Дикая вода

Выворотив с корнем молодой березняк и отодвинув его на край трассы, Димка решил, что на сегодня хватит. Установленную самому себе норму он уже перевыполнил. Развернув бульдозер, он направился в городок строителей.

Когда он со щенком подошел к столовой, Зина уже готовилась закрывать ее.

– Ты, поди, еще спешил? – спросила она, подняв на Шабанова озорные глаза.

– Конечно спешил. – Он просунул голову в раздаточное окошко. – Ты ведь и без ужина оставить можешь.

– Зря спешил, – нарочито равнодушно вздохнула Зина и отвернулась. – Поесть все равно нечего.

– Хоть лапши отвари, что ли, – взмолился Шабанов. – Я ведь целый день на трассе вкалывал. Только вернулся.

– Да нет, Дима, – Зина широко улыбнулась, показав красивые белые зубы. – Я это так. Я тебе все оставила. И щенку твоему тоже.

Она подала ему еду, вышла из кухни и села за стол рядом с ним. Шабанов ел, а Зина, подперев голову ладонью, смотрела на него. Он тоже посмотрел на нее. Глаза у Зинки серые, большие, а ресницы черные и длинные, даже кверху загнулись. На голове белый накрахмаленный колпак. Зинка – чистюля и за собой следить умеет. Вот только конопатая. Но повзрослеет, и может быть, сойдет все с лица. Зинке ведь и лет-то всего восемнадцать.

– Ну чего ты так смотришь на меня, Зинка? – спросил Шабанов, чувствуя, что от ее пристального и доброго взгляда начинает размягчаться сердце. Димка только сейчас заметил, какие у Зинки пухленькие и аппетитные губы.

– Вот уж и посмотреть нельзя, – она сделала обиженное лицо. Поправила кончиками пальцев поварский колпак, встала и пошла на кухню. Димка молча доел ужин, собрал посуду и подал в окошечко.

– Ты на меня не сердись, – сказал он как можно ласковее. – Я ведь не думал, что ты обидишься.

– С чего ты взял, что я обижусь? – спросила Зина, глядя на него все теми же добрыми глазами. И Шабанов снова почувствовал, как от ее взгляда размягчается сердце.

Он забрал щенка и пошел в свой вагончик. То, что он увидел там, поразило его. На столе стояла бутылка водки, два чистых стакана и две банки камбалы в томатном соусе. Паша Коровин сидел на кровати, положив ноги на стул. Он был обут в новенькие кирзовые сапоги с яловыми передками. Димка даже растерялся. Никогда раньше Коровин не покупал водку за свои деньги. А выпивать иногда выпивал. Ребята знали Пашину слабость и поэтому за водкой всегда посылали его. Этим он как бы входил в общий пай.

– Сапоги решил обмыть, а заодно и с тобой помириться, – сказал Коровин.

– Мы ведь и не ругались, – настороженно ответил Димка, глядя на сапоги Коровина, от которых резко пахло новой кожей.

– Как это не ругались? – удивился Коровин. – Я утром как вляпался в эту беду, настолько разозлился, что зашибить тебя собирался. – Коровин замолчал, покрутил носком новенького сапога и сказал: – А щенок твой молодец. Не он, не купил бы я этих сапог. Старые бы чинить стал. А чего их чинить, когда все подошвы пропали? Как ты его назвал-то?

– Кузей, – сказал Димка.

– Что это за имя? – Коровин убрал ноги с табуретки и выпрямился на постели. – Так даже котов не называют. А ведь это собака, да еще, поди, хорошей породы.

– Лайка, – сказал Димка, глядя на щенка. – Я с ним зимой миллионером стану. Он мне знаешь сколько соболей найдет? Один хант рассказывал, что ему собака в день по десять штук на деревья загоняет. Он подходит к сосне или кедру и снимает их из ружья.

– А что, дело. Тоже статья дохода. – Коровин даже заерзал на постели. – Так вот ты его зачем взял!

Про соболей Димка сказал только затем, чтобы подзадорить Коровина. Никакой охотой он заниматься не собирался, на нее при такой работе просто нет времени. Да и натаскивать собаку на соболей нужно тогда, когда она заматереет. К тому времени нефтепровод уже закончат строить и Димка будет не в тайге, а, по всей вероятности, в своей Кулунде. Но, узнав, что Кузя охотничьей породы, Коровин будет больше уважать щенка. Хорошая собака – это деньги. А деньги Паша любит больше всего на свете.

Коровин пересел на табуретку, разлил водку в стаканы, сдвинул их, чтобы проверить – не обделил ли себя, и протянул стакан Димке:

– Чтоб долго носились! – и хлопнул ладонью по голенищу.

Пить Димке совсем не хотелось, но он понимал, что Коровин купил бутылку не для того, чтобы обмыть сапоги. Не такой он человек, этот Паша. Для выпивки наверняка была совсем другая причина, о которой он пока не говорил.

Глядя друг на друга, они молча подняли стаканы, чокнулись и выпили. Коровин поднес к носу кусочек хлеба, понюхал, с шумом втягивая в широкие ноздри воздух, потом полез ложкой в банку с камбалой. На некоторое время над столом повисла напряженная тишина. Один не знал о чем говорить, другой не начинал разговор, выжидая паузу. Помолчав немного, Коровин взял в руку бутылку и снова налил в стаканы водки. Когда выпили и это, спросил, не поднимая головы:

– Так ты трепался или на самом деле деньги менять будут?

Димка чуть было не подавился камбалой в томатном соусе, но, прокашлявшись, ответил вполне серьезно:

– Я тебя когда-нибудь обманывал?

– Да вроде нет, – пожал плечами Паша.

– А почему ты сейчас не веришь?

– Я тут кое-кого поспрашивал, – Паша скосил глаза на бутылку, в которой еще оставалась водка, – никто об этом ничего не слышал.

– Значит, пока решили не разглашать. – Димка слегка нахмурился, чтобы его слова выглядели убедительнее.

Коровин снова покосился на водку, потом спросил:

– А кассирша у тебя правда знакомая?

– Я с ней как с тобой. Тоже в одной комнате спал… Только мы с тобой спим на разных кроватях, а я с ней был под одним одеялом.

– Где? – сразу оживился Коровин, и его маленькие глазки масляно заблестели.

– В Новосибирске, в гостинице аэропорта, – ответил Димка.

– Ты к ней напросился или она к тебе? – Коровин явно заинтересовался подробностями.

– Никто ни к кому не напрашивался, – сказал Димка. – Рейс отложили до утра, а ночевать негде было. Я администраторше сунул полсотни, она меня устроила. А потом провел к себе кассиршу. Иначе бы ей пришлось ночевать на улице, а там дождь как из ведра лил.

Коровин с недоверием посмотрел на Димку. Но по его физиономии нельзя было определить, врал он или говорил правду. Пришлось верить на слово. Коровин разлил в стаканы оставшуюся водку, не чокаясь, выпил, шумно выдохнув в кулак, и сказал:

– Слушай, Димка, может, ты и мои деньги обменяешь? Ставлю литр.

– Много их у тебя?

– Сто тридцать штук. «Волгу» хочу купить. Отработаю еще эту зиму – и прощай Север. Уеду в город, устроюсь в какую-нибудь фирму. На работу буду ездить на своей машине.

– А почему «Волгу»? – спросил Димка.

– Иномарку обслуживать дорого, – сказал Коровин. – Фару разобьешь, знаешь, сколько стоит заменить?

Димка пожал плечами.

– Вот то-то. А на «Волгу» любую запчасть достать ничего не стоит. Ну, так обменяешь или нет?

– Большая сумма, – нерешительно сказал Димка. – Не знаю, согласится ли. Ведь все-таки ответственность…

– А ты поговори с ней, а? – заглядывая Димке в глаза, попросил Коровин. – Может, и согласится.

«Эх, Коровин, Коровин, – подумал Димка. – Сгубят тебя когда-нибудь твои деньги. Ночами из-за них не спишь». Но вместо этого сказал:

– Я с ней поговорю, конечно. Только ты об обмене больше ни гу-гу. Пока еще никто не знает, а то все побегут в сбербанк.

Он допил водку, выбросил пустые консервные банки в ведро, потом вместе с Коровиным они вышли из вагончика. Кузя, путаясь под ногами, тоже выскочил на улицу. Сразу за вагончиком черной стеной поднималась тайга. Легкий ветерок с шелестом пробегал по верхушкам деревьев, разнося их шепот от одного кедра к другому, и, передав, снова возвращался на опушку. Коровин задрал голову кверху, пытаясь разглядеть в черном небе хотя бы одну звезду. Но оно было затянуто тяжелыми, плотными тучами.

– Скоро снег выпадет, – сказал он, повернувшись к Димке. – Надо бы шишками запастись. Зимой их здесь не найдешь.

– Приезжай ко мне на трассу, – ответил Димка. – Я ведь кедры тоже валю. На них шишек сколько угодно. Год нынче урожайный.

– Надо бы приехать, – Коровин поежился, передернув плечами. Ветер был хотя и не сильным, но холодным. – А сейчас мне что-то спать хочется.

– Мне тоже, – сказал Димка.

Они возвратились в вагончик, разделись и легли спать. Димка всю ночь видел во сне серые Зинкины глаза. А Коровину снилась кассирша сбербанка, уезжающая от него на «Волге».

Трасса уходила все дальше от поселка трубопроводчиков, и ездить на работу и с работы на бульдозере становилось невыгодным. Слишком много времени уходило на поездки, да и горючка стоила немалых денег. Мастер участка Гудков стал возить Димку к его бульдозеру на своем уазике. Когда Димка уселся на переднее сиденье и захлопнул дверку, Гудков, скосив глаза на Кузю, спросил:

– Щенка-то зачем с собой возишь?

– Он у меня как талисман, – сказал Димка, погладив молчаливо сидевшего на коленях Кузю. – Да и веселей с ним. Ведь на трассе целый день словом перекинуться не с кем.

Гудков не ответил. На расчистке трассы уже давно должны были работать три бульдозера, но два из них сломались в первые же дни. Одному надо было менять коробку передач, другому поршневую группу. Все это уже недели полторы назад отправили на пароходе из Новосибирска, но ни коробка, ни новые поршни до трассы пока не дошли. Гудков считал, что розыск пропавших узлов не входил в его компетенцию. За это отвечал начальник участка Шумейко. Ему же надо было следить за тем, чтобы не вышел из строя последний бульдозер.

– Машина-то у тебя как работает? – повернувшись к Димке, спросил Гудков, когда они выехали на трассу.

– Пока нормально, – пожал плечами Димка. – А что?

– Как что? Если и твой бульдозер сломается, чем трассу расчищать будем?

– Не сломается, – засмеялся Димка. – Он у меня из особого железа.

Бульдозер стоял на взгорке, и на ровной, как ученическая линейка, трассе его было видно издалека. Гудков остановил уазик чуть в стороне и вместе с Димкой подошел к бульдозеру. Димка опустил щенка на землю, положил в кабину свой нехитрый обед и уже шагнул к пускачу, чтобы начать заводить мотор, но Кузя кинулся к его ногам и заскулил, прижимаясь к заляпанным засохшей грязью сапогам. Гудков опустил глаза на землю и удивленно воскликнул:

– Ты посмотри, кто здесь шарился!

И тут Димка заметил около гусениц странные отпечатки, походившие на следы босого человека. На сырой земле отчетливо виднелся оттиск голой пятки и пяти пальцев с острыми когтями.

– Снежный человек? – спросил Димка, глядя на Гудкова округлившимися глазами.

– Какой снежный человек? – вознегодовал Гудков. – Ты что дурью маешься?

Димка еще раз посмотрел на следы, на беспомощно жавшегося к ногам Кузю и сказал:

– Ну, тогда медведь.

– А кто же еще? – Гудков крутил головой, оглядывая кромку трассы, прочертившую вековечную тайгу. – Видать, не ушел, до сих пор шарится здесь.

– Ты думаешь, это тот, что приходил к вагончикам? – спросил Димка.

– Кто его знает? – пожал плечами Гудков. – Может, тот, а может, другой. Мало ли их по тайге шатается? Ружье-то у тебя есть?

– Нету.

– Я тебе свое на всякий случай оставлю, – сказал Гудков.

– Он что, на бульдозер кинется? – с тревогой спросил Димка.

– Не кинется. Но на всякий случай ружье при себе иметь надо.

Гудков сходил к машине, принес двустволку и пять патронов. Но прежде, чем отдать ружье Димке, он зашел метров на двадцать в тайгу, рассматривая медвежьи следы. Зверь, по всей видимости, бродил здесь ночью, сейчас он был уже далеко. Гудков определил это по следу, который ровной строчкой уходил в низинку. На день медведь в низинке ни за что не останется. Он устроит лежку на высоком месте, с которого видно далеко вокруг и до которого за сотни метров доносятся все запахи тайги. Гудков с удовольствием устроил бы охоту на медведя, но на это требовалось несколько дней, а таким временем он не располагал. Постояв немного около оставленного зверем следа, он вернулся к бульдозеру.

– Держи, – сказал он, протягивая оружие Димке. – А я поеду. У меня сегодня дел сверх головы.

Гудков уехал. Димка положил ружье в кабину, патроны сунул в карман и, настороженно оглядываясь по сторонам, начал заводить бульдозер. Пускач затарахтел от первого рывка стартера. Потом зацвокала крышка выхлопной трубы, выпуская клубы синего дыма, и вот уже ровно застучало стальное сердце машины. «Тах-тах-тах», – выстукивал пульс двигатель, и от этого неторопливого, равномерного тарахтения у Димки сразу стало спокойно на душе. Словно рядом с ним появился могучий друг, который сможет защитить от любой беды. Он посадил в кабину щенка, уселся сам и двинул бульдозер на ближние сосны.

Димка смотрел на трассу, а перед глазами все время стояли медвежьи следы. «И чего он вертелся около бульдозера?» – думал Димка. Он вспомнил, как несколько дней назад во время обеда также забеспокоился Кузя, начал жаться к нему, а в стороне от трассы между деревьями мелькнула крупная неясная тень. Димка тогда подумал, что все это ему почудилось. Но, по всей видимости, никакого наваждения не было. По тайге шарился медведь.

Перед обедом на трассе снова появился уазик. Димка думал, что опять приехал Гудков, но на этот раз из машины вышли начальник участка Шумейко и еще двое незнакомых мужчин. Судя по тому, как Шумейко крутился около одного из них, одетого в хорошую кожаную куртку и дорогой шерстяной пуловер, начальник участка привез на трассу больших людей. Шумейко дал знак рукой, Димка остановил бульдозер, вылез из машины и подошел к гостям.

– Ну что, Шабанов, – достав из кармана пачку сигарет и протянув ее для угощения Димке, сказал Шумейко, – тайга покоряется сильным?

Димка от курева отказался. Он увидел, с каким вниманием рассматривает его незнакомец в кожаной куртке. Димка тоже оглядел его и еще больше утвердился во мнении, что на трассу приехал высокий гость. На незнакомце были хорошо отглаженные брюки и добротные, начищенные до блеска туфли с квадратными носками. Они считались самыми модными, и Димка к весне, когда будет закончена работа, хотел купить себе точно такие же. Сейчас туфли не нужны, в тайге асфальта нет, а по грязи в них много не находишь.

– Работаем помаленьку, – сказал Димка, кивнув на трассу. С обеих ее сторон насколько хватал глаз бульдозер набуровил валы из земли и сваленных деревьев.

– Как много ви можешь сделать за один день? – подняв указательный палец и для большей убедительности показывая его Димке, спросил незнакомец в кожаной куртке.

Он говорил на ломаном русском языке, и Димка понял, что перед ним был если не сам хозяин нефтяного месторождения, то его представитель. Незнакомец, прищурившись, смотрел на бульдозериста, ожидая ответа.

– Фил Голби, – подобострастно глядя на иностранца, сказал Шумейко. – Вице-президент компании «Сибойл». Нефтепровод строим по их заданию.

Димке иностранец не понравился с первого взгляда, хотя он и не мог сказать почему. По всей видимости, щегольским видом, который никак не вязался ни с трассой, ни тем более с дикой северной тайгой. «Мы здесь пашем по уши в грязи, – подумал Димка, – а он ходит в отглаженных брюках и лакированных ботинках. И ведь не на себя пашем, а на него». Но сказал совсем другое:

– Пока никаких проблем нет, но когда выйдем на гриву, где стоит столетний кедрач, одним бульдозером ничего не сделаешь. Лес уже сейчас надо валить бензопилами.

– Я фам гофориль, – Фил Голби повернулся к Шумейко, – что один бульдозер это «фу». – Голби сложил пальцы правой руки трехперстием и дунул на них. – На такой трасса пять мало.

Иностранец дернулся от возмущения, его лицо покрылось розовыми пятнами. Он повернулся спиной к уже расчищенной трассе и, чуть согнувшись, посмотрел вдаль, словно пытался разглядеть за плотными деревьями конечную точку будущего нефтепровода. Шумейко забежал перед ним и, хлопнув себя рукой по груди, сказал:

– У нас как в договоре записано? Мы должны сдать нефтепровод к пятнадцатому марта. Так ведь? А сегодня что? Сегодня только пятое сентября. До окончания срока еще шесть с половиной месяцев. Все мы успеем, все мы сделаем.

– Ви дольжен делать один килеметр в день, – все так же раздраженно сказал Голби. – Даже если будет плехой погода. А сейчас сколько?

– Мы не по километру, по три в день делать будем, – убежденно сказал Шумейко. – Вы знаете, сколько я таких трубопроводов, как этот, построил? Не одну тысячу километров.

Голби достал из внутреннего кармана куртки калькулятор, нажал на несколько кнопок, что-то подсчитывая. Потом поднял глаза на Шумейко и сказал:

– Один день задержки пуска, и ви будет плятить тридцать пять тысяч долларов неустойки. Каждый день тридцать пять тысяч долларов.

Он холодно посмотрел на Шумейко и неторопливо засунул калькулятор в карман. Начальник участка опустил голову. После этих слов иностранец еще больше не понравился Димке. Ему стало жаль своего начальника, и он сказал:

– А что, если мы забастовку объявим?

– Как забастовку? – испуганно вскрикнул Голби.

– Обычно, – ответил Димка. – Так же, как это делают у вас.

– Для забастовки нужен повод, – сказал Голби.

Он произнес эту фразу так хорошо, что Димка подумал: этот иностранец знает русский гораздо лучше, чем пытается говорить на нем.

– А нам никакого повода искать не надо. Будем работать по восемь часов согласно нашим русским нормам. И вы этот нефтепровод не только к пятнадцатому марта – к пятнадцатому декабря следующего года не получите.

Голби испуганно посмотрел на Шумейко. Тот пожал плечами: дескать, чего ты слушаешь этого обормота, и пошел к машине. Голби и его спутник, так и не произнесший ни единого слова, очевидно потому, что не знал русского, направились вслед за начальником участка.

– Работай! – уже садясь в машину, махнул рукой Димке Шумейко. – Вернешься на базу, мы с тобой еще поговорим.

«Уазик» недовольно фыркнул, кособоко развернулся и, оставив около бульдозера синее облако выхлопа, покатил назад. Димка в задумчивости остановился, дожидаясь, пока машина не исчезнет из вида. Его не зря удивила хорошо произнесенная по-русски последняя фраза иностранца. Еще пять лет назад настоящее имя Фила Голби звучало как Филипп Остапович Голобейко.

Сидя в машине и искоса поглядывая на Шумейко, Голби думал: «Подлая страна. Подлый народ. Им же стараешься сделать лучше, а они норовят плюнуть в рожу. Без меня этот бульдозерист шарился бы по мусорным бачкам у подъездов и само слово забастовка не мог бы вспомнить».

Совсем недавно коренной москвич Голобейко работал старшим научным сотрудником в одном из многочисленных научно-исследовательских институтов столицы. Ежедневно ездил на службу на метро, в одиннадцать часов пил чай с булочкой, в обед в институтской столовой съедал постные щи и котлету с гречневой кашей. Вспоминая сейчас те времена, Голобейко не мог понять, как можно было быть счастливым при такой жизни. А ведь он был почти счастлив.

В двадцать восемь лет защитил кандидатскую диссертацию, активно собирал материал для докторской. Ходил вместе со всеми на демонстрации и субботники. Когда у кого-то из сослуживцев наступал день рождения, сбрасывался вместе с остальными по рублю, бежал в магазин потому, что чаще всего в магазин посылали именно его, Филиппа, покупал вино и торт и, переполненный радостными чувствами, участвовал в застолье. Шутил, рассказывал анекдоты, отпускал комплименты женщинам. Трепетно держал за руку молодую сотрудницу Дашеньку Воронцову, при этом старался не встречаться с ней взглядом. Потому что когда смотрел на нее, грудь наполнялась жаром, а сердце стучало так, словно под окном лаборатории включали отбойный молоток. Дашенька была от него беременна, и вопрос об их свадьбе был уже решен. Все упиралось в дешевую квартиру, которую они никак не могли подыскать. Не случись ельцинской революции, женился бы Голобейко на Дашеньке, защитил докторскую, имел бы уже троих детей и жил где-нибудь в Чертаново или Орехово-Борисово в трехкомнатной квартире панельной многоэтажки. Но революция все перевернула в его жизни.

Началось с того, что в институте перестали выдавать зарплату. Сотрудники лаборатории, как, впрочем, и всего института, исправно ходили на работу, сидели за столами у своих компьютеров, делая расчеты и сложные вычисления. А за окнами бурлили страсти. На улице Тверской у памятников Пушкину и основателю Москвы князю Долгорукому собирались тысячные толпы, над которыми возвышались одетые в одинаковые пиджаки ораторы с мегафонами в руках. Надрывая легкие, они бросали в толпу слова, на которые могли откликнуться только самые простодушные люди: «Свободу народу!» «Частную собственность – всем!» «Богатство и счастье – каждому!» Собравшиеся на митингах жадно настораживали уши и хлопали после каждой фразы, отбивая себе ладоши.

На Горбатом мосту у самых стен Кремля поп-расстрига, изгнанный за неотпускаемые грехи из церкви, собирал десятитысячные толпы и, размахивая тяжелым католическим крестом, кричал истерическим фальцетом: «Коммунистов – на фонарные столбы!» Его желтое скуластое лицо нервно дергалось, вытаращенные, с красными прожилками, глаза, постоянно вращаясь, жадно горели. Широкоплечие парни в тех же пиджаках, что и на Тверской, стоя по обе стороны от расстриги, орали в мегафоны: «Только класс собственников может сделать всех вас счастливыми!»

Каждый рабочий день сотрудники лаборатории начинали с обсуждения новостей. Бледная из-за постоянного недоедания последних месяцев Дашенька Воронцова, оперевшись локтями о стол и сжав тонкими узкими ладонями впалые щеки, спрашивала, ни к кому не обращаясь:

– Когда же нам выдадут зарплату?

Толстый и неуклюжий младший научный сотрудник Каха Робакидзе, вытерев пухлой ладонью жирные губы, отвечал:

– Когда вернем золото партии, тогда и выдадут. Коммунисты перевели все деньги за границу.

Другой младший научный сотрудник, Лешка Митрофанов, громко сморкался в платок и говорил:

– Надо бросать все к чертовой матери и ехать в деревню. Картошку, огурцы-помидоры выращу, с голоду не пропаду.

Никто из них не верил ни в свободу, ни в демократию, ни в частную собственность. Голобейко слушал разговоры и молчал. Лежа вечером на своей койке в институтском общежитии, он думал о том, что всеми процессами в мире управляют деньги. Если в стране возникла смута, значит, кому-то она нужна. «Кому? – мучительно соображал Голобейко. – Кто будет распоряжаться шестой частью света? И куда подевались коммунисты, в руках которых был и государственный аппарат, и армия, и все спецслужбы?» В воздухе все больше пахло огромными дележами, но сколько он ни мучился, не мог сообразить, как проникнуть к той щели, откуда идет этот дразнящий запах.

Институт не получал заказов, никто не требовал от сотрудников отчета об их работе. Словно уже не было ни института, ни его сотрудников. Даже постоянно насупленный вахтер, стоявший у входа с тяжелой коричневой кобурой на широком ремне, бесследно исчез куда-то. Говорят, захватив с собой пистолет, подался на рынок охранять товары на складе новых торговцев.

Но как и у всяких событий бывает свое начало и свой конец, так и в полной неопределенности институтской жизни все пришло к своему завершению. Однажды в дверях лаборатории появился широкоплечий парень в оранжевом галстуке и желтых ботинках и, сверкая улыбкой на шестьдесят фарфоровых зубов, сказал сухо и до того по-будничному просто, что никто не успел даже опешить:

– Я из Америки. Представляю бизнес высоких технологий. У нас есть возможность дать вам работу. Не всем, конечно, но тем, кто подойдет по нашему профилю.

Американец положил перед каждым по пухлой стопке бумаг. Все, шурша и сгорая от любопытства, начали разглядывать их. Это были подробнейшие анкеты. В них требовалось указать не только фамилию, имя и отчество, но и список исследовательских работ, в которых принимал участие. А также дать краткий обзор каждой из них.

Глянув на анкету, Голобейко сначала оторопел. Научно-исследовательский институт считался сверхсекретным учреждением. В нем разрабатывалась компьютерная память для ракет. С помощью такой памяти каждая из них могла наводиться на любой, даже самый замаскированный объект. Заполнить анкету – значит рассекретить не только себя, но и учреждение.

Однако когда Голобейко поднял голову, то увидел, что многие уже торопливо заполняют анкеты. Первым протянул свою американцу Каха Робакидзе. За ним, опустив глаза, подал аккуратно сложенные листки Азик Шаймиев. Митрофанов, не глядя, сунул анкету в стол, сказал, что выйдет в коридор покурить, и не вернулся. Проследив взглядом за Митрофановым, Голобейко отвел американца в сторону и спросил, нельзя ли с ним встретиться вечером.

– О да! О да! – радостно обнажая фарфоровые зубы, тут же согласился американец.

Филиппу надо было выяснить, какие именно фирмы представляет американец, в каком городе предстоит трудиться и какие условия будут созданы для этого. Встречу Филипп назначил в своем общежитии. Американец пришел ровно в семь вечера, достал из сумки большую квадратную бутылку виски и, оглядывая Филиппа, как женщину, выставил ее на стол. Голобейко, слегка смутившись, достал из тумбочки два граненых стакана.