Мраморное сердце
Стол был типично французским. Джулиан там видел и террин, и жульен и тартаны, всё смешалось в его голове, супы с пирожными, всё сейчас имело одинаковый резиновый вкус, потому что он сидел в компании человека, который смог создавать статуи, воспевающие смерть. Тяжко ему было, ещё и разочарование, что его не поставили на место Марка (это, конечно, вопрос времени, но всё же) давало о себе знать. Сердцебиение его шалило, и он пожалел, что не принял перед этим ужином амфик, сейчас бы он очень пригодился, но сидеть под кайфом перед своим начальником, хоть и в неформальной обстановке было как-то неправильно. К счастью, сначала разговоры медленно тянулись через всю область искусства, и когда он мог контролировать полностью своё тело, то тоже начал не просто слушать, но и участвовать в беседе. В современном искусстве Ланже был подкован, хотя прорехи американского искусства всё же были очевидными, он был типичным европейцем.
Когда Райан вышел уже на более личные вопросы, которые в том числе касались и творчества Ланже, Джулиан уши свои развесил, ему было интересно узнать об этом сером с виду человечке всё. Потому что он знал, что больше всего человека пугает то, что нельзя объяснить. А если он раскроет свою личность, объяснит свои мотивы и сможет описать саму суть создания своих работ, Джулиан сможет понять его, и это понимание сотрёт его страхи.
– Но как ты видишь эту глубину человеческой души и как способен отобразить это чистое и идеальное состояние в скульптуре, так сказать, наделив её…мраморным сердцем? – спрашивал с энтузиазмом Райан, сделав акцент на последнем словосочетании, от которого у Джулиана мурашки поползли по всему телу.
– Знаешь, – опустил взгляд Жан и долил себе из бутылки вино 1967 года, – я всегда любил наблюдать за людьми. Именно наблюдать, но нейтрально, со стороны, когда люди не знают, что за ними следят. Звучит, как сталкинг, – засмеялся Ланже, наконец-то вновь вперив в Райана взгляд, – но я это делаю через совершенно нейтральные действия. Смех и секреты двух школьниц на скамейке в парке, слёзы пожилой пары, хоронящую погибшего в автокатастрофе сына, усталость замученной за день продавщицы в супермаркете, торжественная помпезность аристократичной пары из Англии после концерта камерного оркестра. Видишь, мне сталкерить не нужно, стоит только по-настоящему открыть глаза, и ты видишь жизнь во всём. Все её формы, все потребности, все недостатки, все желания, ты впитываешь эту жизнь и заряжаешься ей, и это тебе открывает глаза на более полную реальность. Ты как будто находишь всё новые измерения, понимая, как разнообразна жизнь вокруг, как непредсказуема, как прекрасна. И даже повседневные дела способны показать тебе свою особенную красоту, и ты изучаешь её, углубляясь в неё полностью, и ты способен теперь не только понимать её, но и создавать.
Джулиан не выдержал, Ланже сейчас объяснил только то, как он понимает жизнь и красоту жизни, а это была только одна часть его работ. И хотя он не был уверен, что без мрачной стороны они до сих пор оставались бы гармоничными, он желал видеть сейчас во всём только светлое, идеализируя до такого состояния, в котором не было места смерти, увяданию или разрушению. Главное было не довести себя до истерики, никаких страхов!
– А как ты наблюдал за красотой смерти? Твои работы полны отчаяния и мук, красота жизни в них всего лишь оболочка, как ты познал глубину анти-жизни, и что тобой двигало, что ты желал это показать миру?
Райан чуть-чуть напрягся, явно настороженный тем, как изменился тон Джулиана, став возбуждённым и нервным (он всегда говорил выше и громче в подобном состоянии), но кажется, Жан совершенно спокойно воспринял этот вопрос. Вероятно, он был подготовлен и к нему, и Джулиан надеялся, что он был не единственным, кто узрел в его работах хвалу смерти на таком уровне, что попахивало паранойей. И хотя Джулиан никогда не считал себя танатофобом, страх смерти после взаимодействия с этими скульптурами стал навязчивым отвлекающим фактором в его жизни на более или менее регулярной основе.
– Без смерти мы бы никогда не ценили красоту жизни, – начал философствовать Ланже, уже строя контакт глаз с Джулианом, который всё пытался узреть в них что-то нечеловеческое, слишком ужасное или наоборот, слишком возвышенное, но всё что он там видел, так это слегка затуманенные карие глаза уравновешенного человека. – Я одно время ошивался в наркопритонах, под видом благотворительности, где смог узреть все виды зависимости и отчаяния, когда человек доводил себя до крайнего состояния, когда даже смерть казалась не такой уродливой, как их жалкая жизнь.
– Я провожал в путь престарелых людей, был их сиделкой, держал их за руку при умирании, читал им, ухаживал, и взамен получал наблюдение за постепенным угасанием. Смерть мне открывала свои врата в замедленном режиме, но при этом она оставалась всё такой же уродливой и недосягаемой. В старости нет красоты, увядание противоречит понятию жизни, эта форма смерти такая же страшная, как и изувеченные тела, умерших насильственной смертью людей. Но в ней хотя бы присутствует какая-то яркость, некая искра последнего вдоха, отпечатавшаяся в их лицах или позах, напоминая, что только что я олицетворял красоту жизни и был близок к свету. Этого не увидишь в моргах, морг – как библиотека, полная горница сосудов знаний, которая вызывает хоть какие-нибудь эмоции, только если ты углубишься в их чтение. Так и трупы в моргах, они имеют значение, только если ты вспоминаешь их живыми.
– В психбольницах я получил незабвенный опыт наблюдать за тем, как внутренние демоны, внутренняя тьма человека вылезает наружу, искажая или освящая их красоту жизни, преображая всё вокруг до неузнаваемости. Душевно больные люди, я имею в виду на самом деле тяжелобольные, как зеркало всех наших страхов и неуверенностей, что мы держим внутри, потому мы так боимся за ними наблюдать, они слишком громко кричат нам о том, из чего мы состоим сами.
– Моя цель была познать и жизнь и смерть максимально глубоко, я не хочу концентрировать внимание на одной из сторон, я хочу показать гармонию этих двух полярностей, потому что только тогда можно полностью передать сущность любой личности, даже если ты её в своих работах и обезличиваешь. И главное тут преодолеть все страхи, всю неуверенность, предрассудки и брезгливость, иначе до тебя будут доходить лишь осколки глубины тайн человеческого мироздания и искусства умирать. Человек, который познал смерть во всей её красе (и я не имею в виду, что обязательно нужно пережить клиническую смерть, это скорее образное выражение), на пути к тому, чтобы познать и жизнь во всей её красе. Только такой человек живёт и умирает с полным эмоциональным фоном в гармоничных отношениях со всем миром. Ты мыслишь глубоко, но ты полон страхов, искусство не должно пугать, оно должно заставлять нас задуматься о наших страхах, чтобы помочь их преодолеть, ведь интерпретирование основы своих страхов, и есть путь к очищению.
Джулиан был поражён, насколько Жан прямо угадывал его поток мыслей, он ведь задумывался о тех же самых темах, только с одним лишь различием, что он не хотел познавать глубину смерти, так как она противоречит понятию жизни, на которой он и концентрировался. Но был резон в его словах, и умение уловить гармонию между жизнью и смертью, а также способность понять глубину каждой красоты и был для его экзальтированного состояния духа чем-то вроде смысла жизни. Полноценной жизни, где всё понятно и разложено по полочкам (в чём его архитектурный мозг крайне нуждался), где нет места неуверенности или страхам, где всё кажется объяснимым и уместным, некое состояние спокойного счастья. Но всё равно слова Жана не могли до конца ему объяснить причину его первобытных страхов лет пять назад. Возможно, из-за того, что он был сломан и разбит и суицидальные мысли крутились возле него, вот его и напугало то, что он увидел в тех скульптурах своё отражение. Но должно быть ещё какое-то объяснение, он же был таким рациональным!
– То есть ты хочешь сказать, что твои работы как исцеление страхов, если ты проник в душу этих скульптур, то получаешь некое очищение от всех тревог и суеты? Ты считаешь, что твои работы способны вызвать у человека настоящий катарсис?
Несмотря на скептический тон Джулиана, Жана, кажется, это совершенно не задело:
– Именно. Не стоит концентрироваться лишь на одной части, смотри на объект с обеих сторон, тогда тебя и должно торкнуть то, что я только что тебе объяснял. У нас большие предрассудки видеть сразу и жизнь и смерть, когда мы радуемся жизни, мы не думаем о смерти, но она есть, она везде, и она, в том числе и в нас. И когда ты принимаешь эту истину, ты и становишься полноценным, обретаешь гармонию и начинаешь понимать мир во всех его проявлениях, во всех его глубинах. То есть ты заранее уже настроен увидеть что-то деструктивное, и на тебя это ниспадает, раскрывая твои внутренние страхи. Либо же, как в случае с Райаном, – он повернулся при этих словах в сторону наблюдающего с интересом Райана, – он зациклился на чистоте красоты жизни и не видел, что гармонию в них создаёт не это стремление к свету, а то, что они познали и жизнь и смерть и не видят между ними разницы. В этом суть моего творчества и послание к людям.
На этом их философские тары-бары закончились, и они вновь более углублённо обсуждали технические стороны творчества, вспоминали яркие имена, искали общий круг знакомых, а потом и вовсе перешли на темы погоды, французской революции, американской кухни и пользу или вред домашних животных. И это расслабило всех, особенно Джулиана, который надеялся, что тема позирования сегодня не всплывёт, даже узнав лучше этого странного художника, желание стать частью его проектов не появилось. Хотелось избегать всего, что касалось его скульптур, так что он надеялся, что после выпитого вина и расслабленной беседы никому уже не захочется думать о творчестве. Но Джулиан ведь знал художников, их ритм жизни и приоритеты отличались от простых смертных.
7
В мастерской было практически пусто, и хотя тут было полно мешков и глыб с материалом, в основном с белым мрамором, они не занимали и десяти процентов от пространства. Кладбищенская тишина и давящая пустота с одной стороны вызывали у Джулиана дискомфорт, но с другой стороны он успокоился, здесь не было ни одной готовой скульптуры. На столах там и сям можно было обнаружить полусырые заготовки и части тел, и даже один почти законченный бюст, но всё это было просто заготовками творчества скульптора, не было в них ни капли жути. Ему было интересно понаблюдать за этим странным скульптором в процессе работы, как именно ему удаётся воплотить это состояние идеализма/деструктивизма в одинаковых пропорциях, как именно это происходит. По идее у него была возможность наблюдать за его работой, и любопытство даже шептало ему, что это не такая уж и плохая идея. Но первобытные страхи снова и снова сковывали его, напоминая о внутреннем мире скульптур с выставки, который превращался в полное ничто, исчезал в чёрной дыре добровольного принятия смерти всего.
Всё как-то автоматически шло к тому, что он будет позировать, и с каждой минутой этой подготовки он терял драгоценное время, если собирался отказать, иначе со стороны он будет как шлюховатая девица, которая соблазняет и уже позволяет начаться процессу, а потом в кусты, оставив разочарованного мужика с горящими трубами. Это непрофессионально и неэтично. К тому же ещё ведь существовал вопрос его повышения. Райан не планировал оставлять их наедине с художником, он уже принёс откуда-то складной скрипящий стул и наблюдал за тем, как Жан настраивает свет. Он походил сейчас на папика, который в силах своей немощности или древнего возраста не мог иметь сексуальную жизнь, и поэтому наблюдал за тем, как другие люди перед ним занимаются сексом.
Джулиан никогда не стеснялся своего тела и даже неоднократно участвовал в смелых ню фотосессиях (но не порнушных), да и вообще при любых обстоятельствах был первым, кто раздевается в жаркий солнечный день или на развязных вечеринках. Он любил своё тело и ценил его, он любил восхищённые взгляды и комплименты окружающих, и хотя он осознавал, что был тем ещё позёром, это не снизило ни на градус его желание демонстрировать своё полуобнажённое тело (а если уместно, то и обнажённое). И если учесть, что Райан был одним из немногих, перед кем он готов был из кожи вон лезть, чтобы тот видел, как он прекрасен и сексуален, и если прибавить к этому их длительную интимную связь, он понять не мог, почему ему было так тошно от одного только его вида. Все его органы чувств кричали о том, что Райан тут чужак, создание произведения искусства было слишком интимным процессом, особенно, если ты испытывал так много эмоций к личности художника, или вернее будет сказать, к его работам. Но разве он мог прогнать его или вежливо попросить выйти? Это была идея Райана, что он будет позировать Ланже. Он вообще не хотел этого и чётко дал это понять, но Райан настоял на этом проклятом позировании, и его присутствие тут было закономерным.
И вот он стоит обнажённый в этом холодном и пустом пространстве, где свет софитов падает лишь на него, и его нагота кажется такой проникающей, как будто на него смотрит весь мир. А ведь с его-то модельным опытом, обожанием позировать перед камерами и уверенностью в себе он должен был себя чувствовать на седьмом небе от счастья! И если сейчас отбросить все нелепые страхи, тот факт, что такой искусный и талантливый скульптор сейчас оценивает его, чтобы увековечить его красоту и его личность в очередном своём шедевре, ох, это же настоящий эстетический оргазм! Его скованность и неуверенность смущали его, надо было расслабиться и принять это положение, просто стать главным действующим лицом скульптора, который делал свои зарисовки и иногда хватался за фотоаппарат. После этого он долго игрался со светом, поправлял что-то, но Джулиан чувствовал, что его скованность мешала уловить идеальный ракурс.
– Джулиан, помни о том, о чём мы говорили за ужином, – ходил вокруг него Жан и поправлял решительно его конечности или наклонял его в ту или иную сторону, – ты не концентрируешься на тёмной стороне, ты не сломан, ты стремишься познать гармонию света и тьмы. Не надо этих скрюченных и болезненных поз, ты сейчас одновременно и божественное создание и извергнутое из рая порочное существо, ты вне пороков и вне добродетелей, ты – гармония, ты познал и жизнь и смерть. Думай о чём-то возвышенном, например, о небоскрёбах Нью-Йорка, стань на миг небоскрёбом, который возвышается над всем городом, он впитал в себя всё, что мог, он на пути к экзальтации. Отпусти свои страхи и не делай акцент на том, что ты разбит.
Легко сказать, думал Джулиан, но его любовь к современной архитектуре зацепилась за слова Ланже, и он реально начал отпускать все свои земные заботы, концентрируясь на том, что такое быть небоскрёбом. Он был бы совершенно новой высоткой, ещё не обжитой, сияющей в лучах восходящего солнца, отполированной до болезненного блеска. Такой высокий, такой сильный, такой неземной, вне времени, вне цивилизаций, просто столп света в мрачном и хаотичном городе. Кажется, после этого его попытки возвышения к чему-то светлому и неземному увенчались успехом, потому что Жан стал суетливым и полным энтузиазма, наверное, поймал нужный ракурс и пытался запечатлеть его максимально чётко в своих набросках. Он понятия не имел, куда делось его разбитое состояние и страхи, вероятно, они всё также были в нём заметны, но на тот момент Джулиан отпустил всё на свете. Это была странная медитация, он готов был стоять в одном и том же положении часами, днями, годами, блистать своей безупречной красотой современной и функциональной высотки, в гордом одиночестве. До тех пор пока не очнулся от своих небоскрёбных дум от чьих-то навязчивых прикосновений, неужели он уже должен принимать в себе жильцов? Там будут офисы, может быть, галереи? И только через несколько минут он полностью осознал себя вновь в этой реальности.
Его трогал Райан, чёрт, что он себе возомнил, ещё совокупиться предложит во время его позирования? Он был в небоскрёбной экзальтации, чтобы его отвлекали такие примитивные вещи, как желание совокупиться или даже обыкновенные прикосновения, всё физическое казалось невыносимым. Он еле сдержался, чтобы не прикрикнуть на этого назойливого человечка. Но в зале уже горел общий свет, Жана не было на месте, эй, сколько времени он тут стоял и пускал слюни?
Да, Райан просто тормошил его, так как Ланже на сегодня уже завершил работу, и такси уже вызвано, пора возвращаться домой. И снова эта неуместная неловкость своей наготы. Он поспешно оделся и сказал, что надо попрощаться с хозяином, но Райан уже сделал это за него, и ему сейчас не стоит мешать, он колдует с мрамором. Как странно, куда делось всё время, была глубокая ночь, на улице уже шлялись тусующиеся в пятницу молодые люди. Такси их действительно ждало, которое ещё сильнее акцентировало возвращение Джулиана в реальную жизнь.
На удивление, Райан разглядывал его без стеснения, он чувствовал себя какой-то недоразвитой картиной, именно таким взглядом Райан рассматривал картины, которым по его мнению, чего-то не хватало, последнего шажка для того чтобы стать шедевром. Это было невыносимо, он всегда считал, что Райан видит в нём создание перфектное, и этот взгляд был хуже, если бы он смотрел на него как на говно. Осознавать, что ты в шаге от божественной арт канонизации, но при этом остаться в серой массе посредственностей было просто ужасно.
– Что с тобой происходило в самом начале? – наконец-то спросил хоть что-то Райан своим невозмутимым тоном. – Ты был не собран, выглядел совершенно больным и разбитым, я никогда тебя таким не видел. Ты был слабым и пустым, ты меня неприятно удивил, ты же знаешь, как я отношусь к любого вида слабостям. Джулиан, ты же сильный, тебе не идёт быть сломанным. Хотя я поражён также диапазону твоих чувств и эмоций, что ты был способен показать в своей неподвижности. Но когда ты понял, что от тебя требуется, ты преобразился. Джулиан, ты был практически идеален, такими бы я хотел видеть статуи святых, если бы бог захотел бы заманить меня в сети своей веры. Таким не грех и помолиться.
Джулиану и самому было неприятно, что он позволил увидеть себя таким. Но Райан и не должен был там быть, по сути, это был личный процесс создания творчества, который принадлежал только ему и Жану Ланже. Это было хуже вуайеризма, настоящее варварство, разрушающее тайную завесу творческого процесса. Джулиан вдруг осознал, что ему нравился Жан Ланже, и он бы хотел с ним нормально сотрудничать, и волна отвращения у него шла теперь к Райану, причём настолько сильная, что он едва сдержал рвотный позыв. Блин, думал он, почему я вообще тратил на него своё время, почему всегда соглашался только на то, что говорит он? Почему он до сих пор имеет надо мной такую власть? Почему в момент, когда я смирился и даже получил удовольствие от сотрудничества с Ланже, чьи работы были воплощением адских кошмаров на протяжении стольких лет, Райан делает мне замечания, подглядывает за ним и давит, давит, давит?
Хотелось послать его, выбросить из едущей машины, унизить его эго, потому что он вдруг понял, что этого Райан у него не отнимет, он, как персонализация настоящего искусства никогда не будет принадлежать ему или прогибаться под его мнение. Никогда. Он так и не заговорил в такси, даже не ответил на вопросы Райана, потому что слов у него не было, и даже чувств, влияние Райана рассыпалось у него на глазах, и он сейчас наблюдал за медленным похоронным процессом собственных иллюзий и мечтаний. Он был выше того, чтобы столько лет находиться под влиянием этого сварливого стареющего гедониста, он был выше всех сейчас, потому что взирал на мир глазами стерильного небоскрёба. Иллюзии рабства разрушались.
8
На следующей неделе Райан снова был приглашён к Жану на обед перед тем, как Джулиан будет ему позировать. Он даже дал Джулиану выходной ради такой цели, встречи с Ланже обещали стать настоящим эстетическим праздником для него. Джулиан, который ходил всю неделю каким-то отрешённым и холодным, пытался возразить, что у него на пятницу планы, но так как подпись об его повышении до сих пор не была поставлена, опций у Джулиана не было. Да и Райану казалось, что Джулиан теперь уже не был так категорично настроен против позирования, кажется, этот процесс занимал его теперь не меньше его самого или даже художника. Но этот дух независимости от Джулиана делал его воистину сильным и непоколебимым, Райану даже нравилось это, кажется, он действительно созрел к своему повышению. Но арт процесс от Жана Ланже не принадлежал Джулиану, это был его заказ, и хотя об этом он даже ещё не говорил с Жаном, он знал, что купит эту скульптуру, сколько бы та ни стоила. Поэтому именно он будет контролировать весь процесс, от начала до конца.
Во время позирования Райан позволял себе делать замечания и высказывал просьбы, но Жан его как будто и не слышал, увлечённый процессом, к тому же Джулиан вновь слишком долго пытался выйти из своего разбитого состояния, чтобы самому образно превратиться в скульптуру. Боже мой, какой же он был прекрасный в эти моменты, просто не описать словами, сердце сжималось от тоски по прекрасному и чистому свету, и он знал, что стоит только подойти ближе, как иллюзия рассеется, и он увидит, что это всего лишь Джулиан, человечный и со всеми своими недостатками. Жизнь начала казаться ему чем-то безобразным – покраснение кожи, справление нужды, хлюпающие звуки, вросшие волоски, прыщавые задницы, растраханные дыры, потрескавшиеся губы, грязные ногти, толстые ляжки, хромые походки, вставные челюсти, какой кошмар, человек был настоящей свалкой. Он решил не подходить близко, чтобы не портить впечатление безупречности Джулиана. За что он так любит искусство, так это за то, что есть ещё убежище в этом мире, где ты не просто стремишься к идеальному и чистому, но и видишь это, впитываешь это в себя. Если бы люди были произведениями искусства, как скульптуры Жана Ланже, Земля бы давно стала пристанищем богов, и вся человечность превратилась бы в миф.
Когда они уже сидели со скульптором и трапезничали, Райан хотел расспросить его детальнее о том, как он добивается этой безупречной красоты своих скульптур. Пока он слышал лишь образные объяснения, и хотел иметь больше технических данных. Джулиан к тому времени их покинул, сказав, что вечером у него заказан столик в ресторане, явно романтический ужин с бойфрендом. Но Джулиан сейчас и не был тут нужен, он свою работу сделал, и теперь можно было глубже вникать в творческий процесс Жана Ланже.
– Всё дело в практичности и эластичности мрамора, – объяснял апатично Жан, болтая кубики льда в своём тумблере с виски. – Мрамор – невероятно удобный и податливый материал, обладающий всем необходим для того, чтобы не отвлекаться во время процесса лепки от назойливых нюансов, с которыми ты сталкиваешься во время работы с другими материалами. Я теперь работаю исключительно с мрамором, этим материалом богов, который способен не только сосредоточиться на самых мелких и выразительных деталях, но и наделить работу этим безупречным лоском, этой божественной чистотой, той высокопарностью, что люди нынешнего века давно уже утратили, ведомые самыми примитивными чувствами. С помощью мрамора я леплю собственное видение идеального человека, мрамор – моё орудие по гармонизации и творению целостности. Мрамор позволяет мне играть в бога. И я с тобой солидарен, не так легко восхищаться человеком после того, как найдёшь нить единения с моими творениями, познав мудрость целостности всего мира и его взаимодействия с человеческим духом. Райан, это – незабываемое чувство. Познать божественное начало и божественный конец, объединив их вместе и интегрировать в состояние гармоничной симметрии.
– Но тебя не пугает, что зарядив свои творения таким сильным и при этом личным опытом, люди могут неверно интерпретировать твои работы? – Райан бесцеремонно наполнял их пустые бокалы новой порцией виски.
– Ты знаешь, – ответил Жан спустя какое-то время, смакуя во рту глоток охлаждённого спиртного напитка, – я – тот ещё собственник в своём творчестве, никогда не считаюсь ни с чьим мнением. Но когда работа уже готова и не требует никаких коррекций, она уже неуязвима на любую критику, она как бы имеет иммунитет, и ничто не способно ни на йоту изменить её внутренний мир. Даже массовые негативные мнения отталкиваются от её безупречного мрамора, не загрязняя её ауру своим пессимизмом. Мои статуи в этом олицетворяют вечность. Вечности всё по барабану. Так что единственным моим условием является не работать на заказ. Заказчик всегда – я сам, и если покупатель заинтересован купить мои готовые работы, это возможно. Но никакие миллионы мира не заставят меня работать над чем-то, что я не до конца познал. Я не делаю полусырые или лишённые душ и целостности работы, какие бы мне ни предложили деньги. Иначе я стану клепать мусор ширпотреба, пускай и высочайшего качества. Но я не позволяю себе халтурить в своём творчестве, я слишком уважаю свой талант.