История на ночь
Столько всего я оставил позади, изо всех сил стараясь не вспоминать. Не хотел мучиться, пережёвывать ошибки и вдаваться в размышления, что мог бы изменить. А теперь всё это навалилось на меня и с беспощадной настойчивостью отметало все прочие мысли.
Я выехал незадолго до полудня, залив недостаток сна тремя чашками кофе. Дорога предстояла неблизкая, так что кроме завтрака и душа я её ничем задерживать не стал. Включил бодрящую музыку и вдавил педаль газа на грани допустимого.
Мимо проносились леса и города, придорожные забегаловки, что с каждым километром от столицы выглядели всё сомнительнее. Никогда не понимал, насколько надо оголодать, чтобы решиться там перекусить. Наверняка под обилием приправ каждое блюдо скрывало запах тухлятины. А торговцы, разложившиеся на обочине, вовсе вызывали лишь презрение. Всё съедобное, что они продавали, за день впитывало столько ядов и запросто могло называться химическим оружием.
С таким же сомнением я смотрел на поля, вытянувшиеся вдоль трассы. Сейчас урожай уже был собран, но сколько осело на нём за лето? Хоть вовсе ничего не ешь.
Вскоре я решил, что слишком сильно ко всему придираюсь. Поменял радиостанцию и начал про себя проговаривать то, что мне нравится. Где-то дома красивые, где-то люди симпатичные, виды тоже частенько появлялись будто с открыток. И это подействовало. Настроение полезло наверх и постепенно добралось до черты «Ничего так, с пивом пойдёт». Заняло это половину пути.
Через шесть часов после того, как Москва осталась позади, я съехал с шоссе и пустился по разбитой дороге. Чем дальше она уходила от магистрали, тем хуже становилась. А за несколько километров до посёлка Ветреный Утёс совсем потеряла асфальтное покрытие и превратилась в расхлябанную грунтовку. Но я упорно прорывался дальше, пока не добрался до места назначения.
Ветреный Утёс был одним из тех многочисленных посёлков на бескрайних просторах России, которые выживали не пойми как и неизвестно зачем. Чахли в запустении оставленные дома, разваливались чуть в стороне два закрытых тридцать лет назад завода, поросли густым лесом поля, и спрятались под землёй останки совхоза. Год за годом людей здесь становилось всё меньше, редел частокол дымных столбов, а на расхлябанных улицах почти совсем не встречалась молодёжь. Да и по праву. Делать тут было нечего уже в дни моей юности, так к чему оставаться и чего ждать?
Я протиснулся по дороге мимо рядов запущенных дворов, где разрослись сливы и яблони, а сорная трава вымахала едва ли не с человеческий рост. Каждый третий электрический столб догнивал на земле, каждый второй покосился и норовил рухнуть от малейшего дуновения. И ни души, только лай собак.
Несколько раз, заприметив знакомый домик, я вспоминал имена давно почивших людей. В розовой избушке с большим крыльцом, что спряталась в глубине грушевого сада, жила баба Дуня. Гоняла нас с ребятами граблями, когда мы среди ночи пробирались на её участок и обтрясали деревья.
Или вот красный домишко с резными ставнями. Тут жил дед Макар, однорукий ветеран Великой Отечественной. Как потерял в войну всю семью, так и оставался с тех пор в одиночестве. Как-то дал мне, четырнадцатилетнему пацану, попробовать самокрутку с самосадом. Ох и ядрёная махорка оказалась, на всю жизнь желание курить отбила.
А вот и пятистенок с дырявой черепичной крышей. Здесь жила тётя Люба. Все трое еë сыновей рано покинули родной поселок и быстро потерялись где-то между Челябинском и Новосибирском. Сама же тётя Люба так и не опомнилась от горя. Часто выходила на середину дороги в длинной ночной рубахе и до самого рассвета вглядывалась вдаль, ни на кого не обращая внимания. Теперь крыша её дома окончательно провалилась, а уж что случилось с самой тётей Любой оставалось только гадать.
Ближе к центру посëлка запустение уже не так бросалось в глаза, хотя на многих зданиях обновить краску не помешало бы.
Деревянная школа, отдыхающая после утренних уроков, и её верный сторож, одетый в модную чёрную форму. Он сидел на крыльце под козырьком с зажатой в зубах сигаретой и проводил меня пристальным взглядом, будто заподозрил во всех преступлениях разом.
У поселковой больницы я притормозил. На моей памяти она было самым популярным местом в Ветреном Утёсе. Вечно поблизости крутились пенсионеры в ожидании приёма одного из трёх врачей. Но теперь здесь стояла тишина, будто в морге. Несколько окон зияли дырами, а дверь заколотили досками.
Я свернул на главную улицу. Она спускалась к озеру, и в солнечный день отсюда открывался прекрасный вид. Но сегодня небо затянули лохматые серые тучи, а видимость едва позволяла разглядеть тот самый, выраставший навстречу всем ветрам, скалистый утёс, в честь которого посёлок и получил своё название.
Одно только меня смутило. Я отчётливо видел на краю утёса маяк, но упорно не мог его вспомнить. Высокий, похожий на упаковку шипучих витамин, с красными полосками сверху и снизу. Откуда он здесь взялся? Я столько раз наблюдал этот вид, что мог мысленно представить его в малейших деталях. В любую погоду, в любое время суток. Будь я художником, мне бы даже не понадобилось напрягаться, чтобы написать его во всех подробностях. И я бы сказал, что маяка там действительно не хватало. А теперь он стоял. Потухший и бесполезный.
Конечно, маяк мог быть построен недавно, но зачем? Кругом цифровые технологии, навигаторы, ни одного белого пятна на карте. Или это очередная блажь чиновников? Чтобы распилить бюджет они отрыли в архивах какой-нибудь чертёж и изобразили бурную деятельность? Маловероятно, но кто их знает?
В замешательстве я не сразу заметил новый торговый центр на месте дома культуры. Дореволюционное здание с колоннадой и гипсовым ветхим барельефом на фронтоне украсилось цветастой вывеской «ТЦ «Утёс»», и выглядело это до тошноты убого.
В конце концов, я решил оставить свою память в покое, а про маяк расспросить дядю, когда доберусь. До его особняка оставалось совсем немного: только выехать на набережную и по ней километров пять. А пока остановился у бывшей библиотеки, где теперь разместился главный конкурент сельпо. Небольшой магазинчик с громким названием «Пиво. Соки. Водка» и табличкой «OPEN» на двери.
Продавщица стояла за прилавком в ярко-голубом фартуке. Увлечённая каким-то журналом, она не посмотрела на меня, иначе бы увидела, как я замер на пороге, не решаясь сделать дальше ни шагу. Я узнал её, хоть годы и оставили от былой красоты лишь слабую тень. Стройная фигурка излишне округлилась, потеряла девичью лёгкость и изящность, а на нежном личике, которое я когда-то мог целовать часами, появились морщины, неумело спрятанные под толстым слоем косметики. И даже коротко стриженные светлые волосы, карамельный запах которых я отчётливо слышал сквозь года, не ввели меня в заблуждение. Настя. Конечно, это она.
Глава 5
Мне было то ли стыдно, то ли страшно, а может и когда-то увядшие чувства решили сыграть злую шутку, но сердце зашлось в груди, а воздуха резко стало не хватать. Разум кричал: «Беги, дурак, пока она тебя не заметила!». А ноги, чужие, онемевшие, сделали самую главную подлость за время нашего знакомства. Они двинули меня вперёд, до самого прилавка, и там оцепенели.
Настя подняла голову, посмотрела на меня одно бесконечное мгновение, а затем в её орехово-золотых глазах вспыхнули искры. Она улыбнулась так же мило, как и пятнадцать лет назад и осипшим голосом произнесла:
– Лёша?!
Конечно, она меня помнила. Не могла не помнить.
Странно, что я так удивился встрече с прошлым, к которому ехал. Может, оттого, что я надеялся увидеть Настю прежней? Совершенно не повзрослевшей, неподвластной годам? Всё той же девчонкой в ситцевом платье с синей оторочкой, в маминых туфлях-лодочках?
– Настя? – спросил я, до конца так и не поверив тому, что видел воочию.
– Ничего себе! Вот это встреча! Как же давно я тебя не видела. Десять лет? Нет, пятнадцать. Точно. В пятом году осенью… в последний раз… виделись, – с плохо скрываемой тоской она почти прошептала последние слова.
Настя была моей первой любовью. Мы встречались лишь одно лето, и оно стало таким нестерпимо коротким, что промелькнуло за один день. Я только и думал, что о ней да о её больших глазах, в которых видел отражение истинного счастья. А когда мы оставались одни, то думать я вообще больше не мог. Всё вокруг тонуло в тумане, лишь Настя и её хрупкая ладонь, зажатая моей. Мы прятались от палящего зноя на сеновале, где пахло травой и полевыми цветами. Болтали обо всём на свете, разглядывали облака в небесной синеве. А в дождь, в летний неукротимый ливень, когда заблудившаяся туча вдруг проливалась сплошным потоком, смело промокали до нитки и носились по полям и лесам. И наконец ночи, когда желтоглазый месяц загорался в темноте только для нас. Тогда серебрились её пшеничные волосы, и вся она становилась неземной, таинственной, и я мог как последний идиот просто смотреть на неё, не говоря ни слова.
А потом я уехал, и чувства остыли. Обещал звонить каждый день, но не позвонил ни разу. Обещал писать стихами, но не написал и строчки. Всего неделя понадобилась, чтобы переключиться на ребят из класса и учёбу. А Настю вспоминал лишь исключения ради.
Вернувшись на осенние каникулы, я встретился с ней только единожды, и тогда холод в моей груди построил между нами непроницаемую стену. Она смотрела всё теми же большими, злато-карими глазами, а вихрь листопада волновал меня куда больше.
На следующий год мне было неловко просить о новой встрече, и я выбрал самое простое – оставить всё как есть. Чтобы не мучила совесть, или чтобы чувства не вспыхнули вновь. Потом жалел. Потом забыл.
Я бы и сейчас с радостью убежал прочь или сделал вид, что кроме имени совсем ничего не помню, но что-то останавливало, сковывало ноги и рвалось наружу желанием говорить.
– Пятнадцать… – повторил я и отвёл взгляд в сторону.
– Да ладно, всё в порядке, – добродушно успокоила Настя. – Это было давно.
Хотелось сказать, что причина моего смущения совсем в другом, но как? Как сказать женщине, что она уже не молода и не так красива? Лучше перетерпеть и сделать над собой усилие. В конце концов, я скоро уеду. Теперь уже навсегда.
– Я должен был написать, просто твой телефон потерял, – выдал я настолько дикую банальность, что даже икнул от неожиданности.
– Лёшка, – со снисходительной улыбкой, чуть склонив голову на бок, сказала она. – Ты совсем не изменился. Я же говорю, всё нормально. Не позвонил и ладно. Расскажи лучше, как ты вообще?
– Да потихоньку. Работаю в одной конторе. Не сказать, что золотая жила, но на хлеб с маслом хватает. Занимаюсь кое-какой административной работой, ничего особенного. Закончил Горьковский на литератора, но не пошло. В общем, профессия и специальность разбежались в разные стороны.
Что она со мной делала? Откуда эта скромность? Я будто стыдился каждого дня, прожитого после нашего расставания. А Настя всё спрашивала и спрашивала, с жадностью выпытывала чем я жил, что любил, о чём думал. Её интересовало всё, словно ничего на свете больше и не происходило. Слушала, кивала, и снова спрашивала. А мне всё больше становилось не по себе от того, какой моя жизнь на самом деле оказалась скучной. Ни подвигов, ни достижений, всё как-то по течению, по широкому плёсу когда-то бурной реки.
И вдруг Настя задала тот вопрос, что заставил меня вздрогнуть:
– А ты женился?
Спросила просто, как и с десяток раз до того, будто это всего лишь ещё одна грань моей пресной жизни. Но я услышал в её словах столько боли, что захотелось убежать подальше, вернуться в Москву и больше носу за МКАД не показывать.
И что хуже того, я не знал, как ответить. Сказать правду, что давно в отношениях и свадьба не за горами? И как она это воспримет? А соврать, что одинок и свободен, так может попытаться что-нибудь предпринять.
Впрочем, пусть предпринимает что угодно, но про Марину рассказывать хотелось меньше всего.
– Нет пока. Всё времени не хватает, да и не на ком.
– Ну да, у вас, москвичей, вечно одни дела на уме, а пожить по-человечески времени нет.
– Может и так. Время вообще штука дефицитная. Оно если есть, то его сразу и нет. Прямо как мёд.
Я хотел и её расспросить про жизнь, но внезапно меня самым наглым образом отпихнула коренастая женщина в беретке, пропахшей дождём.
– Ну-ка, ну-ка, разойдись, молодёжь. Вас пока дождёшься – с ума сойдёшь, – заявила она и приторным фальцетом обратилась к Насте: – Настюшенька, золотце, полкило молочных сосисочек заверни, пожалуйста.
А я воспользовался этой передышкой, чтобы сбежать. Только вслед услышал:
– Лёш, если надумаешь, заходи. Я тут до девяти вечера, а живу там же, где и раньше.
Так ничего и не купив, я двинулся дальше. На улице уже сгустились сумерки, и зажглись редкие фонари. Где-то вдали яростно разлаялись собаки, играла музыка. Вечерняя деревенская жизнь, что вызывала у меня лишь зевоту. Ещё и дорога оставила отпечаток усталости. Хотелось добраться уже до особняка, закинуть в рот с дюжину бутербродов и лечь спать.
Ещё одну остановку я сделал на набережной, когда проезжал мимо утёса. Я вышел из машины, чтобы глянуть на маяк поближе. В подступившей темноте он выглядел зловещим обелиском между океаном чёрной воды и жалким островком искусственного света.
Меня магнитом тянуло проверить, открыта ли дверь, и я не удержался от соблазна. Прошёл по гравийной тропинке, мимо почерневшей от старости деревянной хижины. Наверное, там когда-то обитал смотритель. Следил за исправностью ламп, умирал от одиночества и сходил с ума от безделья. Наверное, он слушал затёртые пластинки на древнем проигрывателе, делил консервированную тушёнку со своим псом и, поглаживая того по загривку, рассказывал о наболевшем. Именно так я представлял себе жизнь ради света.
Маяк вблизи оказался куда больше, чем я думал. Старая, как мир, громада, уткнувшаяся стеклянным пиком в низкое небо. Краска потрескалась и обшарпалась, железные детали покрылись ржавчиной, а к двери вела крутая бетонная лестница со стёсанными ступенями.
Я поднялся, рискуя сорваться на каждом шагу, дёрнул за ручку и сильно удивился, когда дверь поддалась.
Внутри стоял спёртый сухой воздух. Зависшие пылинки в ужасе метнулись прочь от меня, а сонная тишина лениво заворочалась, отзываясь эхом на каждый шаг.
Я прошёлся по площадке, всматриваясь в темноту, но так ничего не разобрав. Несколько раз наткнулся на какие-то ящики, и только когда чуть не грохнулся, споткнувшись о первую ступень винтовой лестницы, вспомнил, что на телефоне есть фонарик.
При свете проявилось запустение. То, что я принял за ящик, было ржавым генератором, а в лестнице едва ли не половина ступеней отсутствовала. Путешествие натолкнулось на непреодолимую стену, и пришлось сдаться. Вернуться к машине, продолжить затянувшуюся поездку.
Одно только совсем не укладывалось у меня в голове. Маяк старый, очень старый, и настолько приметный, что не заметить его раньше я не мог. Так как же получилось, что в моей памяти не осталось о нём и блеклого следа?
В размышлениях об этом я проехал до конца набережной и свернул на просёлок, идущий к вершине холма. Там возвышался особняк, окружëнный сосновым лесом.
Глава 6
По извилистой дороге, покрытой хрустящим палым хвойником, я въехал на холм. В темноте особняк Виктора Бурина долго мелькал среди деревьев освещёнными окнами и показался целиком, лишь когда автомобильные фары полоснули по его розовому фронтону.
Я остановился у крыльца, но выйти сразу не решился. Требовалось немало сил, чтобы подавить стыд. Совершенно явственно я ощутил то безмерное одиночество, на которое обрёк старика. Особенно в такие вечера, когда вокруг кромешный мрак и слышен лишь шепот ветра. Не удивительно, что дяде уже голоса мерещатся. Тут и молодому рассудком подвинуться недолго.
Я мог сидеть так ещё долго, хоть до утра, но всё-таки сделал над собой усилие и покинул автомобиль. Возле двери замялся, зачем-то гадая, сможет ли дядя вообще открыть.
Решив, что просто оттягиваю неизбежное, я неожиданно громко постучал. Прошло около минуты, прежде чем в глубине дома послышался дребезжащий голос дяди Вити, а затем и его шаркающие шаги.
Щелчок замка, скрип петель, и вот в ослепительном свете передо мной возник дядя. Высокий, сутулый, похожий на вопросительный знак. Непокорные, белоснежные волосы заметно поредели с последней нашей встречи и теперь больше напоминали пушок новорожденного ребёнка, чем знаменитую шевелюру Виктора Бурина. Морщины углубились и размножились, мешки под глазами набухли. И только взгляд остался таким же проницательным, полным живого любопытства. Как всегда дядя с жадностью изучал всё новое в поисках того, что никто другой увидеть не сможет. И как всегда в этом ему помогали узкие очки без оправы, привычно оставленные на кончике носа, от чего приходилось задирать голову.
– Лёша? Ты? – спросил дядя, словно увидел приведение.
– Да, дядь Вить. Здравствуй.
И на этом мы замолчали. Стояли, разделённые порогом, и не могли подобрать правильных слов. Уже не важно было, писал ли дядя письмо в трезвой памяти, или опять его влёк сюжет. Он не ждал меня. Смирился, что я ушёл навсегда. А я никак не решался заговорить. О чём? Извиниться как в детстве, когда убегал гулять без разрешения?
– Ну и чего ты стоишь, как не родной? – дядя первым шагнул мне навстречу. Широко улыбнулся неестественно ровной белой челюстью и протянул руку.
А я не придумал ничего лучше, чем броситься к нему с объятиями. Слишком устал от дороги, чтобы сдержать эмоции.
– Прости, – сдавленно прошептал ему на ухо.
– Ну ладно, ладно, чего ты? – он мягко похлопал меня по спине, потом отстранился, чтобы получше рассмотреть. – Спортом бы тебе заняться, а то щуплый какой-то. Как девка прям.
Неожиданным замечанием дядя вернул меня в равновесие. Напомнил, кто он такой.
– Да некогда, дядь Вить, весь в работе. Скажи лучше, ты-то как? Как здоровье?
– Здоровье как здоровье. Покажи мне хоть одного старика, которому бы не на что было жаловаться, – усмехнулся дядя и втянул меня в дом.
Внутри всё было точно так же, как я запомнил. Уютная прихожая со старинными напольными часами, в которых мерно покачивался начищенный до блеска серебристый маятник. На лакированном паркете овальный потёртый коврик, ваза в углу с десятком тростей и зонтов. И, конечно, картины на стенах, куда же без них.
Дядя любил живопись почти так же нежно, как и литературу. В своё время он водил дружбу со многими именитыми художниками, помогал начинающим пробиться наверх, и ничего удивительного, что ему дарили полотна. Большая их часть была выставлена в галерее на втором этаже, а то, что туда не поместилось, рассыпалось по всем уголкам особняка.
– Да ты раздевайся, чего застыл? – суетливо подогнал меня дядя. – Проголодался, наверное? Скоро будет ужин готов. Вещи пока в комнату забрось. А я пойду мясо караулить. Ты надолго приехал?
Последний вопрос он задал уже из гостиной.
Ждал меня дядя или нет, я так и не понял, но одно знал наверняка – наверху есть застеленная постель.
Так и оказалось. Всё в моей комнате было на прежних местах. И просторная кровать, и шкаф на изогнутых ножках, и письменный стол у окна, за которым я когда-то писал свой первый рассказ.
Стоило однажды заикнуться, что хочу стать писателем, как дядя завалил меня учебниками по стилистике, справочниками и словарями с такими названиями, что с первого раза не выговоришь. Всё, чем мучают студентов в вузах, мне пришлось читать в тринадцатилетнем возрасте. В результате жуткая каша и ни одной толковой истории. Но поражение дядя упорно не принимал и настоял на университетском литературном образовании, диплом о котором теперь пылился где-то у меня в квартире в одной коробке с исписанными черновыми тетрадями.
За окном слабо прорисовывались очертания ближайших сосен, а всё, что было дальше, таилось под завесой темноты. Жаль, погода дрянная, да и время позднее. В ясный день отсюда открывался прекрасный вид на озеро, который крепко связался у меня с финским роком. Стоило закрыть глаза, расслабиться и сразу послышится приглушённая песня «Night after night» в исполнении The Rasmus, покажутся серебристые воды Кошты, терпеливо стачивающие утёс. Тот самый, где никогда не было маяка, но так его не хватало.
Я бросил рюкзак на кровать, и позвонил Марине.
– Ну как там твой дядя? – первым делом спросила она.
– Живее всех живых. Как я и думал, всё с ним в порядке.
– В любом случае, навестить его – плюсик в карму. Как посёлок? Уже нахлынули воспоминания?
Я отчётливо представил, как на последнем вопросе губки Марины скривились в лукавой усмешке.
– Неплохо. Встретил одну знакомую…
– Знакомую?
Она знала меня слишком хорошо, чтобы ревновать на пустом месте, и то, как ухватилась за это слово, значило лишь одно: даже безликое «знакомая» я произнес чересчур тепло. Мелочь, конечно, но иногда и этого хватает, чтобы понять всё.
Я не стал юлить и сказал, как есть:
– Да, просто знакомая. Давным-давно было иначе, но теперь у меня есть ты, и больше ничего не надо.
– Смотри у меня, а то когда приеду, в угол поставлю. На горох.
– Не переживай. Ты же знаешь… Погоди-ка. Так ты всё-таки приедешь?
– Да, поговорила с начальником. Он, конечно, состроил кислую мину, но всё-таки отпустил. Иначе пришлось бы напомнить про существование Трудового Кодекса.
– Думаешь, начальник юридического отдела не знает о его существовании? – усмехнулся я.
– Иногда забывает.
– Йода, наверное, в организме не хватает. И когда тебя ждать?
– Послезавтра. Попробую выехать пораньше, чтобы до заката успеть.
– Отлично! Уже скучаю.
– И я.
Эта новость меня обрадовала, даже дышать стало легче. Марина скоро приедет, и тогда не будут так довлеть надо мной все эти воспоминания. А до тех пор нужно всего лишь умудриться не утонуть в них окончательно.
Я поджёг вязанку дров, что лежала в камине, и отправился прогуляться по особняку.
Дядя не любил роскошь. Считал её первейшим признаком душевной слабости, а потому окружал себя практичными вещами, не обращая внимания на мелкие изъяны. Его не заботило, что мебель не сочеталась ни по стилю, ни по цвету. Многие предметы вовсе обветшали и просились на помойку, но дядю всё устраивало. Такое же безразличие касалось стен. Всюду были поклеены обои в кремово-бежевую полоску. Кроме розовой гостиной с югославским гарнитуром и кушеткой прямиком из царской России.
Один из залов занимала библиотека, расставленная на самодельных стеллажах. Всё то же простое правило – главное, чтобы всюду был порядок, и пыль не собиралась толстым слоем.
Постепенно экскурсия привела в галерею, где были собраны прекрасные образцы экспрессионизма, импрессионизма, кубизма и ещё десятка всяких -измов. Некоторые наверняка стоили больших денег, но продать их Виктор Бурин не согласился бы даже под страхом нищеты.
Я включил свет. На мгновение картины как будто встрепенулись, но тут же застыли как ни в чём не бывало. Кто знает, на что способны кисти настоящих мастеров? Вдруг их творения и впрямь оживают, когда никто не видит?
Раньше я редко сюда заглядывал. Казалось, это можно сделать в любой момент, а потому никакого интереса не возникало. И вот сейчас коллекция предстала передо мной как в первый раз. Я неспешно двигался по кругу, не пытаясь ничего понять в нагромождении геометрических фигур, не искал тайных смыслов в пёстрых кляксах и по-детски неправдоподобных образах. Но одна картина всё же заставила остановиться.
Глава 7
На огромном полотне в сплетении мазков была зашифрована магия. Необоримая сила, что магнитом приковывала взгляд.
Обыкновенная пастораль в антураже девятнадцатого века. Летний день, роща с тропинками для променада и берег поросшего камышом пруда. Среди деревьев прогуливаются люди. На первом плане, у берега, шесть человек. Женщина в голубом летнем платье на скамейке под ветвистым дубом. Нахмурив брови, она читает пухлый томик с желтыми страницами, а свободной рукой тянется к кульку с конфетами.
Возле самой воды расположилась девушка в нежно-розовом сарафане с детской коляской, из которой выглядывает довольный, улыбчивый малыш. Пока мама, присев на землю, кормит хлебом стаю уток, ребёнок со смехом указывает пальчиком, кому дать следующий кусочек.
С другой стороны о чём-то весело беседуют трое: мужчина в светлом костюме и две молодые особы в бежевых платьях, спрятавшиеся от солнца под зонтиками. У них в ногах терпеливо следят за ходом разговора три чёрных дога на тонких кожаных поводках.
Идиллия совершенно постная, не вызывающая и намёка на катарсис, но я как заворожённый смотрел на неё, не мигая, и вздрогнул, когда позади раздался голос дяди:
– И тебя она не оставила равнодушным?
– Что? – я растерянно обернулся. – Я не слышал, когда ты подошёл.