Пристанище для уходящих. Книга 3. Оттенки времени
– Лагари рассказал тебе, что случилось?
– Да.
– Я хочу встретиться с генералом Хэмстедом.
Курт помолчал.
– С чего ты взяла, что за этим стоит именно он? Он не единственный военный в мире. Тебе кажется, он сдал тебя маркизу, так? Вот ты себя и накрутила.
В таком случае Джош и Ронни мертвы из-за него.
– Генерал мог догадаться о моих способностях. В Сан-Франциско сложилась… ситуация, когда он мог понять… Я почти уверена, что он догадался или ему кто-нибудь рассказал, и у него было три года, чтобы накопать информацию. Я хочу знать его планы.
– А если это не он? Как ты объяснишь Его Светлости встречу королевы Этерштейна с американским генералом? А канцлеру?
– Если военные действуют заодно с веитами, это конец! Как бороться с невидимым врагом, у которого есть армия? В Этерштейне армии нет.
Я глубоко вдохнула и выдохнула, чтобы успокоить панику.
– Давай я начну с проверки его лаборатории, – миролюбиво предложил Курт. – Придется опять лететь в Сан-Франциско.
– Нет, отец и так недоволен, что ты часто в отлучках. Пусть Лагари слетает, как освободится. А ты организуй мне встречу с Хэмстедом. Неофициально. Без протокола и лучше вообще подальше от Холлертау. Или хотя бы телефонный разговор.
– Тереза, – он тяжело вздохнул, – я обещал твоей матери, что буду защищать тебя от опасностей, но как защитить от упрямства, ума не приложу.
– Просто выполни приказ!
Курт вздохнул и помолчал.
– Нужно копать дальше историю с ножом. Наверняка его забрал Брук и продал на черном рынке. – Он подошел ко мне и тоже уставился в парк.
Нож Келли пропал три года назад, в тот самый день. Только Брук, приспешник Виктора, видел, что случилось, и мог забрать нож. Вопрос: зачем? И куда он его дел?
– Нож – отличное оружие шантажа, – мягко, но настойчиво выговаривал Курт. – Если его хранили правильно, на нем остались улики. Представь заголовки газет «Королева убила конкурента на трон». Если против тебя решат действовать так, ты долго не отмоешься. Немногие готовы играть в эту игру против королевы, поэтому очень вероятно, что тот, кто решит им воспользоваться для шантажа, и есть наша цель.
Все три года я боялась каждой статьи в газете, каждой новости по телевизору и каждого блогера. Часто говорилось и писалось будто не обо мне: описывался мой вкус по платьям, которые выбирал стилист; обсуждались мои политические убеждения после того, как я зачитывала по бумажке текст, который написала пресс-служба; сообщалось о моих личных предпочтениях после того, как я на пять секунд останавливала взгляд на каком-нибудь молодом человеке. Это была я ненастоящая, и сейчас на секунду даже полегчало от мысли, что о ноже, которым я убила Виктора, станет известно, и газеты в кои-то веки напишут правду.
– Ты уже больше года его ищешь. Результата нет. И если, по твоим словам, Орден обо мне не знает, то нож им не нужен.
– Изначально он мог быть и политической уликой…
– Но за три года никто ее не использовал. Это, скорее всего, тупик. А генерал может что-то знать. Это зацепка.
Курт смотрел на меня с какой-то смесью тревоги и возмущения, хмурился и раздумывал.
– Прости, что втянул тебя в это. Ты желала знать правду, но я не хочу подвергать тебя опасности. Ты не сможешь спасти всех, и мы будем терять людей. В случае с тем студентом из Австрии нет твоей вины, ты сделала все, что могла. Иногда люди не хотят, чтобы их спасали. Мы с тобой дали шанс на новую жизнь пятерым, а за предыдущие двадцать пять лет я помог нескольким десяткам носителей. Это неплохой результат.
– Это капля в море.
Двор под окнами совсем исчез в тени: и полянка, на которой обычно играл Рик, и пестрые клумбы. Свет замер на верхушках каштановой рощи последним напоминанием о прошедшем дне. Завтра начнется новый, и он будет лучше, чем сегодняшний, потому что я узнаю что-то еще, придумаю, как быть, сделаю что-то важное: для страны, для носителей.
– Я наконец поняла, зачем моя мать пошла к Виктору. У маркиза были деньги, крепость, наемники. Он бы отбился даже от группы террористов. Она искала защиты.
– Она много лет с ним общалась, – кивнул Курт. – Переводила с его счетов деньги, чтобы я помогал носителям скрываться.
– Что, серьезно? – От удивления я открыла рот. Вот это поворот! – Наверное, поэтому ее и убили! Веиты узнали об этом и…
– Нет, это был ее выбор. – Он покачал головой.
– С чего ты так уверен?
– Когда долго общаешься с человеком, просто знаешь это.
Курт твердил это раз за разом, но звучало для меня неубедительно. Почему она сделала такой выбор? Мне не давала покоя ее смерть. Сейчас исполнилась бы ее мечта: вращаться при королевском дворе, наряжаться и блистать на балах, для которых она словно была создана. Почему она сдалась? Решила, что раз я сбежала, то не стану королевой и она не устроит свою жизнь? Вряд ли я пойму такую причину, скорее даже еще больше разочаруюсь. Может, поэтому я убедила себя, что это убийство, чтобы не разочароваться? Или потому, что не хотела бесконечно перебирать варианты, пытаясь понять причины ее поступка?
– За всей мишурой, что она на себя навешала, жила наивная мечтательница. – Курт смотрел в окно и казался особенно печальным. Он всегда печалился, если вспоминал Адаберту, а я удивлялась, чем же она задела его сердце. – Она не желала никому зла, но, возможно, ее поступки могли казаться сомнительными. Она понимала это и верила в лучшее в людях. Считала, что и сама достойна самого лучшего. Но разве это не естественно? Разве каждый из нас не стремится к счастью? Она была обычным человеком, таким же, как все.
Я попыталась представить Адаберту без вороха мишуры, но воображение буксовало, и оттого, что я никогда не узнаю ее настоящую, внутри поднималось злое и царапающее бессилие.
– Но я не понимаю, что с ней случилось потом. То, что рассказываешь ты, и мои воспоминания о ней совсем не сходятся.
Курт едва заметно поморщился, будто мои слова омрачили и его память.
– Поверь, она бы хотела, чтобы все сложилось иначе, – с сожалением заметил он и помолчал, а потом шагнул ближе, озадаченно хмурясь. – Послушай, мне не нравится, что ты беззащитна. Помнишь, мы говорили о ведьминском коктейле?
– Тот, который стимулирует способности? Но Адаберте он не помог, вы же пробовали.
– Да, но у нее способности никогда не проявлялись. Такое бывает – ген есть, а способности молчат. У тебя был активный дар, я не понимаю, почему он пропал. «Глушилка», которой пользуются веиты для подавления способностей, так не работает. Она лишает сил на время, на несколько дней, у тебя же дар молчит уже пару лет, но он тебе нужен. Нельзя подавлять дар. Я могу достать коктейль.
– Не думаю, что стоит повышать градус чудачеств королевы, – усмехнулась я. – Меня больше волнуют способности Рика.
– В таком возрасте они проявляются редко. Обычно ближе к семи-восьми годам. Не стоит пока волноваться об этом.
Я с сомнением хмыкнула. Это лишь отсрочит неизбежное.
У Курта завибрировал телефон. Он посмотрел на экран и резко выдохнул.
– Что случилось? – У меня часто-часто забилось сердце.
– Все нормально. – Курт поднял на меня совершенно спокойное лицо. – Просто проблема со сменами гвардейцев. Сейчас все решу.
– Ладно, реши, я к себе. Организуй разговор с генералом.
Курт шел следом, чтобы открыть мне дверь, и, прежде чем он снова возразил, я быстро добавила:
– Это приказ.
Курт ушел в сторону лестницы и охранки, а передо мной встала серьезная проблема: пробраться к себе, не попавшись на глаза отцу. Я и так считала каждую минуту еще с совета.
За три года огромные пустые холлы и комнаты, больше похожие на музеи, перестали пугать, а стали, скорее, расстраивать. Между ореховым комодом XIX века и секретером XVIII века, инкрустированным костью, я чувствовала себя имаго поденки14 – мои кости истлеют, а эти монументы останутся.
По дороге встретились только гвардейцы на постах, но они привыкли, что я частенько брожу ночами, и только вытягивались, прижимая ружья в приветствии, и даже голов не поворачивали. Я миновала анфиладу Больших и Малых гостиных, пустующих в поздний час: не было ни советников, ни их убивающих время родственников, ни дискутирующих представителей парламента. Отец частенько любил подстерегать меня в Малой гостиной, чтобы обсудить что-нибудь животрепещущее, но сегодня он, видимо, решил пораньше лечь. Я проскочила домашний кабинет и с облегчением захлопнула за собой дверь личных покоев.
Темно-розовые стены, огромная кровать с лиловым балдахином, тяжеловесная мебель из каштана: комната подходила мне не больше очков в роговой оправе садовому цветку, но все же оставалась единственным местом, где я могла побыть в одиночестве. Когда-то я подумывала сменить мебель и перекрасить стены, но так и не решилась: прежней Терезе, как и ее личным вкусам, здесь не место. Дверь, закрываясь, щелкнула, и навалилась привычная тяжесть, которая рассеивалась в ежедневной рутине, а вечером снова набирала силу. Боль жила внутри словно паразит и терзала тело и душу, едва я оставалась одна. Сколько раз я проклинала свою способность спать четыре часа в сутки: пока остальные пребывали в счастливой бессознательности, я каждую ночь собирала себя заново. Работа в кабинете допоздна только оттягивала неизбежное.
Я ощущала себя разбитым глиняным кувшином, но постепенно соединила осколки, склеила любовью к сыну и отцу, упрятала на дне то, о чем слишком больно думать, а сверху воткнула засушенный букет обязанностей королевы. Днем сколько угодно можно было притворяться, но ночью я точно знала, кто я – человек с разбитым сердцем.
И прямо сейчас я собиралась растоптать осколки.
В нижнем правом углу книжного шкафа среди энциклопедий по барельефам и лепнинам серая папка никому не бросится в глаза. Именно поэтому Курт оставлял отчеты там. Где же он? Пальцы нащупали тонкий пластик, и сердце чуть не выскочило из груди. Я кое-как добралась до кровати – так закружилась голова – и плюхнулась поближе к тумбочке с лампой, как обычно борясь с собой. Это же неправильно, я делаю чудовищные вещи – нарушаю неприкосновенность частной жизни и опять лгу. Будем честны – я настоящая извращенка! Да я сама бы презирала того, кто таким занимается. Если это всплывет, стыда и позора не оберешься.
Но все меркло, когда я открывала папку.
На первой фотографии Чарли стоял у джипа и смотрел на бумажку в руке. За ним – ряд машин и вывеска супермаркета. Похоже, приехал в магазин со списком продуктов. Курт сфотографировал его издалека, видимо, сидел в машине на парковке, и от лица Чарли виднелся только небритый подбородок и кусочек носа. Рубашка сверху темной футболки развевается на ветру, знакомые старые джинсы (маленькое пятно спереди под коленкой, возможно, от машинного масла, я уже видела раньше). На второй – Чарли стоит у банковского терминала. Снимает наличку? Профиль отчетливо виден на фоне солнечной улицы. На третьей – Чарли среди рядов вагонки задумчиво взирает на доски. На нем другая рубашка, но джинсы те же. На четвертой он несет в руках пакет с надписью DIY15 и смотрит прямо в камеру. Лоб чуть нахмурен, задумчивость в глазах, губы плотно сжаты, хотя под щетиной и не разберешь. О чем он думает? О сборке новой модели корабля, о ремонте дома, о Джоше? Обо мне?
В папке лежало еще несколько фотографий и список мест, которые он посещал за неделю, но пришлось остановиться – глаза затуманились и затряслись руки. Препарирование своих демонов – тяжелая задача, если днем пытаешься выкинуть их из головы, а ночью не можешь без них жить.
Я добрела до сейфа, который прятался за картиной с королевой Хильдегардой I, где она принимала норвежского посла в апреле 1775 года на подписании торговой хартии, и добавила еще одну папку к своему моральному падению. Стопка росла, как и мое отчаяние. Я разрушила этому человеку семью, бизнес и жизнь, виновна в смерти его брата. Вряд ли он вспоминает мое имя без проклятий. Сразу после окончания следствия по делу Ника Эберта и приговора, который устроил меня и который я буквально вырвала у Верховного судьи, Чарли и отец говорили по скайпу, а я подслушивала. От возмущения в голосе Чарли дрожали колонки, гнев не помещался в ноутбуке и волнами расходился по комнате: его не устроил вердикт. Я испугалась, что Чарли найдет Ника и что-нибудь с ним сделает, поэтому позвонила Маку и умоляла его проследить за благоразумием Таннера, потому что Мак был единственным, к кому Чарли прислушивался.
Историю с Ником я пережила, а другую – никак не выходило. Чарли Таннер так глубоко отпечатался во мне – жил под веками, едва я закрывала глаза, говорил со мной голосами других людей, смотрел из глубины чужих взглядов, что забыть его возможно только с ампутацией существенной части тела. Например головы. Я бы так и поступила, если бы после этого моя жизнь наладилась: спокойно растила сына, нашла бы мужа с родовитой фамилией на радость правительству и отцу, забыла прошлое. Но абсурдно жить без головы, точно так же, как и без Чарли.
Я безумно боялась, что и с ним что-нибудь случится. Собьет машина на переходе, он сам съедет с моста или просто упадет на улице и ударится головой, в него выстрелит грабитель на заправке или обнаружится неизлечимая болезнь. Человеческая жизнь слишком хрупка и ненадежна, ее так легко прервать. Что угодно могло случиться в любой день, в любую минуту, а отсюда, с другого континента, я даже не смогла бы помочь.
Если бы можно было приехать к Чарли, поговорить по-человечески, попросить прощения, убедиться, что он в порядке… Одна мысль об этом вызывала нервную дрожь – между нами выстроилась такая стена лжи, что я боялась к ней подступаться.
И Рик? Как быть с ним? За три года я миллион раз порывалась позвонить Чарли и рассказать о сыне, удивляясь, почему он сам не пытается со мной связаться? Он же наверняка знает о ребенке, но все равно молчит. Наверное, не хочет меня видеть: я напоминаю ему о боли, которую он пережил, о брате, которого потерял. Оставалось только винить себя за малодушие и набираться храбрости: в конце концов поговорить нам придется.
Я убрала папку в сейф, дотащилась обратно до кровати и рухнула без сил. Все «за» и «против» опять замельтешили в голове.
Чарли не хочет иметь со мной ничего общего, ведь иначе давно нашел бы способ связаться. Не хочу причинять ему еще больше боли, заставляя общаться со мной ради ребенка, не хочу снова вмешиваться в его жизнь со своими проблемами. Моя жизнь теперь подчинялась строгому распорядку без всяких неожиданностей – так было проще искать гармонию и находить ее у других. По крайней мере, я надеялась, что кто-то ее находит. В отчетах от Курта иногда фигурировала некая Мелани Фоссет, с которой Чарли неоднократно ездил по магазинам, ужинал в ресторане и даже оставался ночевать. Уж не знаю, каким образом Курт выяснил имя, но ее лицо долго не давало мне покоя. Последние полгода она в отчетах не всплывала, но вполне могло получиться так, что Курт просто не заставал их вместе. Может быть, у Чарли получилось начать сначала. Хотелось прибить эту Мелани, но, с другой стороны, – она молодец, раз нашла подход к упрямому скептику.
Теперь дело за малым: уговорить глупое сердце начать новую жизнь, оставив прошлое там, где ему самое место – в прошлом.
Только глупое сердце было с этим не согласно.
Глава 3. Тяжесть наследия
– Госпиталь построен в 1905 году под патронажем короля Фредерика VI, – ведущий церемонии вежливо кивнул в мою сторону, словно благодаря за славные дела предков, и снова отвернулся, обращаясь к собравшимся жителям города, – и врачи приняли более шестиста пациентов уже в первый год. Затем, во время Первой Мировой войны…
Площадь перед госпиталем святой Хильдегарды пестрела толпой молчаливых слушателей и непрерывно щелкающих камерами репортеров. За спиной стояли представители мэрии Нойферхау, моя пресс-служба и охрана, а также персонал госпиталя – врачи и медсестры. Я уже поздоровалась с обществом садоводов, коалицией сельхозработников, главой почтмейстеров, профсоюзом пекарей, а теперь мы готовились к торжественному открытию отремонтированного и оснащенного самым новейшим оборудованием госпиталя.
Ведущий рассказывал про подвиги врачей во время войны, про развитие медицины после нее и подготовку специалистов, я вслушивалась, ожидая своей очереди. Мне предстояло произнести маленькую вдохновляющую речь про важность здоровья граждан. Короткий текст я запомнила давно, но сегодня с утра не давало покоя другое: ночью, как частенько бывало, мне снился голос Чарли, всегда только голос. Он кричал: «Уведи его!» и «Бегите!», я хватала Джоша, и мы бежали в лес. Но потом я понимала, что это не Джош, а незнакомец, притворяющийся Джошем. Он смотрел на меня чужими глазами, и я просыпалась.
К этому сну я привыкла, но сегодня не проснулась сразу. Ко мне пришел Виктор и говорил какие-то гадости: про мою ничтожность на фоне сильных мира сего, про то, что я занимаю чужое место и совершенно бесполезна, что нужно избавить всех от моего присутствия. Я боялась, что, убив Виктора, открыла в себе темную сторону, и теперь она приходила ко мне в его образе и говорила то, чего я так старательно избегала в мыслях.
К черту его! Наверное, из-за вчерашнего упоминания маркиза в разговоре ожили старые страхи: новой жизни, ответственности, боязни совершить ошибку. От критических ошибок меня спасал отец, а ответственность перестала вызывать панику, когда я поняла, как все работает, и вряд ли я наворочу бед под неусыпным контролем канцлера, регента, советников и министров. Модернизация госпиталя была моей идеей, как и другие благотворительные направления, и подобными проектами после рождения Рика я занялась плотно. Это была моя вотчина, мой источник силы.
Толпа благосклонно отреагировала на последние слова ведущего и радостно захлопала в ладоши. Наступила моя очередь, я шагнула к трибуне, привычно преодолевая робость.
– Добрый день, – мой голос, усиленный микрофоном, разлетелся по площади, а в толпе раздались приветствия, – сегодня я рада оказаться здесь и вместе с вами…
Маленькая девочка в первом ряду помахала мне игрушкой. Я помахала ей в ответ и застыла. Плюшевая белка! В голову ударил жар, резко затошнило и подкосились ноги. Я сосредоточилась на том, чтобы не упасть, и вся площадь превратилась в точку на дне колодца – далекую и ненастоящую картинку в мутной воде.
Вспыхнули воспоминания: Джош рассказывает историю, как провалился в беличье дупло; я рисую тайный знак на стене склада – белку, и Джош находит меня; перед встречей с Виктором он говорит, что я белка и это мои орехи, просит не забывать.
– …открыть… дупло…
Последнее слово набатом било в уши, и никак не получалось вспомнить, что идет следом. Главное, не ляпнуть про орехи.
Девочка в первом ряду махала белкой. Рыжий хвост болтался туда-сюда, а отблески пуговок ее глаз напоминали оранжевые вспышки. Выстрелы в полутьме тоже оставляют такие вспышки, например в садовом домике.
– …чество? Ваше Величество!
Я разглядела перед собой Йоханну, пресс-секретаря, и с трудом вспомнила, что мы приехали вместе. На ее лице застыло тревожно-вежливое выражение. Ведущий церемонии смотрел на меня. Врачи и медсестры за ним вытягивали шеи. Вся толпа замерла перед королевой.
Раньше в ситуациях, когда я не знала, что делать, или начинала паниковать на пустом месте, частенько помогал изобретенный мною способ под названием «дом памяти». Нужно было развернуть перед внутренним взором последнее, что читала – утреннюю сводку мировых новостей или один из томов гражданского кодекса Этерштейна, но сейчас не помогло и это, потому что буквы, которыми были написаны законы, разлетелись в разные стороны, оставив после себя лишь чистые листы.
– Ваше Величество!
Йоханна что-то протягивала, что-то продолговатое из металлических палочек. Перед глазами всплыло слово «ножницы». Я боялась, что руки будут сильно дрожать, изо всех сил вспоминая последнее, что читала. «Лучшее молоко в Нижнем Этерштейне у дядюшки Йена». Надпись у въезда в город.
Под аплодисменты я перерезала красную ленточку, и ножницы выпали у меня из рук на асфальт. Я нагнулась за ними, но Йоханна тут же подхватила их и вернула ведущему. Ах да, мне же тысячу раз объясняли, что королева не поднимает упавшие вещи, для этого у нее есть помощники.
– А теперь прошу зайти внутрь первых посетителей… – нашелся ведущий.
Мы зашагали к дверям. Стеклянные створки открылись перед носом, и я стиснула зубы. Нет, это не больница в Бенде, куда я привезла раненого Джоша, это даже не тот континент. Воодушевление от открытия нового современного госпиталя уступило место звону в ушах и попытке сдержать дрожь. Я походила по коридорам, слушая, как топчутся за спиной пресс-служба, журналисты, сотрудники мэрии и главврач, восторгаются новым оборудованием и детским отделением с цветными наклейками на стенах, и с облегчением вздохнула, когда услышала Курта:
– Мы возвращаемся к машине, – произнес он в микрофон и отошел, чтобы дать мне пройти. – Внимание! Возвращаемся к машине.
Официальная часть закончилась. Или, скорее, он увидел, что со мной что-то не так.
В машине я сжимала брошюрку с историей госпиталя, взявшуюся невесть откуда, и пыталась привести мысли в порядок, но когда представляла, какую взбучку устроит отец за проваленную речь, они опять разбегались в разные стороны. Едва уловимо пахло ароматизатором и приторным парфюмом, но для меня машина была машиной, только если пахла бензином, маслом и кожей сидений. Тот запах ассоциировался с усталостью и восторгом после целого дня прогулки, когда Келли укладывала меня на заднем сиденье и ехала всю ночь, предвкушением от встречи с новыми дорогами и местами. Так пах Ронни.
Да что за день-то сегодня такой!
Хотелось выбежать из машины и заорать. Или пнуть что-то очень сильно. Я представила себя на тренировке, представила, как отрабатываю удары – уракэн маваси-учи16 и шуто-учи17 – и немного успокоилась. Зря я бросила карате, но и на Рика времени не хватало, какие уж тут хобби. Отдуваться пришлось брошюре. Я запихнула изодранные кусочки в карман переднего сиденья и только сейчас заметила, что в брошюре была спрятана моя речь для церемонии открытия. Черт! Йоханна же говорила. Я посмотрела на нее, сидящую рядом. Невозмутимость на ее лице лишь слегка портило настороженное возмущение в глазах.
Когда мы вернулись в Холлертау, меня сразу же начали готовить ко встрече с еврокомиссаром: переодевать, причесывать, снова читать протокол, напоминая, что я могу говорить, а что нет. Никто не ждал от формальной встречи в рамках реформы никаких сложностей, да и сам гость славился добрым нравом. Вспышки света, похожие на следы выстрелов в темноте, перестали мелькать в глазах, и я почти убедила себя, что белкофобия не серьезное заболевание, а просто неудачное стечение обстоятельств. Отец зашел за мной, чтобы отвести в конференц-зал, и я перехватила его недовольный взгляд. Он явно сдерживался, чтобы не высказать мне все и сразу, видимо, решил не накручивать перед важной встречей.
– Ее королевское Величество, великая герцогиня Эттерская, королева Этерштейна, – провозгласил мажордом, и я вошла в распахнутые двери.
В центре комнаты у стоящих полукругом обитых зеленым бархатом кресел с широкими подлокотниками уже ждали канцлер и гость из Евросоюза. Они поклонились, оператор отошел от камеры и тоже застыл в поклоне. Я прошла к своему креслу ровно посередине комнаты и уселась.
– Его Светлость, герцог Торхау.
Зашел отец. За ним потянулись секретари, их секретари, сотрудники пресс-службы и парочка советников, они выстроились вдоль стен и затихли. Пришли посмотреть на Вальднера: его послужной список и достижения впечатлили не только канцлера.
– Можете садиться.
Герр Вальднер склонился передо мной в легком поклоне, прежде чем сесть, продемонстрировав густые, чуть тронутые сединой волосы, высокий круглый лоб и две симметричные шишки над бровями. В голове появилась страница из книги по физиогномике, которую я как-то пролистала из интереса. Две симметричные шишки над бровями – знак большой власти и высокого авторитета, говорилось там. Да уж, действительно.
Пока все приветствовали друг друга и усаживались, я рассматривала Милоша Вальднера. Раньше мы не встречались лично. Он был чуть ниже отца, но еще более статен, прямо-таки гвардейская выправка, скупые точные движения, никакой суеты; на лице легкая улыбка и выражение одновременно благодарности за встречу и уверенности, что и нас облагодетельствовали. Безупречно одетый и столь же безупречный в манере себя держать герр Вальднер производил действительно сильное впечатление. Он идеально подходил на роль консорта, если не учитывать возраст. Жаль, что сына у него не было, только две взрослые дочери.
Герр Вальднер и канцлер обменивались любезностями: о том, как для Евросоюза важны наши традиции и самобытность, о том, что король Фредерик VII говорил, что традиции – это платье, по которому страну встречают на мировой арене, поэтому традиции, конечно, надо чтить, но и стремиться к изменениям, и что Этерштейн будет счастлив стать частью большой и дружной семьи и получить отличную возможность экономического и социального развития. Отец слушал их диалог с легким недовольством на лице, но только я научилась различать тонкие нюансы его эмоций, уверена, для окружающих он казался просто серьезным и сосредоточенным.