Аксиома наблюдателя

– Я помню.

– Вот. – Голос Клары стал твёрже. – Я хочу понять. По-настоящему. Не из книг, не из твоих статей. Понять изнутри.

– Клара, нет.

– Мама…

– Нет. – Мишель почувствовала, как страх сжимает горло. – Мы не знаем, что это. Мы не знаем, что происходит внутри. Мы не знаем, безопасно ли это.

– А те, кто прошёл? Они знают?

– Они… – Мишель замолчала. Что она могла сказать? Что прошедшие говорят, что всё хорошо? Что они изменились, но не страдают? Что девятилетняя девочка сказала ей сегодня: «Ему там правильно»?

– Мама, – сказала Клара тихо. – Я не прошу разрешения. Мне девятнадцать. Я могу решать сама.

– Тогда зачем ты звонишь?

Молчание.

– Потому что я хочу, чтобы ты знала, – сказала Клара наконец. – Если я решу войти – я хочу, чтобы ты знала почему. Не потому что я тебя не слушаю. Не потому что хочу тебя расстроить. А потому что… потому что некоторые вещи нельзя понять снаружи.

– Клара…

– Я не решила ещё. – Голос Клары смягчился. – Честно. Я просто… думаю. Много думаю.

– Обещай мне, – сказала Мишель. – Обещай, что не сделаешь ничего, пока я не вернусь.

Пауза.

– Когда ты вернёшься?

– Не знаю. Неделя. Может, две.

– Это долго.

– Я знаю. Но это важно. То, что я здесь делаю – это важно. Для всех. И для тебя тоже.

– Я знаю, мама. – Голос Клары стал усталым. – Твоя работа всегда важна.

Это было несправедливо. И это было правдой. Мишель не нашла слов, чтобы возразить.

– Клара…

– Я обещаю, – сказала Клара. – Не буду ничего делать, пока ты не вернёшься. Но когда вернёшься – мы поговорим. По-настоящему поговорим. Хорошо?

– Хорошо.

– Спокойной ночи, мама.

– Спокойной ночи.

Связь оборвалась.

Мишель сидела в темноте, держа телефон в руке. За окном светились огни Женевы. Где-то далеко – в другом городе, на другом континенте – её дочь смотрела на зеркальный куб и думала о том, чтобы войти.

И Мишель не знала, как её остановить.

Она не знала, должна ли останавливать.

Ночью ей снился сон.

Она стояла перед зеркалом – огромным, от пола до потолка. В зеркале была она сама: те же волосы, те же глаза, то же лицо. Но что-то было не так. Отражение двигалось иначе – не в унисон с ней, а с небольшим опережением. Как будто знало, что она сделает, раньше, чем она сама.

– Кто ты? – спросила Мишель.

Отражение улыбнулось.

– Ты, – сказало оно. – Развёрнутая.

– Что это значит?

– Ты знаешь. – Отражение подняло руку и коснулось стекла изнутри. – Ты всегда знала.

Мишель проснулась от звука собственного сердцебиения.

Часы показывали четыре утра. За окном – всё та же женевская ночь, всё те же огни.

Она лежала в темноте и думала о зеркалах.

О границах.

О том, что некоторые вещи нельзя понять снаружи.

На следующий день она вернулась к работе.

Интервью продолжались: субъект за субъектом, история за историей. Пожилая женщина из Японии, которая говорила о времени как о реке, которую можно пить. Молодой человек из Бразилии, который после прохождения начал рисовать – никогда раньше не рисовал, а теперь создавал картины такой сложности, что искусствоведы не знали, как их классифицировать. Близнецы из Нигерии, которые вошли вместе и вышли, по их словам, «как одно целое».

Мишель записывала, анализировала, сравнивала. Паттерны проступали – неуловимые, как тени на стене.

Все говорили о понимании. О том, что «увидели» что-то, чего не могли выразить словами.

Все говорили об изменении. О том, что стали «больше», «глубже», «яснее».

Все отрицали, что перестали быть собой. Но все признавали, что стали чем-то ещё.

И никто – никто из сотен, которых она опросила за эти недели – не жалел о прохождении.

Это было странно. Это было тревожно. Это было… убедительно?

Мишель не знала.

Она думала о Кларе – каждый день, каждый час. Звонила по вечерам, разговаривала о пустяках, избегала главной темы. Клара была осторожна, вежлива, отстранена. Она держала обещание – не приближалась к кубу. Но что-то в её голосе менялось день ото дня. Что-то росло. Что-то приближалось.

И Мишель не могла ничего сделать.

В конце второй недели её вызвал генерал Уолш.

– Протокол? – спросил он.

– Версия два-точка-ноль, – ответила Мишель. – Расширенная батарея тестов. Нейровизуализация включена.

– Результаты?

– Неоднозначные. – Она положила на стол папку с данными. – Прошедшие демонстрируют изменения в паттернах нейронной активности. Синхронизация между зонами мозга – выше нормы. Но…

– Но?

– Но это может быть артефактом. Медитирующие монахи показывают похожую синхронизацию. Как и музыканты. Как и математики, решающие сложные задачи. – Она помолчала. – Мы видим корреляцию. Не причинность.

– Вы говорите, что не можете отличить прошедших от обычных людей.

– Я говорю, что граница – не чёткая. Есть спектр. И прошедшие – на одном конце спектра, но не за его пределами.

Уолш долго смотрел на неё.

– Доктор Рено, – сказал он наконец. – Мне нужен ответ. Да или нет. Опасны они или нет.

– Я не могу дать такой ответ. Потому что сам вопрос…

– Я знаю. Сам вопрос некорректен. – Уолш встал. – Вы мне это говорили. И я вам говорил: мне нужен ответ, который можно дать политикам.

– Тогда скажите им правду. Что мы не знаем.

– Правда – плохой ответ в политике. – Уолш подошёл к окну. – Люди хотят определённости. Враг или друг. Угроза или благо. Мы или они.

– А если нет «мы» и «они»? – спросила Мишель. – Если есть только… разные версии нас?

Уолш обернулся.

– Вы говорите как прошедший.

– Я говорю как учёный. – Мишель встала. – Который честно смотрит на данные.

Молчание.

– Продолжайте работу, – сказал Уолш наконец. – У нас ещё есть время.

– Сколько?

– Не знаю. – Он почти улыбнулся. – Оказывается, это заразно – не знать.

Той ночью Мишель снова звонила Кларе.

– Как дела? – спросила она.

– Нормально, – сказала Клара. – Учёба, библиотека, обычное.

– Куб?

Пауза.

– Всё ещё там, – сказала Клара. – Всё ещё… близко.

– Ты держишься?

– Держусь. – Голос Клары был тихим. – Мама?

– Да?

– Ты что-нибудь узнала? Там, в Женеве? О тех, кто прошёл?

Мишель закрыла глаза. Что она могла сказать? Что прошедшие счастливы? Что они изменились, но не сломались? Что девятилетняя девочка нарисовала ей куб и сказала: «Ему там правильно»?

– Я узнала, – сказала она медленно, – что это сложнее, чем я думала.

– Сложнее как?

– Я думала, что найду критерий. Чёткую границу. Вот это – человек, вот это – нет. – Она помолчала. – Границы нет. Есть… переход. Градиент. Они – всё ещё они. Но также – что-то большее.

– Это звучит… хорошо, – сказала Клара осторожно.

– Я не знаю, хорошо это или плохо. – Мишель открыла глаза. – Я не знаю, что это значит. И это меня пугает.

– Почему?

– Потому что я учёный. Моя работа – знать. Или хотя бы знать, чего я не знаю. А здесь… здесь я не знаю даже этого.

Молчание.

– Мама, – сказала Клара тихо. – Ты помнишь, что говорила мне, когда я боялась темноты?

– Что темноты нет. Есть только свет, который мы не видим.

– Да. – Клара замолчала. – Может, это то же самое? Может, то, чего ты не знаешь – это просто знание, которое ты ещё не видишь?

Мишель не ответила.

Она думала о Софи – о девятилетней девочке, которая сказала ей те же слова.

Она думала о границах, которые размывались.

О понимании, которое ускользало.

О дочери, которая ждала её в Монреале и каждый день подходила ближе к чему-то, чего Мишель не могла – или не хотела – понять.

– Я скоро приеду, – сказала она. – Обещаю.

– Я жду, – сказала Клара.

И связь оборвалась.

[Рабочие заметки д-ра М. Рено. Не для публикации.]

27 октября 2037 г.

Три недели интервью. Сорок семь субъектов. Тысячи страниц расшифровок.

Что я знаю:

1. Прошедшие – не угроза. По крайней мере, не в обычном смысле. Они не агрессивны, не деструктивны, не пытаются навредить.

2. Они изменены. Как именно – я не могу определить. Но что-то в них другое. Глубина. Перспектива. Способ видеть мир.

3. Они не жалеют. Ни один из опрошенных не выразил сожаления о прохождении. Это статистически невозможно – в любой группе есть недовольные. Если только…

Если только опыт не действительно трансформативен настолько, что сожаление становится невозможным. Как сожалеть о том, что проснулся?

Чего я не знаю:

Всё остальное.

Вопрос, который не даёт спать:

Клара хочет войти. Я хочу её остановить. Но почему? Потому что это опасно? Данные говорят обратное. Потому что она изменится? Она и так меняется – каждый день, каждую минуту, как все мы.

Потому что я боюсь её потерять?

Но кого я потеряю – если она останется собой, только «развёрнутой»?

Понимание – это сжатие. Я пытаюсь сжать феномен до размеров, которые помещаются в мою картину мира. Но что, если феномен – несжимаем? Что, если единственный способ понять – войти?

Я не готова к этому вопросу.

Я не уверена, что когда-нибудь буду готова.