симона. Сейчас я полнее осознавал, что пытаюсь наказать не весь мир, а себя. Я до сих пор не верил, что стоил такого мира, слишком невероятного, наконец, подарившего мне друга…

Моя дверь выглядела проходом в фамильный склеп. Я открыл замок, и со звуком щелчка почувствовал себя мёртвым.

– А я тебе сюрприз устроила! – в квартире меня ждала Влада.

– Ты даже не представляешь какой, – спокойно ответил я.

Был ли я удивлён? Ощутил радость или гнев? Ничего этого. Я бы предпочёл, чтобы сейчас не было ничего – ни Влады, ни квартиры, ни меня, ни духоты сожалений. Но в её сюрпризе для меня был смысл. Она у самых дверей стала взахлёб рассказывать о поездке, попытках уладить жизнь друзей, помочь им, об их прохладном прощании, всеобъемлющей людской неблагодарности, несправедливости и далее, далее. Я не слушал. Меня мгновенно накрыла тоска. Душа рвалась на части от осознания того, что я потерял какими-то часами ранее. По причине слабости то ли перед эмоциями, то ли перед страхом. И впервые в жизни я принял своё полное поражение. Безоговорочно.

***

В подъезд номер четыре, минуя самый тихий дворик, я заскочил благодаря соседям, возвращавшимся с позднего дежурства. Было около полуночи. Я потратил больше трёх часов на уговоры Влады о том, что у неё есть будущее – блестящее, увлекательное, но не в моей компании. Не в компании мало размышляющего идиота, который упускает всё на свете. Но её я не упускал, а отпустил, как бабочку, налюбовавшись всеми оттенками лёгких крыльев и полностью осознав, что не смогу взлететь, как она. Пусть я буду червём, медленной глупой гусеницей, но я впервые почувствовал не разочарование от своей ошибки, а надежду.

Пока я поднимался по лестнице, то волновался и разговаривал сам с собой, спорил. Моё сознание все это время настойчиво не покидал синий взгляд Симона. Я не знал, чем чревата дружба с ним, я просто понял, что обратно не хочу. И не важно, что в тумане. Там я буду не один.

Перед дверью тамбура я так разнервничался, что даже испугался. Но позвонил. Долго слушал тишину, долго звонил. Никогда не знал, что значит волноваться на свадьбе, не приходилось – ни на своей, ни на чужой – но, кажется, это было оно. Ты решаешься на новый путь с другим человеком – и узнаешь его, как никто никогда ранее. А ещё, непременно узнаёшь себя и столкнёшься с неизбежным. Поэтому мне трудны другие люди, поэтому я боюсь их и бегу. Они могут показать мне всё, чем я владею. И чем нет.

Дверь не открывали. Я не расстроился, у меня теперь было направление, и пусть цель сегодня не достигнута. Я с улыбкой развернулся к лестнице и натолкнулся на Симона.

Он, по-видимому, стоял какое-то время у перил и наблюдал моё «представление» у тамбура. Взгляд его блестел юмором. Я быстро взял его за руку.

– Хочу быть твоим другом, – торжественно сказал я.

Он глубоко вздохнул и очень крепко обнял меня.

– Пошли, – сказал он, открывая тамбур. – Павел, Павел, и почему ты бежишь меня, – говорил он по дороге в свою квартиру, – почему не веришь в меня, – продолжал он, пока мы входили.

Я ликовал в своей умиротворённой душе. Словно только что принял крещение. Или прошёл испытание на верность. У меня не было ни одной мысли, ни единого желания, я просто шёл за голосом в сумрак нового мира.

Мы вошли в его квартиру и первое, что он сделал – это отдал ключи.

– Хозяин квартиры не против, чтобы ты ещё побыл здесь, – тихо сказал он.

Тогда-то у меня и закралось подозрение, что Симон и есть этот самый хозяин, но я молча взял ключи и огляделся. Квартира Симона являлась зеркальным отражением квартиры напротив, только шкафов было меньше, и весь интерьер выглядел не таким «возрастным», но классическим и спокойным. Светлые стены в оправе деревянных плинтусов, ореховый пол, в тон дверям. В гостиной, куда он сразу меня завёл, было все также – мягкая мебель, шкафы, столики, тумбочки; не было телевизора и других, отвлекающих сознание достижений цивилизации. Всё в спокойных, сине-серых оттенках. Я сел в глубокое тёмное кресло. И вдруг вспомнил, сколько сейчас времени! В окно с немым укором смотрела ночь тысячью ярких звёзд и полной луной.

Симон вошёл в комнату с чаем и сушёными фруктами – нашей общей слабостью.

– Я наверное не задержусь у тебя, – начал извиняться я, вставая. – Прости, уже так поздно. Я совершенно забыл о времени.

Он жестом остановил меня.

– Когда побеждаешь – время летит незаметно. Посиди немного. Я не против. – И он сел в кресло рядом.

Наступила та самая неловкая минута, когда обоим всё ясно, но слов не подобрать. Я впервые был среди побеждённых. И не мог поднять глаз.

– Не надо, Павел. Не придумывай себе лишнего, – внезапно сказал Симон.

Я посмотрел на него. Каким спокойствием сверкал его синий взгляд! И я мгновенно отпустил все, что случилось, забыл, как эти дни блуждал среди упрямства. Меня поймали, чтобы освободить.

– Я хочу заходить к тебе в гости по вечерам, – начал Симон, – можно? – добавил он немного юмора.

– Ты шутишь? Я сегодня прожил целую эпоху самопознания, и этому причиной был ты! И ты ещё спрашиваешь такое! Не беспокойся, я теперь знаю, как себя вести.

– Уверен? —спросил с сарказмом он.

– Почти, – выдохнул я. – Если ты и понимаешь всё, то для меня некоторые простые вещи оказываются целыми открытиями. Какая должна быть устремлённость и осознанность у человека, чтобы обладать столькими знаниями и собой, как ты! Наверное, только сейчас я смутно различаю в себе и ревность, и зависть, – вздохнул я.

– И это нормально, Павел. Я здесь, чтобы ты это пережил. Я помогу тебе. Но будет не так, как ты привык. Всё будет не просто. Это долгий процесс, и на первых этапах – трудный. Ты должен будешь осваивать материал, проникая в сердце идей, в их разные смыслы, примерять образы к своему сознанию, и прослеживать, насколько они близки тебе и какие последствия могут иметь. С другой стороны, ты должен будешь вести обычную жизнь, внимательно и терпеливо следить за собой, своими словами и действиями. И тогда, при полном контроле изнутри и вовне, ты сможешь начать видеть связи и мотивы поведения и мыслей людей. И все последствия. Это главные истины, что поведут тебя дальше. Поведут нас вместе.

Я слушал, счастливо осознавая, что не упустил из-за глупого упрямства этого мгновения. Я гордился своим сегодняшним поступком. Я гордился собой.

– Как ты понял, что я вернусь? —спросил я.

– Мне достаточно было видеть твой взгляд, стыдящийся решений твоего ума.

Он помолчал.

– Ты ведь часто такое делал. Но сейчас, со мной это было лишним. Ведь ты сам так и не смог понять, почему убежал.

– Как я и не понимаю, почему ты оказался со мной.

– Так или иначе, я был бы с тобой всегда. Мы должны вместе пройти часть своих путей, – странно произнёс Симон. И тут впервые я заметил нечто в его взгляде, похожее на беспокойство или тревогу. Он быстро отвёл глаза и подал мне чашку.

– Расскажи мне о профессоре, – решился я спросить. Мною давно владела мысль об этом человеке, который несомненно много значил для Симона.

– Я не буду о нём рассказывать. Вскоре я вас познакомлю.

Посидев ещё около часа, в половине третьего ночи я, наконец, открыл дверь своей квартиры. Здесь всё было также, как и несколько часов назад. Я не уходил навсегда, я просто был занят другим делом в другом месте.

***

Утром на работу пришлось отправиться в немного помятом вчерашнем виде – вещи-то мои съехали. Хорошо, что уроков сегодня было немного. Дети необычно шумно и ярко выражали свои настроения – много спорили, шутили. Я заметил, что после своего победоносного поражения я стал спокойнее реагировать на их выходки и едко-показное поведение. Энергии, руководящей детством, всегда много, и она разнополярная, дикая, буйная. Если мне, в моём возрасте, тяжело совладать с «колесом нрава», то, что говорить о неосознанном потоке мыслей и слов учеников. Я решил постепенно менять формат нашего общения от положенной субординации к честности уважения. И в награду получил ещё по два выезда с ними в каждом месяце. Но я не расстроился, я знал, что детям будет приятнее расшагивать по музеям, нежели весь день сидеть в классе.

Вечера стали моим самым желанным временем суток.

– Я принёс тебе один волшебный напиток, – в привычный час ко мне входил Симон. – Если ты и дальше будешь уделять так мало времени сну, то заболеешь. Организму нужно восстанавливать баланс любой ценой, особенно после умственной нагрузки.

Он передал мне коробочку. Название чая было на немецком, состав – на латыни. Я немного знал латынь. В школе увлечения травами началось с гербариев и походов в ближайшие рощи, потом – в отдалённые, а потом уже и в лес. В общем, названия все были сплошь из наших широт. Я поставил коробочку на видное место.

– Как ты видишь наши беседы? – неожиданно услышал я и опешил. Наша размолвка по этому поводу была им же сейчас и обесценена! Он уступал мне? Мне! Я не мог понять и поверить.

– Так же, – наконец выдавил я. – Так же, как раньше.

Симон улыбался.

– Своенравный Павел! Ты очень упрям! Почему не требуешь своего теперь?! Боишься снова проиграть?

– С тобой ощущаю себя магнитом – притягиваю противоположное желаемому. Раздвоение какое-то. Это тяготеет больше к психологии. Но я в ней не силён.

– Ты прав, что к психологии. Раньше, во времена Платона, Аристотеля, существовал высокий стиль риторики, объединяющий многие современные вычлененные дисциплины, как психология, история, этика, искусство речи, письма и прочее. Такое дробление не было нужно тем, кто развивал свои способности мышления до возможных пределов. Видеть человека, вести с ним беседу, задавать правильные вопросы, дискутировать, рождая новые мысли и находить общие с ним грани, попутно обнажая пропасти, разделяющие вас – вот, по-моему, единственно верная наука человеческого взаимодействия. Психология – лишь малая её часть, элемент, – добавил он, глядя на шкафы.

Мы сегодня обсуждали софизм, через те труды, которые мне удалось прочесть и понять ранее.

– Платон сложен гуманитариям. Люди аналитического склада сознания видят в его диалогах сплошь геометрически правильные фигуры, сложенные в бесконечно прекрасный узор бесед, – говорил Симон.

– Ты опять.

– Конечно, Павел. А ты опять упрямишься. Это будет самый лучший пример. Ты поймёшь не сразу, но поверь, определённо почувствуешь результат.

На протяжении каждых вечеров я периодически отлучался делать кофе. В этот раз, когда я вернулся в гостиную, в комнате Симона не было. Но вот щёлкнула дверь, и он вошёл с большой коробкой в руках, доверху наполненной книгами.

– Отсюда ничего нельзя выносить, – сказал я.

– Но вносить-то можно, – ответил он. И стал доставать по очереди книги из коробки, ища пару ей в моих шкафах.

– Некоторые вещи недоступны или очень трудны для понимания, поэтому у каждой из них есть свой ключ, – говорил он.

Я сидел и молча пил кофе, наблюдая действие до конца. Когда Симон закончил, он подал мне первую пару книг и устроился в кресле напротив со своей кружкой.

Я посмотрел на книги.

– Ты с ума сошёл? Ты подобрал пар восемь, не меньше!

– Ты сам сказал, что хочешь по-прежнему. Ты же учил древнегреческий.

– Ну не настолько, чтобы читать на нём! – я был в ужасе. – Тут с родным языком можно погрязнуть на годы, а с древним, ещё и мёртвым!

– Павел, прекрати! Ты же понимаешь для чего всё это.

– Для чистоты эксперимента, – вставил я угрюмо.

– Павел-Павел, ты в меня не веришь, – посмеивался мой друг.

«Мой друг» – как это странно звучало. Даже в мыслях. Я отложил книги.

– Сколько тебе лет? – спросил я.

– Мы – одногодки, – спокойно ответил он.

– У тебя есть семья? – настроился я закрыть пробелы в знании своего друга.

– У меня есть дочь.

Это было неожиданно.

– Это немного грустная история, – продолжил сам рассказывать Симон, видя моё смущение и интерес. – Мы с её матерью были дружны с самого детства. Наши семьи жили рядом. Война в стране разлучила нас на время, и встретились мы уже в самой спелой юности. Результатом стала дочь. Мы обвенчались сразу, а вот оформить всё в положенном порядке нашей страны не успели. Помешали её болезнь и смерть.

– Где девочка сейчас?

– Дома, в Греции.

Получалось, Симон вырос там. И ко мне вплотную подкралась догадка, что он неспроста сегодня так охотно делится своей жизнью.

Он молча внимательно смотрел на меня с минуту.

– Чего ты испугался? – наконец, спросил он.

– Кажется, ты читаешь мои мысли, а меня это даже не заботит, – усмехнулся я. – Я подумал, что тебе надо бывать дома, с ней. И значит…

– И значит, я скоро уеду. Ты прав. Она хоть уже и большая, но оставлять её одну надолго не стоит. Особенно с бабушками – сплошная свобода для тела и тюрьма для ума.

Симон сейчас улыбался как-то по-особенному – мягко, по-отечески.

– Да и у профессора там много родственников. Он часто со мной туда ездит.

– А в этот раз? – с неожиданным волнением спросил я.

Симон сверкнул синим, холодным взглядом.

– Тебе некогда будет скучать, мой друг.

– Кто же будет со мной по вечерам? – растерянно начал я. – А книги, квартира? И вообще, жизнь здесь?

Симон залился смехом – звонким, заразительным, искренним.

– Как же ты быстро шагаешь от дружбы к привязанности, Павел, – сказал он сквозь смех. Но потом добавил спокойнее:

– А может, ты не различаешь их? Остановись и подумай об этом.

Через полчаса я был уже в квартире один. Я не знал, надолго ли я здесь, не знал, надолго ли со мной Симон, но я последовал его совету. Я остановился на этом самом мгновении и понял, что очень счастлив.

***

Дни сменяли вечера. Моя жизнь неизбежно поделилась надвое – люди за пределами квартиры – и Симон. Я внял его словам, и больше про отъезд мы не говорили. Я сосредоточился на своих возможностях в приобретении того, что он так старался вложить в меня. Мне стало интересно и самому на что я способен.