Реки судеб человеческих

Она мое состояние почувствовала и говорит:

– Бертольд, вы не волнуйтесь, нам ничего не угрожает. Я вам сейчас дам прочитать письмо от вашего отца, вы его внимательно прочтите и верните мне. То, о чем он вас в этом письме просит, запомните, вот и вся задача.

И представляешь, я ей в ответ, как нервический интеллигентишка:

– А вы что, читали чужое письмо?

Она улыбнулась и отвечает:

– Разумеется, иначе никогда не взялась бы его вам доставлять.

Так мы, мирно беседуя, подошли к буфету на окраине рынка, заказали чаю с бараночками и медом. Стоим у круглого такого, высокого столика, пьем чай, бараночками хрумкаем, спрашиваю ее:

– Как хоть звать вас?

Она говорит:

– Зовите Ириной, но это не важно, все равно мы с вами больше не увидимся!

Берет затем ложечку с медом и, мило так улыбаясь, дает мне его попробовать и специально мажет мне медом щеку, смеется, достает салфетки и мед этот стирает, а салфетку кладет на стол, и салфетка эта оказывается письмом.

– Читайте и старайтесь вести себя непринужденно.

Письмо, написанное мелким почерком, заняло всего с три четверти страницы этого салфеточного листка.

Писал отец. Пару строк о том, как он обо мне тоскует, как мечтает увидеть внука, а затем очень сжато о главном. Он все-таки прагматик и очень хорошо информированный крупный промышленник. Он так и написал: «Бертольд, ты знаешь, в каких кругах я вращаюсь, и то, что я тебе сообщу, является очень важной и опасной информацией. Я должен предупредить тебя о том, что в ближайшие три-четыре года отношение к немцам в советской России изменится в худшую сторону и в дальнейшем станет катастрофическим. Поэтому ты должен принять решение, по крайней мере в отношении сына, вы должны вернуться в Германию».

Далее он напомнил мне о своем племяннике, о котором я тебе уже говорил. Ханс Ешоннек стал значительной фигурой в деле возрождения немецкой военной мощи, и главной его любовью была авиация.

«Что особенно важно для вас, – пишет мне отец, – что в городе Липецке…»

Ну и дальше про эту летную школу, о которой я тебе рассказал, и о том, что Ханс в создании этой летной школы принимал непосредственное участие.

– Так он вас на этих, базирующихся в Липецке, самолетах предлагает без всяческих крючкотворств вывезти в Германию?

Семен проговорил это, подняв словно для тоста кружку, и на этот раз выпил водку, крякнул, утер усы и улыбнулся:

– Так летите, ребята! Там тебя ихние врачи подлечат, у них ведь медицина ого-го, да и Курту другие горизонты откроются.

Бертольд опешил:

– Ты себя слышишь? За такие слова без всяких моих тайн на Соловки загремишь.

– Да брось ты пугать, мы пуганные, лучше давай дальше рассказывай, это ж как кино про шпионов, чудеса!

И Бертольд продолжил:

– Дальше была инструкция, совсем простая инструкция: «Если вы решитесь покинуть Россию, возьмите конверт, напишите адрес получателя, в конверт надо вложить открытку, любую чистую, и обратного адреса на конверте не указывать. После того, как письмо будет отправлено, в течении двух-трех дней с вами свяжутся, затем отвезут в Липецк и самолетом отправят в Германию». Но отец предупредил, летная школа не будет существовать вечно, самое позднее в тридцать третьем году ее закроют. «Вот до этого времени у вас и будет окно возможностей». И в постскриптуме указал: «Письмо это передай обратно той, кто тебе его принес, она его немедленно уничтожит. И поблагодари эту женщину, ради нас она рискует жизнью».

Так я и сделал, прочитав письмо, вернул его Ирине. Она достала из красивого такого дамского портсигара папиросу, вставила ее в длинный черный мундштук, свернула в трубочку салфетку, на которой было написано отцовское послание, подожгла ее спичкой, а потом уже от горящей бумаги прикурила.

– И ты столько лет раздумывал, ждал и молчал. Впрочем, я тебя понимаю, – Семен как-то невпопад махнул рукой и добавил: – А хрен его знает, может, и не понимаю, как тут разберешься, что правильно делать в такой ситуации, а что ошибка? Тут ведь жизнь на кону, и не только твоя.

– Я решил, Семен. Хочу Курта отправить к деду.

– Так вместе летите, уж если так дело обернулось, что решил, то лететь вам вместе нужно, да и не согласится Курт лететь в одиночку, не согласится оставить тебя…

– Послушай меня, Сеня, и очень прошу, не возражай, давай как мужики поговорим, без сантиментов.

– Ну, давай, – Семен насупился, – подводи черту.

– Я не поехал бы, даже если бы был здоров. Я не оставлю мою Эльзу и мою маленькую дочку одних в этой земле. Так что первое, о чем я тебя попрошу, похорони меня рядом с ними. И второе, когда это случится, отправь это письмо, о котором я говорил, – и Бертольд протянул Сенцову конверт с уже написанным адресом. – С сыном я сам поговорю, он не посмеет меня ослушаться, ты просто подтверди ему мое решение, если в этом возникнет необходимость.

Сенцов как-то обреченно покивал головой, потом встал, подошел к своему товарищу и поклонился:

– Я все сделаю, слово тебе даю!

Семен надел пиджак, прежде брошенный на спинку стула, и аккуратно поместил в его внутренний карман письмо. Затем помог Бертольду подняться, и они вернулись к гостям.

О том, что нужно подготовиться к завтрашней рыбалке, в которой примет участие Ангелина, Ваня сообщил Курту как бы мимоходом, по дороге к автобусной остановке. Бертольд с Семеном отстали от них, они шли, о чем-то переговариваясь, и оттого часто останавливались. Они отпустили сыновей далеко вперед еще и потому, что разговор этот, продолжение того, о чем они говорили в кабинете Сенцова, был не для мальчишеских ушей.

Иван изо всех сил старался выглядеть безмятежным, не придающим этой встрече серьезного значения. Но от Курта не скрылось то, как дрожал голос друга, как его почти трясло, и он пытался скрыть это, пританцовывая, напевая какой-то легкий мотивчик, как белыми пятнами пошло его лицо. Курт молчал, и Иван, пытаясь заглянуть в его глаза, занервничал еще больше. Что, если немчик не решится? «Не решится». Ванька перестал кружиться вокруг приятеля, попытался разобраться в собственных мыслях. Впервые Курта «немчиком» назвал и вспомнил, отчего такое в голову пришло. Это она тогда позвала: «И немчика с собой прихвати». Кольнуло ревностное, мимолетное, другое важнее было, беспокоило. «Что это я имею в виду? – думал он, когда такое слово в голову прилетело. – На что не решится? Рыбу с ней половить? Нет, я ведь другое себе представляю, и он молчит, о том же думает».

А Курт ушел в себя. Он, конечно, все понял, и эту ее фразу, которую передал Иван: «В пять, там же», и Ванькино сумасшедшее состояние. Курт изрисовал целую тетрадь ее профилями, ее фигурой с разных ракурсов, ее ноги, ее грудь, детали, детали… В основном он рисовал ее в одежде, в том платье, в котором увидел впервые на лодке. Но несколько рисунков были в стиле ню. Он рисовал, прячась ото всех, глубоко засовывая под матрас тетрадь, с ужасом думал о том, что отец может увидеть эти карандашные рисунки, выдававшие его позорную, как ему представлялось, страсть. И вот теперь они окажутся лицом к лицу на берегу реки, в лодке. Они будут ловить рыбу, она будет двигаться так, как только она умеет. Ему доведется разглядывать в этом движении ее тело на расстоянии вытянутой руки. Да нет, не просто разглядывать, они ведь будут ее учить управляться со снастями, всему, что связано с ловлей, будут касаться ее рук, плеч, груди. Да она и сама ненароком, может быть, прижмется к нему, так, как она это сделала за столом на дне рождения Ивана. Все это проносилось перед онемевшим Куртом так, будто он видел завтрашний вечер нарисованным на листе бумаги или холсте. Да, он обязательно напишет ее маслом на холсте, создаст настоящую картину, шедевр. Иван, наконец, не вытерпев, встряхнул Курта за плечи:

– Чего молчишь? Или не хочешь составить нам компанию?

– Боже мой, Ваня! Составить компанию! Что за словосочетание? Я на эту женщину готов смотреть даже у расстрельной стенки, и если это будет последнее, что я увижу в своей жизни, то умру счастливым.

И Курт рассмеялся:

– Вот как надо говорить, когда мужчину, – и он ударил себя кулаком в грудь, – приглашают провести время в обществе красавицы, какой свет не видывал!

У Ваньки отвисла челюсть:

– Да ты, брат, помешался!

Курт от Ванькиного ошарашенного вида рассмеялся еще веселей. Так они, найдя нужную струну, спасительную, снявшую обволакивающую обоих сладкую и пугающую истому ожидания чего-то такого, неизведанного и желанного, добрались до автобуса, отправляющегося в город.

Иван с Семеном помахали вслед поднявшему облако пыли старенькому ЗИСу-АМО. Завтра в город его отвезет отец на своей машине. Иван на всякий случай уточнил:

– Мы с тобой в город с утра или к обеду собирались?

Так спросил, чтобы лишних вопросов не возникло.

– С утра мне в управу надо, а ты к Курту собрался?

– Да, – Иван опустился завязать шнурок. Нужно было сообщить отцу, что он у Курта останется ночевать, обычное дело, но вдруг у отца планы на него, что-то по дому придумает похозяйничать. Так, спрятав у ботинка лицо, Ванька и произнес осторожно:

– Я и заночую у них.

– Добре, сынок.

Семен как-то очень ласково произнес эти слова. Невдомек Ивану было, что отцу хотелось, чтобы возле Рихтеров кто-то из близких рядом побыл. А Ванька им родной, и у Семена от этих мыслей на душе теплее стало.

Ангелина пришла ровно в пять в том же белом платье, в котором ребята видели ее в позапрошлый вечер с офицерами. Иван с Куртом крутились возле лодки уже около полутора часов. Приготовили все для рыбалки, для костра, на котором надеялись сварить уху в проверенном множеством походов котелке. Даже сухих щепок для розжига приготовили и про специи к ухе, луке с перцем, лаврушке, не забыли. Ангелина словно нарочно старалась повторить все то, что видели мальчишки в прошлую их встречу у пристани. Так же, садясь в лодку, прошлась по воде, замочив платье и дав ребятам подсадить себя уже на ходу. Они подхватили ее, от волнения чуть не уронив за борт. Взяться за талию, за бедра так крепко, как того требовало это действие, у них не получилось, и она, рассмеявшись, сама ухватила их за руки, взлетев над бортом словно невесомый белый ангел. А потом, уже на середине реки, забрасывая леску с насаженной на крючок наживкой, раззадорилась и так увлеклась, с таким неподдельным азартом отдалась этой древней забаве, добывать себе пищу в водной стихии, что увлекла своей детской непосредственностью и своих учителей.

Ее непринужденность, искренность восторга от каждой удачно выхваченной из речной глубины отсвечивающей солнечными зайчиками серебристой рыбешки заставили обоих юношей забыть о своих совсем иного рода чувствах к этой женщине. Оказалась, что красавица может быть для них совсем свойской, совершенной девчонкой, с которой так легко и весело можно заниматься чудесным делом, волжской рыбалкой.

Но вот солнце в последний раз осветило прощальным сполохом небосвод, и лодка, уткнувшись носом в песок острова Казачий, остановила свое движение, замерла, лишившись веселого покачивания на легкомысленной волне. И парни почувствовали, как стали проявляться на их коже, в их отложенном сознании словно изображения, всплывающие из амальгамы серебра на старинных дагерротипах, все только что случившиеся прикосновения к ее горячему телу. И тогда, когда они помогали ей подсечь щучку, насадить червя на крючок, когда помогали переместиться с кормы на нос так, чтобы ей удобней было следить за поплавком, и ловили ее, чуть ли не падающую за борт, когда она, увидев, как кто-то из ребят подтягивает к борту здоровенную рыбину, кидалась ему на помощь. И каждый раз их касалась ее гладкая, словно атлас, кожа, упругость бедра, остроконечные холмики груди, щекотала щеки прядь разметавшихся волос, наполняя окружающий воздух запахом нагретого солнцем луга.

Все это происходило в процессе привычных для них рыбацких хлопот, но оказалось, что ни одно из этих кажущихся ничего не значащими касаний никуда не исчезло. Они пережили нечто, напоминающее ту сладостную боль, которую испытываешь, попав с мороза в тепло, когда замерзшие руки, побелевшие от мороза щеки оттаивают, обретая чувствительность.

Ощущение близости ее тела с первых шагов по твердой земле острова наэлектризовали воздух окружавшего их пространства. В сгущающихся сумерках уходящего дня она уже не казалась девчонкой, с которой можно весело перекидываться словами, дружески обняв за плечи, провести к расстеленному у костра одеялу, не испытав при этом ничего, кроме практической необходимости помочь преодолеть осыпанную листвой и сучьями, плохо различимую в вечернем освещении землю. Страсть электрическим полем окружила эту женщину и этих двоих юношей, молодых и сильных, влюбленных в нее, отчаянных и испуганных одновременно. И если Иван кружил возле Ангелины, устраивая место стоянки, Курт удалился вглубь острова, собирая хворост для костра, но скорее интуитивно спасая себя от переполнявших его видений, которые, как ему казалось, он просто не в силах вынести.

Мог ли бедный парень представить себе то, что он увидит, возвратившись к поляне, на которой они решили провести вечер, то, что ввергнет его в шок, ударит в сердце и заставит окаменеть тело. А увидел он сверкающую в лунном свете белую задницу Ваньки между бесстыдно и беззащитно раскинутых ног, взлетающих в момент его резких толчков и падающих безвольно на его бедра в момент, когда он подымался на мгновение, набирая силу для следующего удара. Такую картину, сопровождаемую стонами и вскриками, застал Курт у еще не разожженного костра. Ангелина в какой-то момент обернула к нему свое вздрагивающее при каждом Ванькином движении лицо, и неожиданная ее улыбка, и слова, услышанные им сквозь вату помутнения: «Иди к нам, немчик», – чуть не лишили Курта сознания.

Ванька, вскрикнув в последний раз, откатился в сторону и застыл, упав в траву лицом.

А Курт на негнущихся ногах подошел к ней, оценивая к своему невероятному удивлению ее мраморное тело, как художник оценивает обнаженную натуру и, опустившись на колени, так и не выпустив из рук охапку сухих веток, произнес:

– Почему вы так с нами? Вы самое красивое создание из всего, что я видел в своей жизни, и среди живых, и среди изображенных великими художниками на холстах. Вы – царица Савская, вы должны быть выше нас всех!

Она смотрела на него, не меняя позы, не сводя раскинутых ног, лишь одну согнув в колене. Затем, еще призывнее выгнувшись, закинула руки за голову, уверенная в том, что ее бесстыдство так же прекрасно, как сама природа. И вдруг всполохнулась, накрылась шалью, припасенной в холщовой сумке, достала оттуда же маленький золотой портсигар, закурила, посмотрела на лежащего подле нее Ивана, выпустила тонкую струйку дыма в лицо Курту и заговорила низким обволакивающим голосом:

– Хочешь знать, немчик, почему я тут, с вами? И ведь думаете, что такая я со всеми? – Ангелина прищурила зеленый глаз, улыбнулась, давая парням осознать фразу. Значит, они только думают, что она может такое проделывать со всеми, а это не так.

– Расскажу-ка я вам, мальчики, – продолжила Ангелина, – про одну девочку, что моложе вас была и про то, что с этой девочкой приключилось.

Мне в двадцать втором году было четырнадцать. Мать умерла, когда я совсем маленькой была, так что отец мне был и за мать, и за бабушек с дедушками, те все в Польше остались, так уж получилось. Отец держал аптеку в небольшом поселке Окопы, что на Днестре. Был у нас свой дом, на первом этаже аптека, а на втором сами жили и одну комнату сдавали пожилой даме, Анной звали, а фамилию я и не знала прежде, позже узнала, после всего, что случилось. Она при аптеке служила и была нам помощницей во всем. Дом выстроили на самом берегу полуострова, там, где речка Сбручь впадает в Днестр. Была у нас лодка старинной работы, отец ухаживал за ней, рыбачил в свободное время. Вот только меня к рыбалке не привлекал.

Ангелина рассмеялась.

– Зато у вас причина образовалась поучить меня. Да, так у этой лодки была еще одна задача, спасать меня от всяких лихих людей, которыми земля наша наполнена была в те годы сверх меры.

О приближении опасности он узнавал от покупателей, от местных жителей, или просто иногда чуял беду. Сажал он меня в эту лодку и прятал в прибрежных зарослях, то на Днестре, то на Сбруче. Вот и в тот раз услышал он от своих пациентов, что по округе бродит красноармейский отряд в поисках засланных с Польши то ли белогвардейцев, то ли просто бандитов, и ведут себя те красные неучтиво к местному населению. Это отец мой такое слово употребил по отношению к красным: неучтиво. А на самом деле мало чем те вояки от тех же бандитов отличались.

Как-то раз, уже вечерело, прибежал он в дом, схватил меня в охапку и к лодке. А накануне прислали мне с оказией польские родственники посылку со всяческими девичьими радостями: платьишками, туфельками, чулочками и нижним бельем, таким, какого прежде я не видывала. И особенно меня восхитил красный комплект, лифчик с трусиками: кружева, шелк, все в пору. Одела его, перед зеркалом покрутилась и так я себе понравилась, что аж разревелась. Подумала, куда я в этой глуши со своей красотой денусь?

Ангелина снова рассмеялась.

– Видать, судьба решила подшутить надо мной, подсказать, куда, и каким способом эту задачу решить.

Курт слушал, боясь пошевелиться. Иван лежал, не меняя позы, только слегка в сторону рассказчицы повернул голову. Привычное пение цикад и тихий плеск воды лишь оттеняли безмолвие наступающей ночи. Оттого голос Ангелины звучал так четко, так осязаемо, словно концентрировался в воздухе, превращаясь в материальные картины.

– Вырвалась я из папиных объятий и рванула к дому, испугалась, что бандиты помародерствуют и пропадет мое замечательное красное шелковое белье. Пары минут мне хватило, чтобы натянуть под платье эти трусики и лифчик, но когда к реке кинулась, там уже человек двадцать спешившихся конников стояло и среди них мой отец, в костюме и в очках. Они что-то орали, толкая его к лодке, показывали на ее борта, а там с обеих сторон у носа много лет назад были нанесены золотой краской почти уже выцветшие царские гербы – двуглавые орлы. Он меня увидел, прижал палец к губам, молчи мол, и так рукой показал – уходи, но то лишь мгновение длилось. Его прикладами в лодку затолкали, опрокинули навзничь, оттолкнули лодку от берега и стали по ней стрелять.

Я не убежала, от ужаса с места сдвинуться не могла, так и стояла, пока эти гады не обступили меня со всех сторон.

Где-то у середины реки лодка затонула, но это я увидела уже лежа на земле. Сдернули с меня и платье, и белье шелковое, и руки их повсюду сильные, злые. Тот, кому трусики мои достались, понюхал их и говорит:

– Свежак, она, видать, еще целка, повезло нам!

А ему в ответ:

– Да не нам – ей.

Все хохочут, а тот продолжил:

– Такую, с таким бельишком, негоже тут в грязи драть, такую барыньку надо культурно, на постельке белой любви предать.

Самый здоровый из них перекинул меня через плечо и отнес в дом. За ним все остальные в мою спальню поднялись и правда на постель меня кинули. Молча шли, только сопели, как быки перед случкой. Один, нетерпеливый, сдавленно прогундосил:

– Кто первым будет?

Тот здоровый, что нес, ему кулак к носу сунул:

– Я и буду.

Лег он на меня, всей своей тушей придавил так, что и вздохнуть не могла, повозился внизу со своими причиндалами и вломился так, что я напрочь потерялась в бессознании. Очнулась оттого, что воды мне в лицо с кружки плеснули. Этот здоровый так и лежит на мне, не двигается и говорит спокойным таким голосом, вроде обиженным только:

– Я, – говорит, – молчаливых баб не люблю пользовать, мне надо, чтоб на крик исходили. – И двинулся во мне снова. Большим он оказался везде, и там тоже, ну я и заорала под ним, поорала и под другим, и третьим, а потом голоса не стало, но остальным, видно, это уже без разницы было, им я и так сгодилась. Помню, когда кавалеры уже подустали, один, сопляк совсем, старшему товарищу говорит:

– А Васька хвастался, что девять раз на нее слазил.

А тот ему: «А ты сколько?»

– Ну, раза два.

Старший усмехнулся:

– А ты Ваське скажи, что тоже девять. Дурак ты, не в количестве дело, а в качестве. Васька – скорострел, этим не гордятся.

Ну, а потом на меня снова тот первый, здоровенный кабан, забрался, и случилось со мной самое ужасное за эту ночь. Тело подвело. Сознанием я их ненавидела, отвратительны они мне были до рвоты, а тут под ним что-то такое темное во мне поднялось, то, что сильнее боли, сильнее отвращения к этим вонючим мужикам. Боль эта с наслаждением смешалась, и такая сила вдруг мое тело выгнула, что я эту тяжеленную тушу, словно мячик, подбросила над собою, и уже другой из меня крик вырвался, такой, которого ни с чем не спутать. И тут, сквозь мутное мое сознание, слышу, как воинство это героическое зашипело, сил в себе, видать, последних наскребло от новости такой.

– Братцы, да она кончила, – и вновь они вокруг меня сгрудились, и поняла я, что пришел мой смертный час.

Но тут вошел в спальню командир ихний. Молодой, но сразу было видно, сильный мужчина. Усы кверху кончиками закрученные, форма на нем чистая, весь ремнями перетянутый, и в кубанке с красным верхом. Оглядел всех бешеным взглядом, сдернул с меня очередного голоштанника, с разворота лупанул его сапогом по заду и за шашку хвать. Вытащил ее даже до половины, а потом увидел, как по-волчьи злобно оскалились его бойцы, кинул шашку обратно в ножны и вдруг тихо стало. Тут он негромко, с хрипотцой, но так, что каждое слово раздельно звучало, выговорил им:

– Натешились, герои! Оставьте девку, пока живая, ей еще красного бойца на свет произвесть придется, нашим семенем напоенного, – и потом уж зычно, криком команду отдал: – По коням!

Тут же всех смело, а он подошел ко мне, положил руку на лоб и сочувственно так, с прицокиванием, напутствовал:

– Ты, девонька, зла на этих стервецов не держи, оголодали они от отсутствия вашего пола и озверели маленько в огне борьбы нашей святой революции. Останемся живы, – он тут замялся немного, – с помощью к тебе вернемся.

Запомнился он мне и лицом, и голосом, и когда через год в дверях появился военный в обмундировании командирском с иголочки, сразу его признала, он и забрал меня с собой, женился, четыре года жили семьей. По ночам не слезал с меня, и обязательно под утро разбудит, захлестнет мои ножки у себя на шее и бормочет в запале:

– Мало тебе меня одного, все взвод мой вспоминаешь, сука!

А после ну целовать-миловать, прощения просить. Подарками заваливал, любую прихоть исполнял. Он к тому времени высоким чином в армии стал, да погиб в двадцать девятом, в ноябре, с китайцами бои были на речке Аргунь у города, запомнилось мне китайское его название, Чжалайнор.

Курт не помнил, как очутился рядом с ней. Хотел поцеловать закинутую за голову руку, но вместо этого уткнулся губами в белую шею, то ли целуя, то ли кусая. Потом лег на тугое и такое уступчивое, приглашающее к любовной неге, тело, раздвинул коленкой безвольные ноги, почувствовал своим естеством ту заветную горячую влагу, почувствовал, как выгнулась Ангелина, застонала, и, когда уже почти проник в ее глубину, она вдруг расхохоталась и совсем обычным, лишенным всякой страсти голосом, насмешливым и даже дурашливым, произнесла распевно:

– Что, немчик, завела я тебя своим рассказом?

Курт вскочил так, словно его окатило кипятком, потом упал в траву и разрыдался громко, не пытаясь сдерживаться, словно ребенок, со всхлипываниями, соплями, заполонившей рот слюной. Ангелина притянула его голову к себе, стала гладить, успокаивать, махнула Ивану, уходи мол, и тот, ошарашенный всем происходящим, пошел медленно, сперва оглядываясь, затем побежал вдоль берега незнамо куда.

Курт постепенно успокоился. Стало стыдно, ведь он уже мужчина или почти стал им, и в этом главном мужском действии опозорился перед той, которую боготворил. Но ласки Ангелины, ее грудь, к которой она прижала его лицо, ее руки, тронувшие его там, где никто прежде к нему не прикасался, вернули его к состоянию, когда весь мир не стоил и сотой доли той острой, словно бритва, способной свести с ума, страсти. Она сама направила его в себя, и он тонул раз за разом в наслаждении, силу которого не мог себе представить в самых своих смелых мечтаниях.

Сжимая стонущую женщину, он вдруг вспомнил про того Ваську, который хвастался тем, что девять раз залазил на истерзанное девчачье тело. Курту было не до счета, просто ему казалось, что он целую вечность не прерывал своего владения ею. Не переставал входить в нее, целовать, ласкать, зарываться лицом в ее одуряющую мягкость, не оставляя нетронутым ни одного места на ее вздрагивающем, изумительном, божественном теле.

А потом она ушла.

Он лежал, не имея сил даже для того, чтобы поднять руку, произнести хоть слово. Смотрел на нее, уплывающую в бесконечное пространство, словно на комету, случайно прочертившую в космосе его души сверкающий след, который не померкнет во всей его последующей долгой жизни. Ангелина только раз обернулась, когда ночная мгла позволила различить лишь очертания ее фигуры, и уже издалека прокричала, смеясь: