На пороге бури

Глава 17. Сад ложных зеркал

Дни сливались в однообразную, стерильную полосу. Иван – нет, Александр Сергеевич – жил по расписанию. Подъем, завтрак, таблетки (которые он теперь мастерски прятал), терапия, обед, свободное время, ужин, отбой. Он стал образцовым пациентом.

Его очередная беседа с доктором Багриным проходила в том же кабинете, с теми же пастельными тонами и тем же гипнотизирующим тиканьем часов.

– Как ваше настроение сегодня, Александр Сергеевич? – спросил Багрин, делая заметки в своем идеальном блокноте.

Иван сидел расслабленно, его взгляд был немного расфокусированным, уставшим от «тяжелой работы по принятию реальности».

– Спокойное, доктор. Как никогда. Иногда, конечно, всплывают обрывки… тех снов. Но теперь я понимаю, что это просто шум. Фон. Как старый радиоприемник, который плохо ловит волну.

– Это прекрасный прогресс. – Багрин улыбнулся своей пластиковой улыбкой. – Мозг учится фильтровать ненужную информацию. А как ваши… «силы»? Все еще кажется, что можете колдовать?

Иван с наигранным смущением потупил взгляд.

– Почти нет. Иногда перед сном кажется, что край одеяла шевельнулся сам. Но я же понимаю, что это просто игра света. Или нервы. – Он сделал паузу, словно собираясь с мыслями. – Знаете, я даже благодарен теперь за эти таблетки. Они… убирают этот назойливый фон. Позволяют наконец-то видеть мир таким, какой он есть.

Он говорил ровно то, что от него хотели услышать. Он видел, как глаза Багрина загорались холодным, удовлетворенным блеском. Врач был уверен, что победил.

– Очень зрелый подход, Александр, – кивнул Багрин. – Вы делаете огромные успехи. Я думаю, в качестве поощрения и для дальнейшей интеграции, мы можем расширить ваши прогулки. Вам разрешено проводить время во внутреннем дворе. Конечно, под присмотром.

Иван изобразил робкую, благодарную улыбку.

– Спасибо, доктор. Я бы очень хотел подышать свежим воздухом.

Так он получил пропуск на свой «плацдарм».

Внутренний двор «лечебницы» был таким же идеальным и искусственным, как и все остальное. Слишком зеленый, подстриженный с математической точностью газон, несколько скамеек, выкрашенных в умиротворяющий голубой цвет, и пара безликих клумб с цветами, которые не пахли. Высокие стены без единой зацепки, увенчанные непроницаемыми для взгляда куполами, создавали ощущение уютной, безопасной ловушки.

Здесь, под присмотром санитаров, которые больше походили на охранников, гуляли и другие пациенты. Иван начал свою новую миссию – картографирование человеческого материала.

Первым, к кому он подошел, был пожилой мужчина в стеганом халате. Он сидел на скамейке и что-то живо обсуждал с воображаемым собеседником.

– …и потому я говорю, что квантовая запутанность – это просто лень вселенной заполнять все формы сразу! – с жаром говорил он пустому месту рядом с собой.

– Интересная теория, – вежливо заметил Иван, садясь на край скамейки.

Мужчина повернул к нему воспаленный, блестящий взгляд.

– А, новый! Здравствуй, новенький! Я – Профессор. А это, – он кивнул на пустоту, – мой коллега, кот Шредингера. Он и жив, и мертв, пока мы его не видим, так что беседа выходит весьма… неоднозначной.

Иван кивнул с полной серьезностью.

– Для меня честь быть знакомым. Меня зовут Александр.

– Александр! – обрадовался Профессор. – Знаешь, они здесь все думают, что я сумасшедший. Но они просто не видят всей картины! Вселенные слоями, мой мальчик, как пирог! И здесь мы просто на самом неудачном кусочке – тот, где изюминки попали прямо в тесто сновидений.

Он был ярким, абсолютно погруженным в свой бред. Но был ли он тем, кем казался? Иван присмотрелся к его пальцам – они были испачканы не чернилами, а чем-то похожим на обычную глину. Магия? Или просто побочный эффект от лепки фигурок из хлеба в столовой? Иван пометил его в уме как «потенциально неопасный, требует проверки».

Второй его «знакомой» стала женщина, которая непрестанно ходила по кругу по самой границе газона, ни на шаг не заступая на плитки дорожки. Ее губы беззвучно шевелились.

– Здравствуйте, – попробовал обратиться к ней Иван.

Она остановилась и уставилась на него пугающе ясными, пронзительными глазами.

– Ты нарушаешь периметр, – сказала она голосом, лишенным интонаций. – Каждый должен держаться своего контура. Иначе схемы пересекутся, и произойдет замыкание.

– Какие схемы? – спросил Иван.

– Вселенские. – Она таинственно понизила голос и указала пальцем наверх. – Они повсюду. Линии силы. Здесь, – она топнула ногой по газону, – безопасная зона. Она изолирована. А там, – она с опаской посмотрела на стены клиники, – там чужая сеть. Она пытается нас перезаписать. Нельзя выходить за контур. Никогда.

Ее слова были бредом сумасшедшей. Но для Ивана, знавшего, что он находится внутри гигантской искусственной системы, ее слова звучали зловеще пророческими. Она была сенситивом – частью клиники – возможно, случайно настроившимся на «сигнал» системы и сломавшимся под его давлением. Она была ценным источником непроверенной, но интуитивно верной информации.

Третьим стал молодой парень, который целыми днями сидел под деревом и смотрел на свои руки. Он был тихим и абсолютно отрешенным. Иван подсел к нему молча. Парень не реагировал.

– Красивое дерево, – наконец сказал Иван.

Парень медленно развернулся к нему. В его взгляде была бездонная тоска.

– Оно не живое, – прошептал он. – Ничего здесь не живое. Это все… декорация.

– Почему ты так думаешь? – спросил Иван, чувствуя, как у него замирает сердце.

– Я был садовником. – Парень снова уставился на свои руки. – Я чувствовал жизнь растений. Слышал, как растет трава. Здесь… тишина. Абсолютная. Земля под ним мертвая. Дерево не поет. Оно просто… стоит. Как картонка.

Этот парень не был сумасшедшим. Похоже, он эмпат, тонко чувствующий природу. И система, создавая идеальную имитацию, не смогла подделать самую суть – жизнь. Она была слишком сложной для копирования. Его разум, не выдержав диссонанса между тем, что он чувствовал, и тем, что видел, предпочел уйти в себя. Он был самым нормальным из всех здесь. И самым сломленным.

Но самым интересным оказался четвертый «пациент». Его звали Лев Петрович, бывший, как он утверждал, цирковой иллюзионист. Весьма колоритным мужчиной с седыми вихрами и живыми, бегающими глазами.

– А, новичок! – приветствовал он Ивана, когда тот приблизился. – Присаживайся, расскажу, как нас тут дурят.

– Дурят? – насторожился Иван.

– Конечно! – Лев Петрович снизил голос и подмигнул. – Вся эта история с болезнью – полная липа! Колоссальный розыгрыш! Видишь вон того охранника? – он кивнул на невозмутимого санитара. – В прошлой жизни он был моим ассистентом. А та медсестра – укротительницей тигров. Они всех нас здесь собрали – артистов, фокусников, гипнотизеров – для одного грандиозного шоу! Говорят, готовят сенсацию на вселенскую телепередачу!

Иван с трудом сдержал улыбку. Мозг Льва Петровича нашел столь же бредовое, сколь и гениальное объяснение происходящему. Но в его безумии присутствовала одна важная деталь.

– И как же вы собираетесь участвовать в этом шоу без реквизита? – осторожно спросил Иван. – Карты, платки, голуби?

– Эх, друг! – Лев Петрович вздохнул. – Забрали все. Говорят, по условиям контракта. Но настоящему мастеру реквизит не нужен! Вот смотри…

Он огляделся, убедился, что санитар смотрит в другую сторону, и быстрым, отточенным движением руки щелкнул пальцами. Иван не увидел ничего. Ни вспышки, ни дыма. Но он почувствовал. Крошечный, точечный всплеск чистой магии иллюзии. И на ладони Льва Петровича на секунду возник идеальный, сверкающий красный шар, который тут же исчез.

Сердце Ивана екнуло. Он видел настоящий, живой, хотя и очень слабый магический дар. Система, подавляющая его силы, либо не считала этот трюк достаточно опасным, либо не могла полностью заблокировать врожденный, глубоко спрятанный талант старика.

Лев Петрович снова подмигнул.

– Видал? Главное – отвлечь внимание. А они тут все смотрят в одну точку. Как зрители в первом ряду.

Иван кивнул, в его голове уже складывался план. Он нашел кого-то, кто мог быть полезен. Не силой, не знаниями о системе, а чем-то более ценным – непредсказуемостью и умением отвлекать.

Прогулка подходила к концу. Санитар сделал ему знак, что пора возвращаться. Иван поднялся со скамейки, на которой сидел с «циркачом», и бросил последний взгляд на этот «сад». Он видел не сумасшедших. Он видел жертв. Сломленных сенситивов, затравленных эмпатов и забавного старикашку с искоркой настоящей магии в пальцах.

Они не знали правды. Но они чувствовали ложь. И в этом была его надежда. Он был не один в этой искусственной реальности. И его задача заключалась не только в том, чтобы сбежать самому, но и, возможно, чтобы найти способ вытащить их всех из этого кошмара. По одному «пациенту» за раз.

***

Прохождение через портал было не похоже ни на один из предыдущих опытов межмировых путешествий. Не было ни ослепительной белизны, ни хаотичного вихря энергий. Вместо этого Машу, Степу и Луку охватила густая, золотистая дымка, испещренная мерцающими символами того самого древнего языка, что знал Лука. Казалось, они плыли не сквозь пространство, а сквозь саму ткань времени и знания.

И когда дымка рассеялась, они стояли на холодном каменном полу, и воздух ударил в нос запахом вековой пыли, ладана и остывшего камня.

Они находились в огромном, древнем храме. Сводчатый потолок терялся в темноте где-то на головокружительной высоте. Стены, колонны, пол – все было высечено из темного, почти черного камня, испещренного сложнейшей резьбой. Но самое поразительное были не архитектурные изыски, а фрески. Они покрывали каждую пядь стен, перетекали с колонны на колонну, разворачивались в гигантские, многофигурные полотна.

– Где мы? – прошептала Маша, инстинктивно прижимаясь к Степану.

– Кажется, в библиотеке, – ответил он, и в его голосе звучал не страх, а жадное любопытство юнца, оказавшегося в святая всех святых. – Если бы фрески были книгами.

Лука молчал. Его взгляд скользил по фрескам, и он, казалось, не просто видел их, а читал, как открытую книгу. Его пальцы непроизвольно повторили один из сложных жестов, изображенных на стене.

Они медленно пошли вперед, и история мироздания разворачивалась перед ними.

Первые фрески были посвящены Предтечам. Они изображали их не как монстров, а как величественных, безликих существ, ткущих звезды и планеты на гигантских станках из чистого света. Это было созидание в его самой концентрированной, божественной форме.

– Смотрите, – указал Степан на следующую панель. – Они не просто создавали миры. Они… засеивали их.

На фреске было изображено, как из рук Предтеч в новорожденные миры падали искры – семена магии, жизни, потенциала.

Затем следовал цикл расцвета. Миры развивались, на них рождались цивилизации, могущественные маги, титаны, драконы. Фрески пестрели красками, динамикой, жизнью.

И потом… наступал Урожай. Изображение становилось монохромным, строгим, геометричным. Те же самые Предтечи, но теперь их станки работали в обратную сторону. Из миров вытягивались тонкие, серебристые нити – жизненная сила, – уходя в неведомую даль. А сами миры на фресках блекли, превращаясь в те самые серые, безжизненные пустыри, которые видел Лука.

– Они не разрушают их, – ошеломленно прошептал Степан. – Они… собирают. Как пчелы собирают нектар с цветов.

– А что остается от их цветов? – тихо спросила Маша, и в голосе ее дрожали слезы.

Ответ был на стене – серая, потрескавшаяся пустота.

Они шли дальше, и их собственная история начала проступать сквозь древние фрески. Сначала обрывками, намеками. Встреча с Майей. Появление Маши в их жизни… Изображения притягивались к ним, специально норовя показать сцены из их жизни.

– Это… это же мы, – прошептала Маша, в ужасе и изумлении прикасаясь к холодному камню, на котором была изображена она сама, маленькая, испуганная, в руках Ивана.

Фрески становились все более детальными и точными. Битва с Лилит. Сражения со «Стирателем». Образ Ольги Андреевны, Бориса Петровича… Все было здесь. Каждый их шаг, каждая победа и каждое поражение были скрупулезно высечены на стенах этого странного храма.

– Как?! – вырвалось у Степана, и его ум отказывался верить. – Это невозможно! Это… предопределенность? Наша жизнь… наша воля… все это было уже записано? Мы всего лишь актеры, играющие по сценарию? Бред какой-то! Это все обман!

Он чувствовал себя лабораторной крысой, внезапно обнаружившей чертежи лабиринта, в котором бегает всю жизнь.

Лука наконец заговорил, его голос был глухим и полным тяжелого понимания:

– Эти фрески… они были записаны не до. А после. Это летопись событий, за которыми наблюдали свысока.

– Ради чего? – с вызовом спросила Маша, сжимая кулаки. Ее жизнь, ее боль, ее любовь к папе – все это не могло быть просто главой в чьем-то учебнике!

Ответа не было. Только стены, полные безмолвных свидетельств их собственных судеб.

Наконец коридор уперся в массивную арку из черного дерева. За ней открывался еще более грандиозный зал. Его сводчатый потолок подпирали исполинские колонны, каждая из которых была высечена в виде замерших в вечном полете драконов. В центре зала, куда падал единственный столп света откуда-то сверху, их ждал человек.

Он стоял спиной к ним, облаченный в простой, серый балахон из грубой ткани. Казалось, он рассматривал одну из последних фресок, на которой был изображен Иван, бегущий по ослепительной белизне.

Услышав их шаги, человек медленно обернулся. Его лицо скрывал глубокий капюшон, но из темноты на них смотрели спокойные, мудрые глаза, светившиеся мягким, золотистым светом. В его позе не было ни угрозы, ни удивления. Лишь тихое, ожидающее спокойствие.

Он поднял руку в приветственном жесте. Его низкий, бархатистый голос эхом прозвучал в тишине зала.

– Лука. Степан. Маша. – Он произнес их имена так, будто давно ждал этих дорогих гостей. – Я рад, что вы нашли дорогу. Мы многое должны обсудить. Особенно будущее Ивана Кузнецова и ту роль, что вам предстоит сыграть.

***

Проход, что указал дракон, оказался не просто туннелем. Это был шлюз в абсолютную тьму. Не ту темноту, что бывает ночью, а полное, всепоглощающее отсутствие света, звука, времени и пространства. Шагнув в него, Майя почувствовала, как ее собственное «я» начало расползаться, растворяться в этом ничто.

И тогда пришли Голоса.

Они возникли из самой глубины ее сознания, облаченные в знакомые, любимые тембры.

«Майя… дорогая… хватит сражаться, – прошептал ласковый, усталый голос Ивана. Он звучал так близко, словно он стоял прямо за ее спиной. – Вернись. Я здесь. Мы все здесь. Мы можем быть счастливы. Перестань сопротивляться. Прими эту реальность. Здесь нет боли. Нет потерь».

Образ всплыл перед ее внутренним взором: уютный кабинет в Академии, горящий камин, Иван, живой и улыбающийся, протягивает ей руку. Сердце Майи сжалось от невыносимой тоски.

«Иван прав, Майя, – властно и в то же время мягко вступил голос Ольги Андреевны. – Ты сделала все, что могла. Ты сражалась до конца. Теперь пора отдохнуть. Позволь другим нести это бремя. Здесь твое место. Здесь твой дом».

«Мама! – это был звонкий, полный слез голосок Маши. – Мне страшно! Я одна! Пожалуйста, остановись! Просто обними меня! Мы можем быть вместе, перестань идти!»

Иллюзии были идеальны. Они били в самые больные места, предлагая то, о чем она мечтала больше всего на свете: покой, конец борьбы, воссоединение с теми, кого она любила. Ее воля, и без того истощенная битвой с сущностью, начала трещать по швам. Слезы текли по ее лицу, смешиваясь с ледяным потом. Она замедлила шаг. Рука сама потянулась в ту сторону, откуда доносился голос дочери.

«Остановиться… – шептал изнуренный разум. – Стоит только остановиться, и все это закончится. Облегчение. Покой».

Она почти согласилась.

Но где-то в самой глубине ее души, под грузом усталости и боли, тлела та самая непокорная искра, что когда-то сделала ее той, кем она является. Искра ярости. Искра желания докопаться до сути, какой бы ужасной она ни была. Сдаться – значит предать их. Предать Ивана, который боролся где-то там один. Предать Машу, которая ждала ее не в иллюзии, а в настоящем мире.

С громким, срывающимся криком, в котором смешались все ее отчаяние и вся сила, Майя рванулась вперед, сквозь сладкий яд голосов. Она бежала, не видя пути, отталкиваясь от ничего, руководствуясь лишь слепым, животным инстинктом выживания и долга.

И тьма отступила.

Майя ввалилась куда-то, упала на колени, тяжело дыша. Воздух здесь был спертым и влажным, пахнущим прахом и чем-то медвяным, сладковато-гнилостным. Она подняла голову.

Она находилась в колоссальной пещере. Свет исходил от бледно-зеленых грибов, растущих на стенах, и от миллионов тончайших, серебристых нитей, которые оплетали все вокруг: сталактиты, сталагмиты, камни, – образуя сложнейшую, невероятных размеров трехмерную паутину. Свет внутри нее пульсировал, и при ближайшем рассмотрении Майя увидела, что на нитях, словно капли росы, висели и переливались крошечные сцены из тысяч, миллионов жизней. Чьи-то надежды, чужие слезы, моменты радости и отчаяния – все застыло здесь, пойманное в ловушку.

А в центре этой гигантской космической паутины, там, где все нити сходились в один узел, сидела хозяйка этого места.

Существо было одновременно ужасающим и прекрасным. Нижняя часть ее тела представляла собой брюшко и восемь мохнатых, покрытых хитиновыми пластинами ног огромного паука. Но от груди вверх поднимался торс и голова женщины неземной, ледяной красоты. Ее кожа была бледной, как лунный свет, длинные серебристые волосы сливались с паутиной, а тонкие, длинные пальцы с идеальными ногтями без устали ткали, сплетая новые нити и соединяя их с общей сетью. Ее лицо было бесстрастным и абсолютно равнодушным.

Это была Пряха судеб. Ткачиха жизней.

Майя застыла, завороженная и ошеломленная. Существо бросило на нее один-единственный пустой взгляд своих огромных, полностью черных глаз, и сразу же вернулось к своей работе. Майя была для нее не интереснее мухи, случайно залетевшей в ее владения.

Ярость закипела в груди Майи. Эта тварь… она сплетала всю боль, все страдания в единый кокон. Она дергала за ниточки, заставляя людей плясать под свою дудку.

– Нет! – крикнула Майя, и ее голос громко отозвался в пещере. – Я разорву это! Я освобожу их!

Она сконцентрировалась и метнула в ближайший пучок нитей сгусток темной энергии. Кинжал тьмы ударил в сияющую паутину и… отскочил, рассыпавшись на черный дым. Нити даже не дрогнули.

Майя попробовала снова и снова. Она рубила, рвала, жгла паутину всеми силами, что у нее остались. Но ничто не работало. Нити судеб были не материальны. Их нельзя было уничтожить простой магией.

И вот тогда Пряха отвлеклась от своей работы. Она не издала ни звука. Просто оторвалась от своей пряжи и двинулась на Майю.

Ее движение было мгновенным и неестественно плавным. Она не бежала, она скользила по своим нитям, ее паучье тело неслось на девушку с тихой, неумолимой скоростью гильотины.

Майя едва успела отпрыгнуть, когда острый, как бритва, конец ноги паучихи вонзился в камень там, где она только что стояла, расколов его. Чары Майи среагировали мгновенно, обвивая ноги монстра незримыми путами, пытаясь сковать их. Хитин звенел, словно по нему били стальными прутьями, но удержать Ткачиху удавалось лишь на секунду.

Пряха атаковала снова, ее человеческие руки с длинными пальцами тянулись, чтобы схватить Майю, а из брюха выстреливала липкая, серебристая паутина. Майя уворачивалась, кувыркалась, отскакивала, ее магический щит отражал одни атаки, но не мог парировать другие. Одна из липких нитей обожгла ей плечо, и Майя почувствовала, как через рану в нее пытается просочиться чужая воля – холодная, программирующая, желающая превратить ее еще в одну марионетку в этой сети.

Она боролась не за жизнь. Она боролась за саму себя. За свое право быть хозяйкой своей судьбы.

В отчаянии она сделала то, что сделала с пепельной сущностью. Она не стала сопротивляться энергии паутины. Она пропустила ее через себя, ощущая леденящий холод предопределенности, и, наполнив своей яростью, болью и волей к свободе, выплеснула ее обратно в виде черной, вихревой бури.

Удар пришелся прямо в грудь Пряхи. Та отлетела назад, врезалась в свою же паутину и замерла, на мгновение оглушенная. Из ее груди сочилась темная, вязкая субстанция.

Майя, тяжело дыша, приготовилась к новой атаке. Но атаки не последовало. Пряха медленно поднялась. Ее прекрасное лицо исказила гримаса… чего? Не боли. Досады? Недовольства помехой?

И тогда она заговорила. Ее голос был похож на шелест шелка.

«Напрасная трата сил, дитя хаоса. Ты не первая, кто пытается разорвать Паутину. Сильнейшие из богов, мудрейшие из титанов пытались перерезать нити. Ни у кого не вышло. Они вечны. Они – каркас реальности. Мой долг – ткать их. Мое проклятие – вечно за ним наблюдать. Твоя ярость ничего не изменит».

– Я освобожу их! – выдохнула Майя, все еще не опуская руки.

«Свобода – иллюзия, – холодно парировала Пряха. – Есть лишь выбор между одним узором и другим. Но… – ее черные глаза будто бы заинтересованно сузились. – Есть один инструмент. Древнее меня. Он был создан не для плетения, а для разрезания. Тот, кто владеет им, может разорвать любую нить. Даже нить самой судьбы».

Она медленно, с неохотой, указала одним из своих тонких пальцев в сторону одной из темных, побочных пещер, что уходила вглубь скалы.

«Там. В логове того, кто осмелился бросить вызов самим Предтечам. Он забрал его у них и спрятал, заплатив за это своей свободой. Ищи Обсидиановый меч. Если осмелишься».

Сказав это, Пряха развернулась и снова погрузилась в свою работу, словно Майи уже не существовало. Ее рана постепенно затягивалась.

Майя постояла еще мгновение, переводя дух. Перед ней встал выбор: продолжить безнадежную атаку или последовать за смутной надеждой, которую подарило ей само воплощение рока.

Она повернулась и направилась к указанной пещере. Где-то там лежал ключ. Ключ к свободе.

Начало формы