История на ночь
Дядя приблизился к картине, с минуту молча на неё смотрел и, наконец, произнёс:
– Вот уже полвека её загадка не даёт мне покоя. В семидесятых один невероятно талантливый художник подарил её мне. Фёдор Лепехин. Он не остался в истории только потому, что его жизнь оборвалась слишком рано. Двинулся рассудком и перепутал дверь с окном.
Я видел его в ту пору, незадолго до смерти. Страшное зрелище, надо сказать. Глаза впали, ногти обгрызены, волосы сальные, длинные, и сам как скелет тощий. Но Федя был моим другом, и я как мог пытался его поддерживать. Последние полгода он перестал писать даже то, что должен был по работе, а в чём причина – рассказать отказывался. Отмахивался, мол, пустяки. Потом начал оправдываться, что все мы материалисты, а он просто приболел. Только как в это поверить? Федя слышал про материализм разве что на съездах союза художников и вряд ли толком понимал, что это значит.
Однажды его всё-таки прорвало. В тот день хватило стакана водки, и полилось бурным потоком всё, что так его мучило. Я с готовностью слушал и пытался уловить суть. Федя рассказал, как целый год, каждую ночь видел во снах одну и ту же картину, запомнил её до мельчайших подробностей и просто не мог не написать. Он взялся за дело с тем пьянящим восторгом, с каким создают настоящие шедевры. И вот результат. Творец любит править свои произведения, потому что видит какие-то изъяны, что не дают покоя, но в этот раз идеал был достигнут.
– И что? Он так восхитился своим талантом, что с ходу чокнулся? – спросил я, устав ждать развязки.
– Нет, это было только начало. Скажи, что ты видишь на этой картине?
– Ну, вроде ничего особенного. Лес, пруд, как будто церквушка за деревьями маячит, люди разные гуляют. Вон дамочка с ребенком уток кормит. Сам же видишь.
В ответ дядя удовлетворённо хмыкнул, похлопал меня по плечу и заявил:
– Федя не написал на ней ни одного человека.
Я не поверил. Слишком это походило на очередную мистификацию, а дядя как всегда запутался, где правда, а где вымысел.
– Откуда же они тогда взялись? – подыграл я.
– Кто знает? Федя и сам ломал над этим голову, пока не надорвался. Твердил, будто все, кто появились на картине, постоянно двигаются. Стоит только отвернуться, как они оживают.
– Может, ему это на нервной почве казалось?
– Ты так думаешь, потому что не видел его глаза. Я бывал в жёлтом доме и знаю, как смотрят психи. С фанатичной убеждённостью или на грани истерики, если разум не покинул их окончательно. Они с особой болью принимают то, что никто не может их понять. Но Федя знал, что это невозможно и что рассказывать про картину никому нельзя, иначе его сочтут ненормальным. Именно от этого он сошёл с ума, а не наоборот.
– Почему ты раньше никогда об этом не рассказывал?
Дядя холодно взглянул на меня и резко ответил:
– Рассказывал, и не раз. Вот только слушать ты никогда не умел.
Всё, что я смог сказать в ответ, было неискреннее:
– Ну, извини.
Но дядя и не думал обижаться. Просто сообщил, что ужин ждёт на столе и уже, наверное, остыл. А затем направился к двери.
Я ещё немного постоял у картины, зачем-то пытаясь уловить хоть самое мимолётное движение. Будто все персонажи притворялись и в любой момент могли вздохнуть или дёрнуться. А потом удивился, насколько отвык от подобных историй, раз стал таким впечатлительным, и покинул галерею, оставив жить полотна своей жизнью в кромешной темноте.
Я спустился на первый этаж, прошёл через гостиную, где единственным источником света был огонь в камине. Его мерцающие блики игрались на полированной поверхности рояля, на бесчисленных фигурках, статуэтках, вазах и канделябрах, расставленных повсюду. Дядя будто специально загромождал комнату бесполезной дребеденью, лишь бы не оставлять пустоту. Коль нет гостей, так пусть хоть пастушки и бюсты мёртвых поэтов послушают «Лунную сонату» в исполнении Виктора Бурина.
На подлокотнике одного из двух кресел, что стояли возле камина, я заметил зачитанный, склеенный малярным скотчем томик Сартра «Бытие и ничто», и закладок в нём было больше, чем иголок в подушечке. Всего секунду я колебался, не открыть ли, не поинтересоваться ли о чём дядя размышляет долгими вечерами, но всё-таки воздержался. Лишний раз забираться в дебри чьих-то умствований, да ещё и на ночь глядя мне не хотелось.
Ужин был накрыт в столовой, на огромном дубовом столе на двенадцать персон. Никогда не понимал, зачем здесь эта махина. В лучшем случае за ним сидело четыре человека, зато занимал он почти всю комнату. Оставшееся место отводилось серванту с коллекцией крепкого алкоголя.
Дядя сидел во главе стола перед тарелкой с отбивной, к которой пока не притронулся.
– Ты что, заблудился? Или в Москву ездил руки помыть? – недовольно пробурчал он, вооружаясь ножом и вилкой.
– Просто странно как-то, – примирительно сказал я. – Прошло столько лет, а всё на старых местах.
– Куда же оно денется?
Я пожал плечами и принялся за еду. Слишком сильно проголодался, чтобы продолжать разговор. Много времени на это не потребовалось. Всего десять минут, и от куска жилистого мяса осталась лишь лужица сока с поджарками.
Дядя ел гораздо дольше, тщательно пережёвывал каждый кусочек, потом неспешно протёр рот салфеткой и уставился на меня испытующим взглядом.
– Итак. Ты приехал, – произнëс, будто опыты начинал.
– Как видишь.
– Зачем?
– Ты же сам просил, письмо написал, не помнишь?
Я достал конверт, который на всякий случай взял с собой, и положил перед ним.
– Помню. Но я был уверен, что и в этот раз у тебя найдутся дела поважнее. Так что изменилось?
Дядя говорил с тем любопытством, с которым всю жизнь препарировал каждый мой поступок. А я вновь ощутил себя лабораторной крысой.
– Ты сказал, что можешь скоро умереть. Да и потом, я правда соскучился.
– Соскучился? Это вряд ли. А то, что я стар и могу умереть в любой момент, для тебя ещё меньше значит. Я и в прошлый твой визит был не особо молод.
– Ну, как всегда. Ты опять всё за меня решил, а я не имею ни малейшего понятия, что должен сказать.
– Правду. Как всегда только правду.
Что именно дядя считал правдой, и тем более, почему это так важно – было для меня тайной. Чтобы не теряться в догадках, я решил пересказать то, что произошло между получением письма и приездом сюда.
– Значит, всё решила Марина, – заключил дядя, когда я закончил. – Это уже больше на тебя похоже.
– Почему?
– Разве не очевидно? В тебе нет стержня, ты слаб и слеп, не понимаешь, для чего тебе дана жизнь. Жизнь! Та самая, которую надо прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Кто сказал?
– Островский. «Как закалялась сталь», – обречённо ответил я. Дядя уселся на любимый конёк, и лучше бы мне промолчать, но едкое замечание всё же сорвалось с языка: – Сырая фраза. Слишком много однокоренных слов в одном предложении.
– Вот об этом я и говорю. Ты не способен смотреть дальше своего носа, но придираешься к конструкции.
– Просто написано неграмотно.
– Лес, Алёша! Смотри в лес, не обращай внимания на деревья. Они могут быть корявыми, невзрачными, могут быть гниющим буреломом, но лес велик и необъятен. Понимаешь, о чём я?
– Честно говоря, не очень. Как ты вообще связал Марину и то, что я не роюсь всюду в поисках глубинных смыслов? Я её знаю всего три года, два из которых мы вместе. Как же я по-твоему раньше-то жил?
– Понятия не имею. Плохо, наверное, раз решил себя так ограничить.
– Прекрасно! – не выдержал я и нервно захлопал. – И часа не прошло, а ты уже меня подкаблучником называешь.
– Милый мой, ты сам себя так назвал. Я лишь сказал, что без твёрдой опоры в этом мире ты растерялся, а потому и ограничил себя.
На этом моё терпение кончилось. Лишь чудом я удержался, чтобы не стукнуть кулаком по столу. Напоследок попытался сменить тему:
– Да брось, хватит об этом. Расскажи лучше, как у тебя дела?
– Зачем говорить о том, что не интересно ни тебе, ни мне. От таких разговоров надо бежать сломя голову хоть на самый край света.
– Пожалуй, этому совету я и последую, – сдался я.
Встал из-за стола и, театрально щёлкнув каблуками, откланялся. Хотел, чтобы дядя крикнул мне что-нибудь вслед, попросил прощения, но он остался нем.
А я уже начинал жалеть, что приехал.
Глава 8
В камине догорал тихий огонь и крохотные его язычки устало колебали тени на стенах. Едва слышно потрескивали угли, неспешно барабанил дождь по окну. Но в этом тепле и уюте, когда самое милое дело закрыть глаза и отдаться миражам сновидений, уснуть не получалось. Ещё совсем недавно усталость наполняла веки тяжестью, гнала прочь все мысли, но теперь сама она исчезла бесследно.
Я лежал, тупо разглядывая потолок, и перебирал аргументы, почему не стоит завтра же утром уехать домой. Их было мало. Разве что постараться не слушать дядины наставления, да устроить себе перерыв в суетной городской жизни. Лучше будет не задерживаться в особняке и подольше гулять по посёлку. Может, ещё кого-нибудь из старых знакомых встречу. Или с Настей поговорю. Почему бы и нет? Волнение спало, и теперь это уже казалось не такой плохой идеей. Не буду же я с ней в постель прыгать.
За этими размышлениями я всё же уснул. В один момент узоры догорающего пламени превратились в яркие тропические цветы.
Снилось мне что-то странное. То, что видишь в тревожных снах после трудного дня. Свежая роса превращалась в битое стекло, жёлтое солнце пряталось за кроваво-красной луной. И люди. Кругом толпы людей. Знакомых и нет, старых и молодых, женщины, мужчины, дети. Все что-то хотели, о чём-то галдели, но их голоса сплетались в неразборчивый гул.
Внезапно всё это оборвалось на самом интересном, и я потерялся. Секунду видел лишь белый, ослепительный свет.
Маяк.
Первое, что пришло мне в голову. Я был совершенно уверен, что свет исходил именно от него. Но не успел опомниться, как от дикого грохота содрогнулась комната. Даже стёкла в окнах завибрировали.
И темнота заполнила всё.
– Не так. Не так. Не так! Всё не так! – раздалось чьё-то нервное бормотание.
Ужас охватил меня, приковал к постели и не позволял шелохнуться. Я бешено метался взглядом по комнате в поисках говорившего. До боли всматривался в размытые тени и пытался угадать в них незваного гостя.
Ночь обманывала. Представляла даже безобидные стулья в образе демонов из преисподней, а шкаф замещал им короля. В ужасе я готов был поверить и в это, да и голос никак не замолкал.
И вдруг сердце замерло, по телу пробежала ледяная волна. Там, в дальнем углу, ничем не притворяясь, не особо прячась, находилось нечто. Сгусток темноты, вобравший в себя всё зло, всю подлость и мерзость мира. Он пульсировал и переливался, тянулся ко мне сплетёнными из своей сути щупальцами.
– Опять не так! – бормотал голос. – Опять всё не так. Что ж ты такой упрямый? Ничего не видишь, ничего не слышишь.
Я попытался сказать хоть что-то – получился лишь хрип. Со второго раза получилось лучше. Я собрался и через силу произнёс:
– Кто ты?
Голос замолчал, а вместе с тем замер и сгусток.
Новая вспышка света заставила зажмуриться. Маяк сделал новый оборот. Когда глаза получилось открыть, сгусток уже был возле кровати, но теперь его форма походила на человеческий силуэт.
– Какого хрена!? – потрясённо выдохнул я.
– Снова врёшь. Сам себе не веришь, но врёшь. Пойми наконец. Пойми!
Дикий рокот содрогнул весь дом. Я повернул голову к окну и увидел, как с улицы на меня смотрели белые, мелованные лица, а тела им заменяли извивающиеся тонкие щупальца.
Я заорал, что было мочи и рывком сел.
Наваждение растаяло, словно и не бывало. Дождь барабанил по стеклу, ветер завывал в щелях старого дома. И бормотание дяди в кабинете за стеной. Страх окончательно превратился в истерический смех, когда сверкнула молния и следом, с задержкой в несколько секунд, недовольно проурчал гром.
«Ну, конечно, маяк», – мысленно упрекнул я себя.
Да и тени… Теперь, трезвым взглядом осмотрев комнату, я увидел, как много вокруг того, что спросонья можно принять за неизвестное существо.
Я расслабился и снова лёг. Вскоре стало ясно, что монотонное бормотание в соседней комнате бьёт по ушам сильнее грома. Если бы дядя иной раз не вскрикивал, я бы решил, что в стенах поселились мыши и активно работают над демографией. Или, как думал пару минут назад, что кто-то пробрался в мою комнату.
Попытки улечься поудобнее и закрыть уши быстро мне надоели. К тому же созрела необходимость добраться до уборной. В конце концов я выбрался из тёплой постели, наощупь отыскал под кроватью тапки и пошаркал, хлюпая носом, в туалет.
В коридоре бормотание стало разборчивее. К нему прибавился шелест бумаги и счёт метронома. Из приоткрытой двери в кабинет дяди бил мягкий зеленоватый свет, тонкой полосой разрезая ночную темноту. Я беззвучно подошёл ближе и заглянул внутрь.
Святая святых Виктора Бурина хранила извечный творческий беспорядок. Множество книг, дешёвых и драгоценных, в кожаных обложках и в мягких картонных, бездарная беллетристика на один вечер и глубокие труды корифеев философии, психологии. Всё это лежало, где придётся, потому что скудные два стеллажа были забиты под завязку, и тонкой брошюры с речью какого-нибудь великого правителя туда бы не влезло. Кипы книг погребли под собой диван, замуровали окно до самого потолка, лесенкой выстроились на стремянке, где на верхней ступеньке примостился глиняный горшочек с засохшим цветком. Даже стол, за которым работал дядя, и тот скрылся под книгами почти полностью. Остался свободным лишь небольшой пятачок, но его занимали исписанные бумаги. Дядя изучал их, случайно хватал первый попавшийся лист и гневно правил. Результат он почти всегда мял и отбрасывал в другой конец кабинета, подальше от глаз, приговаривая:
– Не так! И это тоже не так.
Во всей комнате горела лишь одна настольная лампа. Она гордо возвышалась на трилогии Ивана Ефремова и нависала круглым зелёным плафоном над черновиками дяди, освещая комнату тусклым изумрудным свечением.
Дядя не заметил меня, слишком увлёкся работой в ритме модерато, и метроном не позволял отвлечься. Старая писательская привычка. Под мерный, неспешный стук думается лучше, и мысли не успевают закостенеть.
– Ты до сих пор не спишь? – спросил я.
Дядя вздрогнул и поднял голову.
– Стучаться разучился? – раздражённо спросил. – Герой никак не хочет идти по сюжету. Не знаю, что с ним делать. Шаг вперёд и два назад. Надо понять, что я упустил, что должен был вложить ему в голову, чтобы он наконец перестал врать хотя бы самому себе.
– Ты же его пишешь, – предположил я. – так сделай, как тебе надо. В чём проблема?
Дядя пристально смотрел на меня какое-то время, потом с тяжёлым вздохом отложил ручку и наставительно сказал:
– Видишь ли, Лёша, это и есть та самая причина, почему ты не стал настоящим писателем. Герои – живые люди. Это не просто безликие строчки текста. И от людей биологических они отличаются только тем, что душу в них вдыхает писатель.
Ещё мгновение, и дядя мог с лёгкостью уйти в философские топи, а мне ничего другого не останется, как заснуть стоя, прямо в дверном проёме.
– Как скажешь, – отмахнулся я от дальнейших его рассуждений. – Делай что хочешь, только потише, пожалуйста, а то твоё бормотание спать мешает.
– Я постараюсь, – сухо ответил дядя.
Он был недоволен тем, что пришлось оборвать мысль на полуслове, ещё меньше ему понравилось то, что я указываю, как себя вести. Согласие его прозвучало холоднее, чем кафельный пол под босыми пятками, но это было приятным реваншем за вечерний спор.
Я сделал то, зачем выбрался из кровати и уже на обратном пути с жалостью отметил, что спать совершенно не хочется. А когда проходил мимо галереи неожиданно даже для самого себя решил убедиться, что таинственная картина никак не изменилась.
На первый взгляд так оно и было. Та же дама с закрытой книгой на коленях и конфетой в руках, та же девушка, кормящая уток пока ребенок в коляске спит. Да и все остальные как будто оставались на своих местах. Но глаза уцепились за одну странность. На заднем плане было всего два человека, но очень далеко.
Холодок пробежал по спине, заставив удивлённо выдохнуть. Я стал судорожно вспоминать, чем занимались люди на первом плане ещё несколько часов назад. Спал ли так же безмятежно ребёнок, сидела ли дамочка с закрытой книгой или всё же читала. Смеялась ли компания, чьи собаки терпеливо лежали в ногах. Каждая мелочь вдруг стала важной и изменчивой.
От поисков меня самым наглым образом оторвала музыка. Кто-то заиграл на рояле в гостиной, и мелодия тоскливым мотивом растеклась по дому. Поразительный человек мой дядя Витя. Попросили его потише бормотать, так он на рояле решил размять пальцы.
Я спешно покинул галерею, спустился в прихожую, но дверь открыть не успел. Только прикоснулся к ручке, как мелодия оборвалась, раздался приглушённый девичий смех и всё стихло. Остались лишь шум дождя, да ненавязчивый ход часов.
В гостиной никого не оказалось. Темнота не прятала лишних теней, статуэтки не шевелились и покоились в привычных позах. А вот крышку клавиатуры рояля кто-то оставил незакрытой, и это было странно. Дядя бы никогда не позволил себе такой вольности. Хотя возраст запросто мог изменить эту привычку, а здоровье заставило быть неаккуратным.
Я уже не сомневался, что здесь, в особняке, сойти с ума проще простого. Как только в детстве этого не замечал?
Прогоняя всякие размышления об увиденном, я закрыл крышку и вернулся к себе. Сейчас воображение и темнота могли сыграть со мной злую шутку, загнать в страх и окончательно лишить сна. Лучше оставить это до утра.
По пути задержался у двери в кабинет, но она уже была закрыта, а в щель снизу не проникал свет.
Глава 9
Утро началось с жуткой головной боли и сушняка. Иной раз после диких гулянок я чувствовал себя лучше, чем теперь. Будто не ночь прошла, а неделя, и всю эту неделю посреди пустыни меня колотили по макушке арматурой… Впрочем, тут я слегка преувеличил. Увидел, едва открыв глаза, грязную кашу в небе, протекающую неразличимой моросью, и настроение упало до критических глубин.
Не хотелось выходить из комнаты, чтобы избежать встречи с дядей. Вылезать из постели тоже не хотелось – слишком сильно похолодало. Ничего не хотелось. Просто лежать и не шевелиться, чтобы побыстрее настал вечер, потом снова ночь, а завтра приедет Марина, и всё наладится.
Всего десяти минут хватило, чтобы передумать, выползти из-под тёплого одеяла и наспех одеться.
Дядю я встретил в столовой. Всего такого бодрого и цветущего, вдумчиво жующего овсянку.
– Доброе утречко, – приветствовал он.
– Думаешь? – вяло отозвался я. – В окно хоть не смотри, тоска сплошная.
– Так и не надо смотреть. Зачем зря расстраиваться?
Я пожал плечами:
– А куда ещё смотреть-то?
– Чего ты такой хмурый? Не с той ноги встал, что ли? Садись, лучше, покушай, пока не остыло.
Я лениво уселся за стол, положил пару ложек каши и залпом осушил стакан воды.
– Так и не заснул? – сочувственно поинтересовался дядя. Тарелка его уже опустела, но вставать он не спешил. – Не думал, что столица тебя так изнежила. У меня в твоём возрасте, между прочим, была комнатёнка в коммуналке. Стены, чтоб ты понимал, чуть ли не из фанеры, а слышимость такая, что я раньше доктора определил у соседа астму. Так вот спал я в той комнатке лучше, чем где угодно ещё.
– Рад за тебя. Я просто с дороги устал, вот и всё. Да и снилось всякое… Слушай, я вчера спросить хотел, но забыл. У вас тут в посёлке маяк давно построили?
Дядя перевёл взгляд на окно и долго смотрел на волнующиеся сосны. Я заранее понял, что будет дальше. Слишком хорошо знал это выражение лица, когда в глазах уже сплошная фантазия, а мысли далеко-далеко, на берегу сказки.
– Маяк… – наконец произнёс дядя многозначительно, выждал ещё немного, и только затем продолжил: – Маяк это символ, ты никогда не замечал? Живой, яркий, воплощённый человеческим трудом с одной лишь целью – указать путь. В нём свет есть суть, и каждый, кто его увидит, найдёт дорогу к спасению.
Слышал я как-то историю про самого одинокого человека. Назовём его, к примеру, Алексеем. Он жил в большом городе, и, конечно, у него было много знакомых. Некоторых он даже считал друзьями, но они редко отвечали взаимностью. Каждый мечтал, чтобы люди к нему относились так же, как он относится к людям. И это они повторяли как мантру, жаловались, что мир несправедлив и быть добрым человеком очень тяжело, потому что тогда останешься один. Каждый, понимаешь? И все повторяли чуть что: «Не делай добра, не получишь зла».
– Дядь Вить, я вроде не об этом спрашивал, – попытался остановить его я.
Но Виктор Бурин меня проигнорировал и продолжал:
– Алексей никогда не спорил и ничего не доказывал. Просто делал то, что умел лучше всего – слушал. Ведь это и есть счастье, когда тебя слышат и понимают. Но в том была и беда Алексея. Он вникал в чаяния всех, но никто даже не пытался ответить ему тем же. Не находилось во всём мире и одного человека, кому бы смог Алексей открыть душу, а ведь этого так хотелось. Он понимал суть вещей, но нужных слов подобрать не мог. Быть может, он был пророком, но как узнать?
Ты, наверное, спросишь, для чего Алексей водил дружбу с людьми, которых заботят только они сами? Но это просто понять, если отбросить эгоизм. Алексей старался быть для всех лучшим слушателем и верной опорой, лишь бы сделать мир хоть чуточку светлее.
Потребовалось немало времени, прежде чем Алексей решил, что настоящее одиночество куда приятнее глухой стены непонимания. Он жаждал перемен, тишины, лишь бы никто больше не звонил со своими проблемами, не жаловался на незначительные мелочи. Чтобы закончить всё это требовалось решение радикальное, которое никогда не даётся просто. И Алексей сбежал. Разорвал все связи, закрыл все двери и обрезал все нити. Он избрал новую профессию, самую подходящую для отшельника – смотритель маяка, и спрятался на границе между сушей и океаном.
Когда Алексей прибыл на место, свет маяка был тусклым и едва заметным днём, а ночью даже звёзды на небе горели ярче. Так бывает, когда не остаётся сил осветить путь. Но именно здесь, наедине со своими мыслями, Алексей обрёл покой и умиротворение.
Прошли месяцы. Тяготы суетной жизни забылись, а на душе снова стало легко и приятно. Сгладились обиды, прошло раздражение. Алексей привыкал к тишине и наблюдал, как день ото дня маяк светит всё ярче.
Тут бы остановиться, оборвать историю, но жизнь редко преподносит счастливый конец. Вот и я не буду малодушничать.
Когда Алексей получил то, чего желал всем сердцем, когда привык к идеалу, случилось страшное. Он захотел больше. Как-то ночью, в самый час быка, Алексей проснулся в холодном поту, и в груди заныло от желания человеческой близости. Так же, как ещё недавно хотелось ему остаться в одиночестве чтобы понять мир, теперь ему стало необходимо поделиться своим счастьем. Чтобы кто-нибудь встал с ним рядом на утёсе, устремил взгляд на пламенеющий рассветным заревом горизонт, чтобы всей грудью вдохнул свежий морской воздух и прислушался к шелесту волн, чтобы понял этот единственный кто-то, как прекрасна жизнь. Но поделиться этой простой истиной было не с кем.
С той злополучной ночи стало по капле нарастать недовольство, уют тихой жизни отшельника превратился в бремя затворника, а красота мира стремительно утратила краски, словно дешёвая открытка из замшелого курортного городка. Ночные кошмары лишали сна, крикливые чайки мешали думать, а лёгкий бриз превратился в промозглый северный ветер.
Силы покидали Алексея, а вместе с тем и свет маяка потускнел. Постепенно он стал таким же блеклым, как в первый день, а потом и вовсе померк. Лишь ночью, присмотревшись как следует, можно было заметить, что лампа ещё горит, но для Алексея это потеряло всякое значение.
Он неохотно вставал ближе к полудню, бездумно бродил по утёсу до первых сумерек и спешил вернуться в постель. Ел без аппетита, не заморачивался готовкой и уборкой, про гигиену совсем забыл. Безразличие и отчуждённость правили им днём. К чему видеть красоту, если не с кем её разделить? А ночью Алексея захватывал страх. Сначала кошмары ему только снились. В беспокойных коротких снах, то и дело пробуждаясь от зашедшего в безумном галопе сердца. Но вскоре сны спутались с реальностью. Алексей лежал, прикованный ужасом к кровати, и смотрел, как бродят возле его хижины неописуемые чудовища. С лицами знакомых и близких людей, но с телами из черноты человеческой злобы…
– Погоди! – оборвал я дядю. – Ты это сам придумал?
Но Виктор Бурин и в этот раз меня не услышал:
– Он видел их в окнах и вздрагивал, когда они скреблись по стенам. Больше всего боялся, что они откроют дверь. Когда это случилось, Алексей ждал, что чудовища подойдут к нему. В одну из ночей случилось и это. Чудовища с лицами друзей обступили кровать, на которой лежал Алексей, и свет в ту минуту потух навсегда.