История болезни коня-ученого

Наш Динамо-стадион

За окнами «Черного лебедя» простирался Петровский парк, и до стадиона «Динамо» было всего метров четыреста, там чуть ли не каждый день вместе или по отдельности играли все пять московских команд, и у нас в комнате было не просто слышно стадион – каждый его вздох. Я быстро научился различать по интенсивности и характеру рева трибун, когда забили гол, а когда – мимо. Однажды мы играли с Паровозами, так я счет 5:1 в нашу пользу точно по звуку посчитал, не видя игры.

В первые походы на футбол я отправлялся на плечах отца. Шли по Нарышкинской аллее, на углу которой с Красноармейской улицей была пивная, болельщикам более молодого поколения известная как «Семь дорог». Прожило это заведение долго, я успел туда попасть уже взрослым, но в 90-е ее снесли – теперь там ограда церкви, восстановленной из склада вещевого довольствия Жуковки. Рушатся святые места!

Даже не знаю, что тогда доставляло больше удовольствия – футбол, от которого я приходил в восторг, как от мороженого, или то, что приехал папа. Во всяком случае, ощущение, что футбол – это праздник, осталось на всю жизнь.

Тогда «Динамо» был единственным в Москве полноценным стадионом. Серые казавшиеся мне очень высокими трибуны, переполненные ряды. В дни матчей вокруг стадиона змеей извивались кордоны солдат Железной дивизии имени Дзержинского, они мне ужасно нравились, как все военные в то время, а от полевых радиостанций за спинами у некоторых бойцов я вообще был в полном восхищении (я же не знал тогда, что они – МВД). Конная милиция приезжала на матчи целым эскадроном. В дни важных игр перекрывали Ленинградское шоссе [16], а метро работало только на выход.

Перед входами рядом с билетными контролерами кучковались стайки пацанов с жалобными рожицами, тихонечко тянувшие: – Дяденька, скажи, что я твой сын… Сердобольные давали везунчикам руку и проводили мимо билетеров, после чего дети обретали свободу и дальше действовали на свой страх и риск. Таких и прочих безбилетных на трибунах всегда набиралось предостаточно, и, хотя у отца и его друзей билеты были всегда, сидели по трое на двух местах, по четверо на трех, но скандалили из-за мест редко – как-то, видимо, сочувствовали зайцам… На Южную трибуну, где не было ступенек, заезжал на своей тележке с колесиками из подшипников и безногий во флотском бушлате – такие были популярны у инвалидов, потому что теплые и не надо было подкорачивать, как шинели. Хоть и говорят, что их всех повыселяли из Москвы, это не так – работавшие в инвалидных артелях уцелели и в 50-е годы оставались в Москве еще во множестве, и вот даже на футбол пробирались, останавливаясь у лестниц, ведущих по трибунам вверх. Сильно позже стали пускать колясочников на беговые дорожки вдоль круглых трибун, а в южных города х – даже на инвалидных трехколесных мотоколясках, а потом и «Запорожцах» с ручным управлением.

Перед началом игры на «Динамо» команды выбирались на поле из тоннеля в углу поля и выстраивались не перед трибунами, а по линии центрального круга и на полном серьезе кричали «Физкульт-привет!». Гостям дарили букеты цветов, которые они, подбежав к трибунам, запускали зрителям. Потом эта традиция угасла, и только однажды, уже в 69-м, вдруг капитан приехавшего в Москву «Пахтакора» появился на поле с огромным букетом желтых цветов и вручил его нашему вратарю Юрию Пшеничникову, который только что из Ташкента перешел к нам, а я случайно уже знал, что желтый – цвет измены. Но мы их вздули, несмотря ни на какие букеты.

Мне ужасно нравилось, как на «Динамо» показывают счет. На башнях Запада и Востока на больших белых кругах значились большие черные цифры, а когда забивали гол, круг переворачивался, и на той стороне оказывалась другая цифра. Никак я взять в толк не мог, как тот, кто в башне, узнает, что пора переворачивать круг. А потом однажды, когда народу было не так много, как обычно, и на круглых трибунах были прорехи в рядах болельщиков, после гола я увидел, как какой-то человек опрометью бросился к башне, открыл дверь сбоку, и тогда круг перевернулся. Секрет был разгадан!

Да, и ворота футбольные тогда были другие – не такие, как сейчас, а полосатые, как пограничные столбы. Белые ворота я в первый раз увидел только на открытии Лужников. За пять минут до конца матча обязательно звучал гонг. Отец мне рассказал, что однажды Бобров после гонга успел две штуки заколотить, и я долго надеялся на магический эффект этого звука – сигнала к последнему штурму. Уходили тоже не вразброд, а строились в центральном круге и кричали на прощание «Физкульт-ура!» А мальчишки, подававшие мячи, выдергивали угловые флажки и убегали под трибуны, и это означало для меня, что матч совсем окончен.

Развлечений в Москве в те годы было намного меньше, чем нынче, и на футболе были сплошные аншлаги. Интеллигентная публика на трибунах была в порядке вещей, может быть, из-за крайней скудности других приложений ума за пределами профессиональной сферы, и большей безопасности футбола для анализа и дискуссий, чем даже театр или литература.

На Севере концентрировался бомонд: генералитет, знаменитые актеры – МХАТовский Яншин был завсегдатаем, писатели – я видел там Константина Симонова. Много позже встречал там и известного теледиктора Кириллова. Болели культурно, однако ж вполне темпераментно, свистели в два пальца, на Севере – не матюкались, туда ходили с дамами, на круглых трибунах – вполне. На Востоке мужички пивко попивали и «белую головку» (так назывались водочные поллитровки) под скамейками разбулькивали, но почти никогда – «в хлам». На стадион все же шли смотреть футбол. Милиционеры, между прочим, вели себя при этом абсолютно спокойно – изредка выводили только совсем «перегревшихся». И вот чего не было на московских трибунах в 50-е и 60-е – так это остервенения, не было смертельной вражды. Болельщики разных команд друг с другом вполне без рук трепались в брехаловке, ну, могли, в крайнем случае, послать… В Киеве все, конечно, было иначе – чужим там надо было вести себя крайне осмотрительно.

Москва всегда болела объективно, когда свои хулиганили, могли и засвистеть, могли и чужому похлопать за красивый финт. Московских команд в классе «А» всегда было не меньше четырех, изобилие дерби приучало к относительно равному количеству болельщиков с обеих сторон, к тому, что даже в матчах с иногородними на трибунах всегда находились болельщики других клубов, и к относительно объективному судейству.

Тогдашний комплекс «Динамо» – это был не только футбол. Жизнь клубилась по всей его территории, и, раз попав на стадион, оттуда можно было не уходить часами… На Малом поле летом играли динамовские дублеры, а зимой его использовали под русский хоккей. На Большой арене заливали ледовые дорожки, и я там видел первенство Европы по конькам, на котором победил Евгений Гончаренко. А для канадского хоккея использовали площадку у Восточной трибуны. Вокруг овала арены располагались открытые корты для разных видов спорта, и еще в 60-е там проводили даже решающие матчи первенства СССР по волейболу. Как-то раз, гуляя по стадиону, на баскетбольном корте, где зрители попросту стояли вокруг сетки, огораживающей площадку, мы обнаружили международный матч женских команд по баскетболу. Советской команде противостояла северокорейская в невиданной форме – блестящей шелковой с номерами и на трусах, чего у нас тогда не водилось. Правда, играть кореянки совершенно не умели – видимо, развитие этого вида в их стране началось и ограничилось приобретением импортной формы.

Там же по соседству располагались и городошные корты, на которых мы с родителями как-то смотрели финал кубка Москвы по этому замечательному, ныне исчезающему виду спорта. В Москве городошников Вооруженных Сил представляла почему-то команда под названием ВМФ. Москва, конечно, порт пяти морей, но… Между прочим, городки еще очень долго были популярны в народе, и когда мы в 60-м году переехали в новый дом на Хорошевке, соседские мужики на пустыре у помойки тут же разбили городошную площадку, и целая компания проводила там время часами.

В Большую арену были встроены офисы общества «Динамо». Туда я попал, когда маму включили в состав избирательной комиссии, которая использовала какую-то важную комнату динамовского руководства. В ней стояли разные трофеи этого нелюбимого мной общества, в том числе – незадолго до того завоеванный Кубок СССР. Мне даже разрешили его потрогать, но я отказался – конечно, надо бы сказать, что из гордости и неприятия динамовцев, но в четыре года я до таких высот сознательности не поднимался и просто застеснялся.

И, да, с этими выборами та же история, что с лозунгом «да здравствует годовщина». Как-то раз мне родители сказали, что в воскресенье мы пойдем на выборы. Само собой, избирательный участок оказался все на том же стадионе «Динамо», и я по дороге гадал, как будет протекать процесс выбора. А когда мы пришли, папа с мамой получили бюллетени и сказали, что я могу их бросить в щель урны. Я пришел в недоумение и, по-моему, огорчил родителей то ли тупостью, то ли бесчувственностью, потому что не выказал особого энтузиазма – я же ждал, что будут выбирать, а оказалось – надо голосовать… И это неправильное словоупотребление меня очень долго раздражало, потом перестало раздражать, а сейчас раздражает снова…

Одним из моих самых любимых мест на том «Динамо» начала 50-х была брехаловка. У Западной трибуны напротив ближнего к Петровскому парку выхода из метро на металлических фермах висела таблица первенства СССР. Она мне очень нравилась, потому что состояла из выпиленных из фанеры фигурок футболистов, раскрашенных в клубные цвета и расставленных в порядке текущих мест в первенстве. Правда, точно были разрисованы только московские и другие серьезные клубы, а прочих размалевывали в фантастические сочетания – лишь бы поярче. Дома я себе такую вырезал из картона.

В брехаловке практически всегда отиралась компания болельщиков – от трех-пяти, до нескольких сотен – после матчей или в выходные. Там судили и рядили, запускали слухи или откровенные параши, но, как правило, было несколько серьезных мужиков, знавших футбол чуть не с Бутусовых и Чесноковых, тех еще, дореволюционных. Они грамотно анализировали игру, критически разбирая, в первую очередь, игру своих. Я у них учился. Тогда даже пацаны знали правила, как следует, и болели, глядя на поле, а не фанатели.

Наш сосед инженер дядя Коля Каюков, живший с женой на первом этаже в четырехметровой комнатухе – бывшей привратницкой – был таким болельщиком и наркоманом брехаловки, что мог проводить в ней часы, и выдергивать его оттуда приходилось либо его жене – тете Шуре, либо – по ее просьбе – кому-то из институтских мужиков. Запрет жены на посещение брехаловки бравый дядя Коля обходил легко. Само собой, никаких ванн у нас в доме не было – меня до пяти лет купали в корыте, а взрослые, естественно, ходили в баню. И вот, дядя Коля брал мыло, белье и полотенце и… направлялся, само собой, в брехаловку трепаться о футболе. Под конец своего делового визита он в водоразборной колонке на Нарышкинской мочил волосы и полотенце и представал перед супругой с подобающими вещдоками…

А под Южной трибуной, вблизи от Западной, располагались кинотеатр и ресторан, названные без особой фантазии тоже «Динамо». Мы с папой и мамой периодически захаживали в оба этих заведения. Как-то, уж не помню по какому поводу, мы всей семьей оказались в динамовском ресторане, а какие-то мужики сильно поношенного вида заносили в него с улицы ящики с вином. Отец остановился вдруг, присмотрелся к ним, а когда сели за стол, сказал: – А знаешь, кто это? Это ведь Сергей Соловьев и Сергей Ильин! Эти фамилии я уже знал – великих в прошлом динамовцев. Потом Сергея Ильина все же клуб поддержал – он у них числился тренером, а Соловьев вскоре умер.

Мой родной Петровский парк и компания друзей,

«Черный лебедь» и пивная в окружении аллей.

Вот Жуковка – башни, стены за цепочкою елей,

А с Нарышкинской налево – там стоит, всего милей,

Серый, войском окруженный

И толпой разгоряченной,

Да, конечно, это он,

Наш «Динамо» стадион.

На футбол скачу на папе,

Ухватив поля на шляпе,

Мы идем на ЦДСА -

Будем вместе два часа!

А я и сам болельщик…

В то время, когда я стал понимать такие вещи, как «турнир в два круга» и «игра навылет», то бишь году в 55-м, все было расписано четко: играли в классе «А» 12 команд с почти непременными пятью московскими командами, питерским Зенитом, динамовцами Киева и Тбилиси, Шахтером из Сталино [17], часто – куйбышевскими [18]Крылышками, остальные – как придется.

1-го мая народ в Москве был на параде [19]и демонстрации трудящихся, а на следующий день, с чувством выполненного долга – пожалте на трибуны на «Праздник открытия футбольного сезона». Перед главным матчем часто проводились всякие эстафеты с мячом и игры мальчишек клубных команд, иногда добавляли какие-нибудь забеги легкоатлетов или выступления гиревиков… А однажды вывели с полсотни фехтовальщиков с красными и синими султанчиками над масками. Задача состояла в том, чтобы срубить у противника султанчик, тогда условно убитый боец вставал до конца побоища на колено, а его «убивец» помогал товарищам разобраться со следующими противниками. Самое настоящее гладиаторское сражение в вегетарианском варианте.

Насколько я могу судить, никакого коммерческого смысла в этом «разогреве» не было – трибуны и так ломились. Скорее, это были пережитки еще дореволюционных клубных спортивных праздников, когда показывали себя разные секции. Потом традиция угасла, потому что настали времена, когда всем стало лень, а появление разогрева нынче связано с тем, что развлечений теперь полно, и надо выигрывать конкуренцию за зрителя.

Заканчивали в октябре, вылетал, как правило, тот, кто только что влетел – мелькали всякие «Торпедо» (Горький), ОДО (Свердловск), «Трудовые резервы» (Ленинград), «Спартак» (Минск). Вошел – вышел. Интрига была наверху. Верх держали спартаковцы и динамовцы. Конечно, именно у них тогда, объективно, был собран цвет советского футбола. В середине 50-х у «Спартака» чуть не весь состав в сборную входил, армейцы же в эти годы подразумевались как «вечно третьи», даже когда и не занимали этого места.

В 55-м у меня случился первый повод для настоящей радости – мы и Кубок у «Динамо» отобрали, и бронзовые медали в первенстве добыли. В финале Кубка мы с отцом были по одну сторону баррикад – он болел вместе со мной за армейцев, во всяком случае – против «Динамо». Игра была сделана в первом тайме – мы забили, нам забили, а под самый перерыв правый край ЦДСА Владимир Агапов с пенальти сделал 2:1. И тут же в ответ на его язвительное замечание, вратарь Динамо ударил его ногой. Потом мальчишки передавали страшные рассказы, что у Агапова на груди отпечатались все шипы Яшина! И мне, пятилетнему пацану, было, как обухом, как же это так – вратарь советской сборной Сам Лев Яшин ударил нашего Агапова! И Яшина, как шпану какую, выперли с поля!

Под трибунами из-за этого разразился скандал, и перерыв между таймами затянулся чуть не на полчаса. Тогда в Кубке замены были запрещены, я предвкушал, как сейчас наши наколотят этим противным динамикам десяток банок. И вот их хав Байков, напялив вместо своей майки яшинскую, весь второй тайм стоял в воротах и ничего не пропустил. Динамики, понимая, что у них за голкипер, отодвинули игру подальше от своих ворот, прихватывая армейцев у центральной линии и ложась под мячи у штрафной. Атака ЦДСА была ослаблена тем, что Агапов после яшинского удара почти не мог бегать, и до динамовских ворот долетело немногое, но пару мячей, точно помню, Байков отбил в бросках.

При 60 000 зрителей армейцы победили 2:1. Вот состав тех, кто принес нам первый на моей памяти трофей: Разинский, Порхунов, Гришин, Перевалов, Беца, Петров (к), Агапов, Рыжков, Федоров, Емышев, Беляев.

Скандал продолжился и после окончания матча, да такой, что торжественное вручение Кубка и круг почета были сорваны. Объявили, что Кубок вручат позже. По малолетству тогда подумал, что – не страшно, выиграем еще, а на самом деле, чтобы воочию увидеть вручение Кубка армейской команде пришлось ждать целых 36 лет и сделать это в компании собственного 15-летнего сына…

Между прочим, вполне мог и не дождаться… В то лето 55-го моим киевским деду и бабке удалось то, что больше не удавалось никогда – они меня, пятилетнего, раскормили до 19-ти килограммов, так что врач потом написал в истории болезни «ребенок хорошо упитан». В Киеве это надо заслужить!

А писал это врач уже в больнице, куда меня доставили с токсической дизентерией в крайне тяжелом состоянии. Самой больницы уже не помню – был без сознания, а вот дорогу туда помню очень хорошо: лил какой-то невероятной силы дождь, из водосточных труб хлестали потоки в эти самые трубы толщиной, но, главное, я видел все это со стороны, как бы с улицы – и машину скорой помощи, и себя самого в ней…

Вероятно, это был такой бред, и, спустя годы прочитав, что многие умиравшие и реанимированные рассказывали, будто бы видели себя так – из «вне себя», не очень удивился… Я потом у мамы сверил свои воспоминания об этой дороге в больницу и получил подтверждение, по крайней мере, насчет сумасшедшего ливня и машины «Скорой помощи» – автобусика, смонтированного на шасси МАЗовского грузовичка.

В больнице, действуя по схеме, мне всадили противодизентерийную сыворотку, но, поскольку в течение двух суток улучшения не наступило, всадили ее же повторно в двукратном объеме. Помирать от дизентерии я перестал и на четвертые сутки пришел в сознание, зато, как и полагается при повторном введении сыворотки, получил анафилактический шок и чуть не помер от него. В моем случае это выражалось в невозможности согнуть ни один сустав, потому что это вызывало невыносимую боль. Пожалуй, это был второй серьезный шанс не написать эту книгу.

Вот так, живой, но неподвижный, я провел несколько дней. Периодически пробовал пошевелиться, и получал за это… Потом все-таки стали появляться кое-какие успехи – задвигались пальцы на руках, стали сгибаться локти. Наконец, однажды без всякой боли согнулось правое колено! Это была такая радость! Как самый тяжелый я лежал не в палате, а в ординаторской, и когда дежурная увидела мой успех, она созвала всех врачей отделения, и они меня поздравляли (а про себя, наверное, решили, что теперь отписываться за летальный исход в детском отделении уже не придется).

Только вот все это время я ничего не ел, и от «хорошей упитанности», которой так гордились дедушка и бабушка, остался 12-ти килограммовый доходяга, наполненный, однако, соответствующим возрасту оптимизмом. Врачи его несколько поубавили, заявив, что в ближайшие два года есть можно только протертое и вареное, несоленое и неперченое – в общем, все то, что я терпеть не могу по сию пору. И для начала с большого красивого ярко-красного яблока срезали кожуру, а потом протерли его на терке. И красота на глазах превратилась в кучку быстро ржавеющей мерзости, на которую смотреть-то было противно, не то, что в рот брать…

Ничего, я все равно через полгода начал колбасу есть и ем до сих пор…

…И, раз остался в живых, продолжил болеть за армейцев.

Объявление состава в те времена начиналось так: – Команда ЦДСА, номер первый – Разинский… Разинского не запомнить было невозможно. Он – один из немногих, кто был в составе постоянно из года в год. Начав в молодежке еще до разгрома ЦДСА в 52-м, перекантовался где-то годы безвременья и вернулся в воссоздаваемую команду. Стабильно считался третьим вратарем страны – после динамовских Яшина и Владимира Беляева, ездил на мельбурнскую Олимпиаду. Играл он очень красиво – прыжок у него был замечательный, таскал из углов бесподобно, но, как тогда говорили, был у него дефект – чаще мяч парировал, а не забирал наглухо. Черт его знает, может и так, но на мой мальчишеский вкус был лучшим.

Он не только для меня, видно, был незыблем в армейских воротах – за его спиной в дубле вырос Валентин Ивакин, и оттуда без единой игры за основу, попал во вторую сборную страны – уникальный случай! На следующий год он ушел, потому что считал, что у нас ему ничего не светит, и встал в ворота «Спартака» прочно и надолго. Под самый конец карьеры у нас Разинский повадился пенали бить, забил два гола, по-моему, первым из вратарей в истории чемпионатов СССР. Оказывается, хрустальной детской мечтой нашего вратаря было сыграть в нападении, а место в воротах он занимал только чтобы хоть как-нибудь приблизиться к этой цели. Исторический анекдот об этом мне потом рассказал мой старший товарищ Виктор Иванович Самусенко. [20]

Дело было в 59-м году, когда старшим тренером ЦСК МО снова стал Борис Андреевич Аркадьев, с которым связан первый славный период в истории команды. Во второе свое пришествие в команду Аркадьеву таких успехов добиться не удалось – материал у него в руках оказался поплоше, чем в первый раз, да и годы брали свое… И вот случился конфуз – армейцы довольно крупно кому-то проиграли. Руководство команды вызвал к себе заместитель министра обороны маршал Советского Союза Гречко, который потом, в 1967-м, и министром стал. Его адъютант в приемной шепнул пришедшим старшему тренеру Аркадьеву, начальнику команды полковнику Калинину и парторгу команды майору м/с Белаковскому:

– Ну, ребята, я вам не завидую – злой, как черт!

«Тройка» вошла в кабинет, и штатский (хотя ему и предлагали полковничьи погоны) Аркадьев сел за стол поблизости от маршала, а товарищи офицеры, которым «вольно – садись!» не скомандовали, остались в стойке «смирно».

Маршал все не начинал разговора, а вместо этого брал из стакана на своем столе остро отточенные карандаши и ломал один за другим. Сбавив таким образом внутреннее давление до уровня, когда он мог человеческим голосом разговаривать с интеллигентным Аркадьевым, маршал произнес: – И как это такое возможно?!!! Чего не хватает?!!!

Борис Андреевич своим тихим, слегка заикающимся голосом, ответил, что у команды трудности с вратарями – Борис Разинский не хочет стоять в воротах, а желает играть в нападении, а его дублер – совсем зеленый, и ставить его просто невозможно. А рядовой Басюк в команду не прибыл…