Дикая вода

– Завтра утром я лечу на Север, – сказал он, переводя глаза с брюнетки на блондинку. – Вы никогда не были там?

– Нет, – сказала брюнетка, выпуская на Димку струю сигаретного дыма. – Там холодно, а летом много комаров.

Димка помахал рукой, отгоняя дым, и спросил:

– А почему вы пьете вино? Давайте лучше выпьем коньяку.

– Вы нам его не предлагали, – сказала блондинка, повернувшись к нему.

– Прошу прощения за бестактность. – Димка взял бутылку и налил коньяк в их рюмки.

Потом он заказал еще одну бутылку. А когда ее выпили, предложил блондинке посмотреть комнату, в которой он остановился. Она согласилась. Они взяли у официантки бутылку шампанского и поднялись наверх. Брюнетка осталась в ресторане.

Блондинку звали Нина. Шампанское пришлось с ней пить из граненых стаканов, другой посуды в гостиничном номере не оказалось. Но это не мешало им говорить о пустяках и, смеясь, все время смотреть в глаза друг друга. Взглядом иногда можно сказать гораздо больше, чем словами. Он мысленно задавал вопрос, глядя на нее, она отвечала. И никаких слов для этого не требовалось. Когда было допито шампанское, они молча улеглись на кровать. Но Нина тут же встала, открыла окно и, глядя на улицу, стала вытаскивать заколки из своей прически. Димка, лежа на постели, все это время смотрел на нее и слушал, как гудят машины, проезжая под окнами гостиницы.

Проснулся он оттого, что стало холодно и онемела рука, на которой лежала Нина. Он осторожно, стараясь не будить подругу, вытащил руку, встал и на цыпочках прошел к столу. Посмотрел на часы: было шесть утра. Через два часа должен улетать самолет на Север. Он подошел к Нине. Она спала, раскинув руки, одеяло сползло с ее груди, из-под рубашки торчали маленькие, аккуратные розовые соски. Нина была красивой. Димка нагнулся и поцеловал ее в сосок. Она открыла глаза и сразу же натянула на себя одеяло.

– Мне пора идти, – сказал он. – Иначе опоздаю на самолет.

– Я сейчас встану. Только ты выйди из комнаты.

Димка немного удивился тому, что вчера она ничего не стеснялась, а сегодня ее охватило смущение. Он оделся и вышел. Дежурная по этажу сидела за столом и, не поднимая головы на постояльцев, внимательно изучала толстую амбарную книгу. Когда Димка вернулся в комнату, Нина стояла у зеркала и поправляла пальцами прическу. На улице они простились. Он знал, что больше они никогда не встретятся, поэтому не спросил ни адреса, ни фамилии. Лишь притянул к себе за плечо, поцеловал в щеку и сказал: «Спасибо за все. Ты была прекрасна»…

Нина была опытной женщиной, по всей видимости, немало повидавшей на своем веку. По сравнению с ней Зина выглядела девочкой-подростком, обидеть которую не позволяла совесть. Да Димке и не хотелось ее обижать, у него было совсем другое настроение. Он получал удовольствие от того, что она была рядом.

– Что ты имеешь в виду, когда говоришь о чистоте? – спросил Димка и снова взял ее за руку.

– Чисто – это любовь, – сказала Зина. – А все остальное не имеет к ней никакого отношения.

– Для мужчины и женщины все важно, – ответил Димка, стараясь быть серьезным. – Любовь – это не только поцелуи.

– Вот и целуйся с кем-нибудь другим, – сказала Зина и встала.

Димка тоже встал, прижал ее к груди и сказал:

– Ты славная, Зина. Ты мне очень нравишься.

И снова услышал, как застучало ее сердце.

Через неделю на трассу прибыли еще два бульдозериста. Одного из них, Геннадия Петровича Панова, поселили в вагончик к Димке. Был он пожилой, почти совсем седой, и Димка удивлялся, как это он до сих пор работает на бульдозере. В тайге, в отрыве от семьи и цивилизации, в большинстве своем остаются только молодые.

– А ты не смотри, что я такой старый, – сказал Панов, когда Димка спросил, сколько ему лет. – Я на всех трассах побывал. Еще нефтепровод Самотлор – Альметьевск строил.

Был он степенный, говорил не торопясь, а если начинал что-то делать, то заранее прикидывал, как обойтись без излишней затраты сил.

– В нашем деле семь раз отмерь, один раз отрежь, – постоянно повторял он. – Головотяпов у нас хватает. Один раз мне выдали отметку, я расчистил трассу, а потом оказалось, что она на полкилометра в сторону ушла.

Паше Коровину Панов не понравился сразу.

– Еще один появился, – сказал он. – Теперь каждый вечер воспитывать будет.

К старости человек укореняется в своих привычках и изменить им бывает выше его сил. Геннадий Петрович вставал, как по будильнику, ровно в шесть, натягивал штаны, надевал домашние тапочки, которые специально привез с собой, и в одной майке выходил в тамбур. Растапливал печку, грел воду и садился бриться. Побрившись, умывался тоже теплой водой, потом надевал рубаху и теплую жилетку. Так он и отправлялся завтракать.

Позавтракав, Панов заглядывал в окно к Зиночке. Та заворачивала ему в салфетку две котлеты и два куска хлеба, в поллитровую бутылку наливала компоту. Все это Геннадий Петрович брал с собой на обед. Сложив провизию в сумочку, шел будить ребят. Он осторожно дотрагивался до плеча Димки и говорил:

– Вставайте, орлы, время завтракать.

Димка открывал глаза, садился на кровать, раза два вытягивал руки вверх, изображая, будто поднимает тяжелые гири. Затем босой ногой начинал искать носки, оставленные с вечера у кровати.

Коровин вставал всегда с неохотой, свешивал босые ноги на пол и долго тер кулаками глаза. Лениво натягивая рубаху, он зевал и обычно говорил:

– Ну и сон же мне сегодня приснился…

– Будто ты едешь на собственной «Волге» по автотрассе Москва – Стамбул, – влезал в Пашин рассказ Димка, – а впереди ишак.

Димка всегда что-нибудь придумывал. Поэтому Коровин переставал зевать и, ожидая очередного подвоха, настороженно спрашивал:

– Ну и что?

– Ты жмешь на все железку, – как ни в чем не бывало продолжал Димка, – а ишака обогнать не можешь.

– Ну и что? – уже раздраженно спрашивал Коровин.

– А потом оказывается, что ишак везет твою «Волгу» на буксире.

– Сам ты ишак! – Коровин вскакивал с кровати, натягивал брюки и, намотав на портянку, долго не мог попасть ногой в сапог.

– Сам ты ишак! – повторял он еще раз и уходил умываться.

– Зря ты над ним так шутишь, – покачивая головой, говорил Геннадий Петрович.

– Он действительно спит и во сне видит «Волгу», – оправдывался Димка.

– А что в этом плохого? – замечал Геннадий Петрович. – На свои же заработанные хочет купить.

Панов жалел всех подряд. Димка думал, что у него это от возраста, и старался не спорить.

Коровин никогда не ждал Димку завтракать. Умывшись, он сразу уходил в столовую, и когда Димка приходил туда, Паша уже кончал есть. Шабанов подходил к раздаточному окну, видел веснушчатое Зинино личико, ее радостные, светящиеся глаза и тут же забывал о Коровине.

– Как тебе сегодня спалось? – спрашивал он, и его глаза тоже начинали радостно светиться. – Медведи не тревожили?

– Один во сне пытался облапать, – опустив глаза и пряча появившуюся на губах улыбку, говорила Зина. – Я его так шуганула, до сих пор бежит. Не слышишь, как тайга трещит?

– А я-то думал, почему мне всю ночь не спалось? – отвечал Димка. – Сегодня приду тебя охранять. Так нам обоим спокойней будет.

– Избави меня Бог от такого спокойствия, – Зина подавала Димке завтрак и отворачивалась от раздаточного окна.

– Тогда ты приходи, – говорил Димка. – Паша тебя стесняется, поэтому ночью храпеть не будет.

На этом обмен шутками заканчивался. Рабочий день начинался с восьми. Но в половину восьмого все уже были около машины. За последние дни трасса продвинулась вперед. Бульдозеристы работали на восьмом километре, экскаваторщики на третьем. И на работу их теперь возили всех вместе на грузовике. Коровин всегда старался попасть в кабину. И, если ему это не удавалось, он сердился, с ворчанием лез в кузов и садился на скамейку в самом углу.

Было начало октября. По утрам уже сильно подмораживало, березы и осины сбросили листву, она желтыми пятаками лежала на мху, и ветер, не жалея, разбрасывал ее по трассе. На край леса в предутренних сумерках вылетали глухари побродить по песку, запастись на зиму камешками. Скоро они перейдут на зимний корм – хвою сосен и кедров, и перетереть такую пищу в желудке без камешков будет невозможно. Кое-кто из ребят уже добывал их, и Димка на этот раз прихватил с собой ружье Гудкова.

Он вылез из машины около своего бульдозера, Геннадий Петрович подал ему ружье и обед в полиэтиленовом пакете. Димка осторожно взял все это и положил в кабину. С Пановым работалось легко, они как бы соревновались друг с другом, и день пролетал незаметно. Как только на трассе появился Панов, Димка стал оставлять на день Кузю Зине. С напарником в тайге не было скучно.

«Хороший старик, – думал о нем Димка, – хотя и много ворчит. Зато никогда не жалуется на свою судьбу. Побольше бы таких стариков на трассу».

Обедал Димка вместе с Пановым. Они сидели на поваленном кедре и молча жевали холодные котлеты, запивая их компотом. В верхушках деревьев, непрерывно перебирая ветки мягкими, невидимыми руками, шумел ветер. Он осыпал на землю последние, самые цепкие листья, еще каким-то чудом задержавшиеся на редких березах, и стряхивал с кедров пожелтевшую, состарившуюся хвою. Подняв голову, Панов прислушался к верховому шуму тайги и сказал:

– Хорошо тут. Больше всего люблю тайгу в это время. Ни тебе комара, ни мошки – благодать!

– А мне и тайга надоедает, и жизнь на колесах, – сказал Димка. – Иногда и на футбол сходить хочется, и в ресторане посидеть тоже.

– Тебе, может, и хочется, – отпив из бутылки большой глоток компота, сказал Панов. – А у меня три дочери – и все учатся. И жена не работает. Всех накормить, одеть-обуть надо. Вот и мотаюсь по трассам. В городе столько не заработаешь. – Он помолчал немного и добавил: – Да и работы в городе нет. Заводы позакрывали, стройки стоят.

Димка с удивлением посмотрел на Панова. Он думал, что у того уже давным-давно должны быть внуки, а оказывается, его дочери еще учатся в школе.

– Сколько же тебе лет, Геннадий Петрович? – спросил Димка, глядя на серебристую голову напарника.

– Сорок девять. До пенсии еще пахать да пахать.

– А мне двадцать семь, – сказал Димка.

– Я в это время еще только женился. – Панов опустил голову, осторожно стряхнул с колен хлебные крошки и задумчиво сказал: – Здесь я при деле, а дома не знаю, куда себя деть. Слоняюсь из угла в угол, словно и заняться нечем. Последний раз со старшей дочерью поругался.

– А чего с ними ругаться? – Димка вздохнул, вспоминая сестру. – Они сейчас рано становятся самостоятельными. Я никак их понять не могу. Чего-то хотят, а чего – не знают сами.

– Мозги жевательной резинкой забиты, – сказал Панов. – Ни семья, ни дети не нужны. Одни деньги.

– Без денег тоже не проживешь, – заметил Димка.

– Знаешь, что я тебе скажу, – Панов вытянул ноги, положил руки на колени и в упор посмотрел на Димку. – Не в деньгах счастье. Деньги в человеке душу убивают. Это только говорят, что они не пахнут. Еще как пахнут, даже смердят. Особенно если они нечестные. Какое счастье от денег, если у тебя нет ни семьи настоящей, ни детей? Для чего они? Для того, чтобы вдоволь есть, пить, покупать на ночь срамную бабу? Много ли счастья от этого?

– А в чем оно, счастье? – спросил Димка.

– В душевной близости человека с человеком. В любви мужчины и женщины. Не в сексе, как сейчас говорят, а в том, что ты глаз оторвать от нее не можешь, каждое дыхание ее ловишь, чувствуешь запах ее кожи и ощущаешь, что от этого сердце не просто замирает, останавливаться начинает.

Панов говорил так красиво, что Димка на некоторое время даже замер. Потом спросил:

– Наверное, Геннадий Петрович, ты по жене шибко соскучился?

– По жене я всегда скучаю. И по дочкам тоже. – Панов хлопнул Димку по плечу. – С семьей мне повезло. Тут у меня все в порядке.

– А с чем не повезло? – Димке вдруг захотелось узнать о своем напарнике подробности, о которых он раньше и не думал.

– По трассам мотаться приходится. Девчонки живут по сути дела без отца. Да и жена восемь месяцев в году как мать-одиночка. Разве это нормально?

Панов достал сигарету, закурил и пристально посмотрел на Димку. Тот опустил глаза и попытался ногтем отщипнуть кусочек коры кедра, на котором они сидели. Димке вспомнился иностранец в блестящих штиблетах, приезжавший недавно на трассу. «Живет в чистенькой Европе, не знает ни нашей грязи, ни северных комаров, похожих на разъяренных зверей, – подумал Димка, – и только отсчитывает миллионы, которые текут к нему по трубе из нашей сибирской земли. А мы тут за несчастный кусок хлеба жилы вытягиваем, и все для того, чтобы он богаче стал». От этих мыслей Димке даже работать расхотелось.

Ветер все так же шумел в верхушках деревьев. Скупое осеннее солнце уже только светило, но не грело. Димка повернулся в ту сторону, откуда начиналась трасса. И вдруг увидел, как прямо на него, по-куриному быстро махая куцыми крыльями, летит глухарь. Перелетев бульдозеры, он сел на кедр, ветка прогнулась под его тяжестью, и глухарь закачался на ней, как на пружине. Димка тут же присел на корточки и, не поднимая головы, стал пробираться к бульдозеру, где лежало ружье. Он уже потянул руку к кабине, когда услышал громкий окрик Геннадия Петровича:

– Оставь его!

Димка сначала не понял, чего хочет напарник, но тот повторил уже с раздражением в голосе:

– Оставь глухаря! Пусть летит.

Димка выпрямился и, повернувшись, направился к Панову. Глухарь, увидев идущего человека, с шумом снялся с ветки и скрылся за деревьями.

– Пусть летит, – уже мягче повторил Панов, поднявшись и провожая глухаря взглядом. – Может, это последний, которого мы видим.

Но Димка еще весь горел азартом, поэтому с горечью сказал:

– Зря ты так, Геннадий Петрович. Я бы его добыл.

– Зачем тебе нужен этот глухарь? – спросил Панов. – Ты что, с голоду умираешь? Я в тайге много лет работаю, в разных местах был, а глухарей всего несколько раз видел. Может, этот действительно последний.

– Странный ты человек, Геннадий Петрович, – не переставал сокрушаться Димка. – Столько всего за свою жизнь повидал, а глухаря жалеешь.

– Знаешь, Дима, сынок ты мой, – Панов положил широкую, тяжелую ладонь на его плечо. – Мы обо всем жалеть поздно начинаем. Нужно все делать так, чтобы потом не раскаиваться. Нефть уже всю продали. Теперь давай глухарей изведем. Что же тогда нашим детям достанется?

– Гудков трех глухарей за эту осень убил. Зина их готовила ему и Шумейко.

– Нашел, кому завидовать, – криво усмехнулся Панов. – После таких, как Гудков с Шумейко, на нашей земле пустыня и остается.

Димка в ответ на его слова только махнул рукой. Повернулся и размашистым шагом пошел к своему бульдозеру.

…Вечером к ним в вагончик зашел начальник участка Шумейко. Постоял около дверей, окидывая жилое помещение цепким взглядом, потом прошел к столу, сел на табуретку. Геннадий Петрович в это время, стоя на коленях, укладывал в тумбочке свои вещи. Увидев начальника, поднялся, сел на кровать.

– Далеко ушли? – глядя на него, спросил Шумейко.

– Да где далеко? – махнув рукой, ответил Панов. – На километр, не больше.

– А чего это вы у нас о работе спрашиваете? – влез в разговор Паша Коровин. – Вам ведь Гудков каждый вечер докладывает.

– Гудков Гудковым, а я хочу спросить у вас, – ответил Шумейко. – Мне сегодня заказчик звонил, у них наша стройка на особом контроле.

– Вы бы у них денег побольше попросили, – сказал Паша. – Я на этой стройке уже вторые сапоги донашиваю – и все за свой счет.

Он выставил ногу в новом кирзовом сапоге, покрутил носком. Шумейко мельком взглянул на сапоги и, не задержавшись на них, снова спросил Панова:

– Вы там, на трассе, елку случайно не видели?

– Зачем вам елка? – удивился Димка.

– Мне надо хорошую елку, метра четыре высотой.

– К Новому году готовитесь? – попытался съязвить Коровин.

– Ну, вот видишь, какой ты догадливый, – сказал Шумейко. – Скоро морозы начнутся, я сегодня месячный прогноз погоды получил. Сейчас бы хорошо елку спилить да вкопать ее у нашей конторы. Она бы до Нового года как свеженькая стояла.

– Нам – елку? – удивился Паша и, нагнувшись, посмотрел в глаза начальника участка, словно хотел удостовериться: уж не случилось ли чего у того с головой?

– Именно вам, – серьезно ответил Шумейко. – Мы на нее лампочки повесим, такие гирлянды будут… Какой же Новый год без елки?

Панову эта затея понравилась сразу. Поэтому он сказал:

– Завтра посмотрим. Если где поблизости растет, срубим и привезем.

Шумейко ушел. Димка встал с табуретки, подошел к окну. Над верхушками кедров светилась узкая светлая полоска, по верхнему краю которой клубились черные облака. Огромная оранжевая луна, пытаясь подняться над деревьями, запуталась в кронах и, не в силах выбраться из них, отбрасывала на небо желтый свет. На ее фоне деревья просвечивали четко очерченными черными силуэтами.

Димке почему-то вспомнился родной Алтай, неоглядная кулундинская степь, над которой осенними ночами тоже всходит такая же огромная оранжевая луна. И степь, тускло освещенная ее светом, тоже кажется неземной и таинственной. «Господи, как там в летнюю жару звенят кузнечики, – подумал он. – Воздух и так накален до такой степени, что кажется: дотронься до него рукой, и он зазвенит. А они стрекочут и стрекочут. Я уже несколько лет не слышал их пения. А осенью, когда едешь по полевой дороге, степь пахнет полынью и созревшими хлебами. Я отвык от этого запаха и забыл, как растет хлеб».

У него сжалось сердце от воспоминаний по родному земному уголку, он закрыл глаза и качнулся, приподнявшись на носках. А когда открыл глаза и снова посмотрел в окно, луны уже не было. Там, где еще мгновение назад она светилась огромным оранжевым кругом, сгустилась кромешная тьма. Лишь недалеко от деревьев вырисовывался желтый квадрат окна столовой. Зина, по всей видимости, еще была там. Димка натянул куртку и пошел в столовую.

Зина чистила картошку, бросая ее в наполненную водой огромную алюминиевую кастрюлю. Обернувшись на стук двери, она увидела Шабанова. Тут же встала, положила нож на стол, вытерла руки о передник.

– На дворе уже ночь, а у тебя свет горит, – оглядывая ее, сказал Димка. – Думаю, дай проверю.

– Я уже закончила, сейчас иду к себе, – ответила Зина, развязывая на спине тесемки передника.

Она аккуратно свернула его, положила на стол рядом с ножом, натянула на себя легкую курточку. Шагнув за порог столовой, Зина зябко передернула плечами и сказала, приложив ладони к щекам:

– Ух, как здесь холодно.

– Сейчас я тебя согрею, – сказал Димка, расстегнув куртку и накрыв девушку полой.

Она не противилась. Он нагнулся и осторожно поцеловал ее в голову. Зина сделала вид, что не заметила поцелуя. Тогда он обнял ее за шею, прижал к себе и поцеловал в губы.

– Ну, вот еще! – сердито сказала Зина и попыталась вырваться. Но то ли Димка держал ее крепко, то ли она приложила мало усилий, вырваться ей не удалось.

А Димка между тем поцеловал ее еще раз. Тучи, закрывавшие луну, расползлись и ее медный диск наконец-то приподнялся над вершинами кедров. В лунном свете засеребрился воздух, выплыли четкие квадраты вагончиков, расставленные по периметру ровной прямоугольной площадки. Зинкин вагончик оказался совсем рядом.

– Пойдем, я провожу тебя до него, – сказал Димка. – А то ты действительно замерзнешь.

Притаившись в тени молодого подроста, медведь долго смотрел на поваленный кедр, лежавший на склоне небольшого, крутолобого взгорка. Вывернув пласт земли, за которую дерево держалось корнями, оно не оторвалось от нее. Нижние корни все так же цепко хватались за почву, подпитывая соками ствол. По этой причине кедр не потерял хвою. Она была зеленой и густой, особенно на вершине. Под этой вершиной и располагалась берлога медведя. Не отрывая взгляда от упавшего кедра, он настороженно слушал тайгу, пытаясь уловить в ее монотонном шуме непривычные звуки.

Медведь шел сюда медленно, постоянно поднимая морду и поводя кончиком носа, чтобы понюхать воздух и прислушаться. То, что он увидел на берегу, ошеломило его. Под напором железного чудовища, извергавшего из трубы отвратительный синий смрад, содрогаясь и осыпая землю шишками, рухнул столетний кедр. Берег был заставлен вагончиками, между которыми суетились люди. Они вероломно вторглись на чужую территорию обитания, и теперь было видно, что изгнать их отсюда уже не удастся. Дав волю эмоциям, медведь направился вглубь тайги, где не было ни людей, ни смрада.

Несколько раз он выходил на крутоярье реки, где, задирая морду, снова принюхивался, стараясь обнаружить непрошеного соперника. Но ни машинной вони, ни запаха другого медведя здесь не было. На некоторых кедрах он видел лишь свои собственные отметины. Там, где, поднимаясь на задние лапы, он делал когтями царапины, выступила янтарная смола.

Обследовав берег, медведь вышел на гриву и залег в островке молодого сосняка. Отсюда хорошо просматривалось пространство. День был пасмурным, но безветренным. Малоподвижный воздух перемещался верхом, в кронах деревьев, его неслышное дуновение лишь изредка достигало земли. В такую погоду можно было полагаться только на зрение и слух. Но при каждом дуновении воздуха медведь напрягал и обоняние. Он напряженно ждал встречи с невидимой опасностью и заранее готовился к ней.

Однако тайга была на удивление спокойной. За несколько часов лежки он постоянно слышал лишь хриплый крик кедровки. По всей видимости, птица не могла удержать шишку во время полета и, уронив ее, плакала от обиды. Где-то далеко деловито постукивал по сухой лесине дятел, выискивая белых, жирных гусениц короеда. Однажды совсем рядом с медведем зацвокала белка. Он насторожил уши, жадно прислушиваясь к окружающему пространству, но не обнаружил ничего подозрительного. Единственное, что не давало ему покоя, это постоянный писк бурундуков у росшего в отдалении кедра.

Уже перед самым вечером медведь встал с лежки, намереваясь пройти до ягодных мест, где он кормился все эти дни. Проходя мимо кедра, он увидел сидевшего на поваленной лесине бурундука, щеки которого раздулись от спрятанных за ними орехов. Заметив медведя, бурундук пискнул и торопливо шмыгнул под кедр. Медведь, вытянувшись пластом, попытался прихлопнуть его лапами, но бурундук успел заскочить в нору. Медведь сунул в ее вход морду и задвигал кончиком носа. Учуяв запах добычи, он, сопя и роняя слюну, начал разгребать землю когтями. Мощными рывками передних лап он выгребал ее себе под брюхо, а затем задними отбрасывал далеко от кедра. Медведь работал со свирепой настойчивостью. Поняв, что нора уже не может защитить от грабителя и убийцы, бурундук попытался выскочить из нее. Но это ему не удалось. Медведь придавил его тяжелой лапой и затем, чуть приподняв ее, схватил бурундука зубами. Тот не успел издать даже последнего писка.

Расправившись с бурундуком, медведь начал разрывать нору дальше. Вскоре он добрался до кладовой. Маленький бурундук оказался запасливым зверьком. Готовясь к долгой северной зиме, он натаскал в широкий и просторный отнорок целую кучу отборных кедровых орехов. Уткнувшись в них носом, медведь, чавкая и хрустя скорлупой, начал с жадностью поедать их. Когда большая часть орехов была съедена, медведь, фыркнув, приподнялся и тряхнул головой, пытаясь освободиться от прилипшей к морде земли. Потом потерся носом о переднюю лапу и, поднявшись во весь рост на задних, насторожился. Ветер все также шумел в верхушках деревьев, работящий дятел в отдалении продолжал деловито стучать по сухостойной лесине. Постояв несколько минут, медведь покрутил головой, оглядывая окрестности, опустился на землю и двинулся дальше.

Осень в этом году выдалась сухой и щедрой. Под каждым кедром валялись шишки, поляны были усеяны черникой, а склоны грив краснели от брусники. Она уже начала темнеть и осыпаться на землю, но жировать на ней еще можно было вовсю. Медведь быстрым, размеренным шагом вышел к своим брусничным местам. День клонился к закату, багровое солнце уже коснулось своим краем деревьев, и они отпечатали на земле длинные черные тени. Медведь остановился в тени на гриве, не решаясь выйти на открытое пространство. И снова задвигал кончиком мокрого носа, стараясь уловить все запахи, доносившиеся до гривы.

На брусничных местах было спокойно. Лишь однажды из брусничника высунулась маленькая рыжая головка с крошечными круглыми ушами и тут же скрылась, припав к земле. Это был колонок, вышедший на вечернюю охоту. Медведь скользнул по нему взглядом и тут же насторожился. На другой стороне гривы раздался еле слышный топот копыт. Медведь прильнул к земле, положив голову между лап и повернув уши в сторону топота. По звуку копыт и еканью селезенки он сразу определил, что бежит крупный сохатый. Осторожно, по кошачьи, медведь выполз на край гривы. Огромный, казавшийся в сумраке почти черным, лось в красивых белых чулках торопливой рысью шел по дну лощинки. Широкие красивые рога величественно покачивались над его крупом, селезенка, в такт шагам, екала в подреберье. Не замечая опасности, он проломился сквозь молодой сосняк и исчез в густеющей темноте. Медведь встал и, замерев, долго смотрел в ту сторону, куда удалился лось. Но в лесу уже не было слышно никаких звуков. Пробежавший зверь бесследно растворился в тайге.