Государева крестница
– Что ж, он сможет вести там более или менее достойный образ жизни… по крайней мере не в темнице. Возможно, так оно и лучше.
– Позволю себе заметить… – Юрист замялся. – Господин барон сам себе противоречит… вы сказали, что именно ради освобождения магистра согласились принять на себя эту миссию…
– Да. Да! Я так сказал, дорогой Иоахим. Но видимо, пришло время открыть вам и другую – важнейшую для меня – причину моего согласия. Если я не сделал этого раньше, то лишь потому, что это… как бы сказать… дело сугубо семейного свойства, и я надеялся разрешить его без посторонней помощи. Теперь же вижу, что без вашей, любезный Иоахим, мне не обойтись.
– Я польщен тем, что господин барон счел возможным сделать меня своим конфидентом.
– Да, мне придется просить вас о посильном содействии. Вкратце дело сводится к следующему. Младшая из моих сестер была некогда взята фрейлиной к богемскому двору и там вышла замуж за богемского же дворянина… небогатого, но хорошего рода. Я не называю имен, теперь они уже не имеют значения – вы поймете почему. Брак был бездетным и недолгим, зять пал в злосчастной битве при Мохаче, рядом с королем Людвигом.
– Давняя история, – пробормотал Лурцинг.
– Да, без малого сорок лет. Сестра была очень молода, и по прошествии двух-трех лет родственники стали принуждать ее к новому замужеству… ей нежелательному. Я сам был тогда мальчишкой, и, естественно, в подробности меня не посвящали, но там были замешаны имущественные интересы, так что… ну вы понимаете. Короче, Анне это надоело, и она сбежала.
– Сбежала?
– Именно так. Сбежала! И знаете с кем? С одним московитом из посольства великого князя Василия. Этот человек захворал, когда посольство остановилось в замке переночевать, и его оставили до выздоровления, чтобы забрать на обратном пути. Сестра сбежала с ним, переодевшись татарским конником, – так, во всяком случае, показал один из слуг.
– И что же, ее не догнали?
– Помилуйте, Иоахим, несанкционированное задержание иностранного посольства, проверка его людей…
– Да, да, конечно, я сказал глупость.
– Вероятно, санкцию можно было бы получить, но это был бы скандал, огласка! Нет, шума поднимать не стали. Сестра так и исчезла, в семье считалось, что московиты ее убили. Но вскоре после смерти великого князя один купец привез из Москвы письмо – Анна сообщала, что замужем и имеет сына, а еще двое детей прожили недолго. Это было единственное от нее известие за все годы.
– Я понимаю. И вы думаете, что есть надежда… Я хочу сказать – господин барон рассчитывает найти…
– Сестру? О нет. Нет, это едва ли возможно, столько лет прошло… да и зачем? Мне, уважаемый, хотелось бы найти своего племянника.
Лурцинг помолчал, вздохнул:
– Теперь и я спрошу – зачем?
– Не знаю, – пожал плечами комтур. – Пожалуй, просто старческая причуда.
– Даже если бы его нашли… Иоанн, как, несомненно, известно господину барону, не разрешает своим подданным уезжать за рубеж. Здесь это считается государственной изменой.
– Знаю, знаю, но я и не думал куда-то его увозить. Мне просто хотелось бы его увидеть… и я рассчитываю на ваше содействие в поисках.
– Всегда к услугам господина барона. – Лурцинг слегка поклонился.
– Вы понимаете, что я сам не могу приехать в это немецкое поселение – как оно называется, Кукук?
– Кукуй, с вашего позволения.
– Кукуй, да. Но вы, думаю, можете делать это, не привлекая внимания. Надо просто пообщаться со старожилами, – как знать, вдруг кто-то что-то вспомнит. Приехав сюда, Анна могла искать себе прислугу из немцев или приглашать немецкого врача… коль скоро были дети и умерли, – вероятно, они болели? Словом, подумайте. Называть ее имя бесполезно, она неизбежно должна была переменить вероисповедание, выходя замуж за русского, а при этом ведь, насколько я знаю, меняют и имя?
– Да, таков их обычай.
– Поэтому забудьте Анну фон Красниц, урожденную Беверн. Особенно нежелательно упоминать мое имя. Спрашивайте просто про немку, около тридцатого года приехавшую с московским посольством из Богемии… хотя она там долго так прожила, что могла называть себя и чешкой.
– Это несущественно, господин барон. Хорошо, я постараюсь узнать все, что смогу…
Когда Лурцинг ушел, комтур долго стоял перед окном, постукивая пальцами по тонким слюдяным пластинам, в которых изгибались отражения горящих свечей. Он мельком подумал, что надо бы купить здесь слюды, чтобы дома заменить ею – хотя бы в одном-двух окнах – это отвратительное стекло, мутное, тяжелое и пропускающее куда меньше света; тут у московитов можно поучиться: слюда много легче и чище, а дневной свет даже в пасмурную погоду приобретает, проходя через слюду, теплый желтоватый оттенок, как бы отблеск солнца… Впрочем, если сын Анны не отыщется, заботы о доме можно оставить – ни к чему. Все достанется отродью этого иуды Готхольда. Барон отодвинул раму, снова подивившись ее легкости, – застекленную в свинцовом переплете пришлось бы тащить двумя руками. Конечно, и появление племянника в конечном счете может ничего не изменить – крючкотворы найдут тысячи доводов против признания его прав; но ведь любому доводу можно противопоставить не менее весомый контраргумент, и чем бы тяжба ни кончилась, крови иуде Готхольду она попортит. А это уже немало!
В открытое окно щедрым потоком вливался свежий ночной воздух, мелкий дождь едва слышно шелестел в листве растущей перед окном липы. Вот воздух в Москве хороший, подумал комтур, и это даже удивительно при такой грязи и убожестве на улицах. И дышится в деревянном доме куда легче, нежели в каменном, даже с закрытыми окнами. Он вдохнул полной грудью – уже пахло близкой осенью, увяданием, палым листом – и со страхом подумал, что если переговоры затянутся (московиты в этом большие мастера), то обратный путь придется проделать уже зимой, а морозы здесь не то что в близкой к морю Ливонии. Герберштейн, возвращаясь из Москвы, едва не отморозил себе нос. Только этого не хватало!
9
Алоиз ван Боммель, он же Элизий Бомелиус, алхимик, астролог и лекарь, выходец из Нидерландов, получивший степень доктора медицины в Кембридже и после многих странствий по имперским и иным землям осевший наконец в Москве, был изрядно закален превратностями судьбы и не боялся ни Бога, ни черта. Людей он боялся еще меньше, потому что хорошо знал им цену и, как правило, умел легко делать их послушными исполнителями своих замыслов.
Поэтому ему самому казалось необъяснимым то тревожное чувство, что овладевало им в последние дни, – стоило лишь вспомнить стычку с наглым ремесленником и его скрытые (а пожалуй, не такие уж и скрытые) угрозы. Впрочем, объяснение было, и оно заключалось в том, что Никита в фаворе у царя. Если бы не это, наглеца можно было бы стереть в порошок, хотя и стирать не надо было бы: его болтовня – начни он даже болтать о любекском деле во всех московских кабаках – не представляла бы для него, Бомелиуса, ровно никакой опасности.
О нем наверняка уже болтали. Немцев в Москве немало, приезжают купцы из Ростока, Любека, Гамбурга, а удивительная карьера «царского лекаря» наверняка не раз бывала предметом обсуждения. Не исключено, что кое-кто мог при этом многозначительно сказать: «А-а, да уж не тот ли это аптекарь…»
Это его не беспокоило. Сплетни иноземцев до царя не доходят, а если бы что и дошло, то легко можно объяснить – клевещут, дескать, из зависти. Вот если оружейник решит вдруг поделиться с Иоанном своими воспоминаниями, это уже опасно. Правда, Иоанн и сам не раз поручал ему изготовить тот или иной яд и оставался доволен; но одно дело – выполнить царский заказ и совсем другое – делать то же самое по собственному почину и в корыстных целях. Этого царь может не простить даже задним числом. Бомелиус прекрасно понимал, что служит тирану, причем тирану душевнобольному, – уж в этих-то симптомах он, как врач, разбирался. Понимал он и то, что постоянно ходит по лезвию ножа, ибо никто не может предсказать, как такой тиран себя поведет при внезапном изменении обстоятельств. Если, скажем, полное доверие к нему, Бомелиусу, даст хотя бы малую – в волос – трещинку.
Может быть, конечно, полного доверия никогда и не было: Иоанн болезненно недоверчив к своему окружению, почему бы он стал делать исключение для иноземца? Тогда любое разоблачение, касающееся его прошлого, будет воспринято спокойно: мало ли чем занимался раньше, лишь бы мне продолжал служить честно и беспорочно.
Нет, куда хуже, если доверие было безоговорочным, – утрату такого не прощают.
Лучше всего было бы рассказать о любекском деле самому, преподав его в выгодном свете, но теперь уже поздно. Если он расскажет, а оружейник тоже решит развязать язык, Иоанн без труда угадает причину запоздалой откровенности: решил, дескать, опередить. В самом деле, почему – ежели невиновен и оклеветан – почему молчал раньше? Нет, теперь признаваться поздно.
Проще убрать оружейника, но это просто лишь на первый взгляд. Чтобы отравить, надо иметь своего человека в доме Фрязина. Подослать убийцу на улице – но как с ним договориться? В Венеции это действительно просто, там только намекни, и тебе пришлют на дом надежного браво, который сделает дело быстро и без следов. А к кому он может обратиться здесь, в Москве? Город кишит головорезами, «висельной дичью», как называют это французы, но никто не примет подобного поручения от иноземца, тем более от него, известного колдуна и чернокнижника. А если и примет – в конце концов, это вопрос вознаграждения, – то наверняка побежит пропивать заработанное в ближайшем кабаке и сразу будет замечен царскими «истцами» – сыщиками. Иоанн, конечно же, не оставит без строжайшего розыска убийство своего доверенного механикуса…
Нет, об этом и думать нечего. Здесь вздергивают на дыбу по малейшему подозрению, а на дыбе и под кнутом язык развязывается скоро. Сохрани Бог! Надо искать что-то другое. Но что, что?
Бомелиус проклинал минуту, когда встретил в сенях оружейникову дочку и оказал ей внимание, приняв за служанку. Проклятая девка… будь она одета сообразно своему положению, он бы ограничился поклоном, на черта она ему сдалась, лупоглазая дура. И не было бы никакой ссоры с ее отцом. А с другой стороны, не будь ссоры, он не узнал бы, что оружейнику известно про Любек. Теперь же знает и может заблаговременно себя обезопасить. Но как, как?
Девка, чертова девка. Придумать что-то, чтобы через нее получить власть над отцом… Точнее, поставить его в зависимость от себя. Тогда он будет молчать, не посмеет даже заикнуться о том, что знает…
В длинном черном одеянии мага, сцепив руки за спиной, доктор Бомелиус расхаживал быстрыми шагами по низкому сводчатому покою, рассеянно поглядывая на полки, уставленные тиглями и ретортами, на разбросанные по столу астрономические инструменты, на свисающие с потолка чучела крокодила и иных редкостных гадов. В открытом очаге жарко пылали дрова, но тепло чувствовалось лишь вблизи, а чуть подальше прохватывало ознобом от каменных стен и пола. Бомелиус сам выбрал это помещение для своего лабораториума в отдаленной части дворца, почти заброшенной и пользующейся дурной славой, – челядь, во всяком случае, избегала появляться в этом крыле здания без нужды, а с тех пор, как здесь обосновался колдун, и подавно. Самого колдуна это вполне устраивало, лишние соглядатаи были ни к чему.
Он не доверял дворцовой челяди, а своих слуг у него не было. Был некогда один – надежный, преданный как пес, – но вскоре по приезде в Москву бесследно пропал. Мог, конечно, и сбежать, хотя маловероятно. Куда, зачем? Скорее всего зарезали грабители, здесь это не редкость. Вот проклятого оружейника не зарежут…
Да, будь здесь старый верный Питер, как все было бы просто. А этим подлым московитам довериться нельзя, никому из них. Глупые, тупые дикари, ни один не способен даже понять собственной выгоды. Неужели оружейнику невдомек, что разумнее было придержать язык, нежели ссориться с царским лекарем. Обиделся за дочку, старый дурак; подумаешь, потискали девку – убудет ее от этого?
А девка хороша… он еще подумал: смотри ты, каких аппетитных служаночек выбирает себе этот механикус. Это кстати. Это очень кстати! Будь она дурнушкой, использовать ее в его целях было бы затруднительнее, а так… Да, тут есть возможности, надо только очень тщательно все обдумать.
Заинтересовать ею Иоанна? Это нетрудно сделать, тиран по натуре порочен не менее Тиберия или Родриго Борджа и, как они, необуздан в удовлетворении своих похотей. А если девка окажется в царской постели…
Да, вот именно. Что тогда? Поставленный перед фактом, оружейник может повести себя
по-разному. Он может взбунтоваться и погибнуть, – на это едва ли можно рассчитывать всерьез. Даже в западных странах ремесленник – пусть и большой мастер своего дела – не отважится на бунт против короля ради чести дочери. Может быть, дворянин, да и то не всякий; отец фаворитки скорее воспользуется выгодами нового положения. А тем более здесь, где московиты почитают своего царя как наместника Бога на земле. Во всем христианском мире нет народа более раболепного, более приниженного перед верховной властью. Некоторые бояре, правда, проявляли строптивость, но таких сразу укорачивали на голову; а простолюдин механикус? Нет, нет, так прямо ничего не выйдет, надо измыслить более хитрый ход. Думай, Алоиз, думай…
Назавтра была среда – день, когда Бомелиус по заведенному обычаю докладывал Иоанну результаты недельных наблюдений за планетами и созвездиями. Успокоив царя тем, что никаких бед на ближайшее время светила не предвещают, астролог замялся и изобразил нерешительность.
– Ну, что там еще? – спросил Иоанн.
– Не знаю, должен ли я говорить великому государю…
– Знамо, должен! Что у тебя еще? – нетерпеливо повторил Иоанн свой вопрос.
– Есть способ… к которому мы редко прибегаем по причине его сложности, он… как бы это объяснить в тонкостях… боюсь, что великому государю много останется непонятным, это способ математический, путем особого рода вычислений на армиллярной сфере…
– В тонкостях не надо, пошто они! – Иоанн повысил голос. – Ты, Елисей, дело говори, голову не морочь, довольно мне ее иные морочат… не знаешь, кому верить.
– Осмелюсь ли я надеяться, что великий государь не включает своего покорного слугу в число этих «иных»?
– Тебе верю, только не испытывай моего терпения. Про способ твой в тонкостях мне знать ни к чему, а если что сведал сим путем, то говори!
– Многое пока неясно, государь. Этот способ позволяет в некоторой степени определить воздействие… как это сказать… взаимное воздействие между различными персонами. Ежели, к примеру, моя судьба как-то незримо связана с судьбой другой персоны, то ее можно вычислить, узнать…
– Судьбу?
Бомелиус покачал головой, предостерегающе поднял палец:
– Нет, нет, не судьбу. Персону! Впрочем… да, отчасти и судьбу. Великий государь угадал верно, ибо, узнав персону, можно понять и то, что ее с нами связывает и что сулит таковая связь в будущем. А значит, ждать ли от таковой связанной с нами персоны добра либо зла. Великий государь помнит, что мне случалось доводить на воров, злоумышлявших измену или иное какое воровство…
– Того не забыл, инако чего для держал бы тя в числе верных?
Бомелиус молча поклонился, выражая благодарность, и продолжал:
– Метод, о коем говорю, позволяет вычислить не только вероятного злоумышленника, но и, напротив, персону благорасположенную, связь с коей может принести великую пользу. Это, великий государь, раскрывается не сразу. Вычисления при помощи сего артефакта, – он торжественным жестом указал на стоящее посреди стола с астрономическими инструментами подобие сквозного глобуса, сложенного из множества перекрещивающихся под разными углами тонких медных обручей с нанесенными на них знаками зодиака и символами планет, – именуемого сферой армиллярной, гораздо трудны и не сразу раскрывают искомое. Я теперь в затруднении: цифирь указывает на присутствие подле великого государя некоего человека…
– Опять злоумышленника?
– Нет, указания на злой умысел отсутствуют. Человек не знатный, однако странно то, что все указывает на близость его к великому государю… не имеющему от сего человека тайн.
– Чего ж тут странного? Из знатных-то мало кто у меня в доверии, да и что мне в знатности? Передо мной все едины – что смерд, что удельный князь. Только того и разницы, что смерд противу меня умышлять не станет. «Не знатный»! Вон, Малюта не знатный, а отцу родному глотку зубами перервет, дабы мне угодить… Так, может, это на него указует твоя сфера?
– Нет, не похоже, – осторожно ответил Бомелий, подумав. – Скуратов из боярских детей, воинское сословие… нет, там другое. Указано скорее на купца… или, может быть, ремесленника. Не понял я, чем сия персона занимается, но делает это гораздо искусно. И что еще странно… указание как бы двоится, не говоря ясно, муж это или женщина.
– Как сие может быть? – удивился Иоанн.
– Так бывает, великий государь. К примеру, ежели супруги долго живут в согласии, то души их как бы прорастают одна в другую, сливаясь воедино…
– Ересь глаголешь, – строго прервал царь. – Сказано убо: «Да будет плоть едина», но не душа. Как это – едина душа?
– Не в том смысле, государь. Когда умирает один из супругов, его душа отлетает, другая же остается в земном бытии, сего никто не оспаривает. Но при жизни связаны они столь тесно, что в рассуждении астральном одна нередко как бы замещает другую. И то бывает не только меж супругами, но также у родителей с детьми. Мать или отец не чуют ли сердцем, если с любимым чадом беда? Сие и есть признак слияния душ. Оттого мне и непонятно пока, что за персону указуют расчеты, ибо сие может быть как муж либо жена, так сын либо мать. Или же отец либо дочь.
– Так потрудись еще, дабы стало понятно!
– Великий государь может не сомневаться в моем тщании.
10
Андрей боролся с собой, не зная, что делать. Его и тянуло навестить Фрязиных, и в то же время что-то останавливало – словно предчувствие, что ничего доброго из этого не выйдет. Собственно, сам Фрязин интереса не представлял – оружейник как оружейник, а что искусный и что у государя в милости, так ему-то не все ли равно. Это вон боярин Годунов сразу навострил уши! А если бы дознался про тот приезд Иоанна Васильевича да про тайные подземелья… Все-таки учуял что-то, старый хитрован, если уговаривает войти к мастеру в доверие. Войти-то можно, отчего не войти – ежели пустят. Никита Михалыч, похоже, и сам не лыком шит.
Что неудержимо тянуло к фрязинскому двору, так это память о тех немногих словах, коими успел перекинуться с Настей, о ее заливистом – словно колокольчик – смехе, о быстрых, бьющих без промаха взорах из-под ресниц. Так бы и сидел рядом, не отходя. Только дальше-то что? Жениться на ней, что ли? Эта мысль – жениться – до сих пор не приходила в голову сотнику Лобанову, а если иногда и наведывалась, то он отмахивался от нее как от нелепицы. Куда ему обзаводиться семьей!
Юсупыч, мудрый старик, тоже говаривал ему, что с этим торопиться не след. Потом, позже – да, может быть; но, вообще, женитьба – дело сомнительное и опасное. На вопрос, бывал ли он женат сам, арап принимался сердито бормотать себе под нос, пофыркивая, как рассерженный кот. Воспоминания о семейной жизни, похоже, старика не согревали.
Нынче Андрей снова спросил Юсупыча, много ли тот имел жен и верно ли, что ихний мухамедский закон дозволяет брать по нескольку зараз – хоть дюжину, хоть десять дюжин.
– Благодарение Аллаху, нет, – ответил тот, – четырех более чем достаточно.
– Как это четырех? Ты ж сам состоял при том гареме Ямгурчеевом, что мы имали под Азовом. Там сколь женок тех было – не мене сотни!
– Сказываю тебе, у хана было четыре жены, прочие же – наложницы, – раздраженно объяснил Юсупыч.
– Ну, хрен редьки не слаще. А с наложницей, значит, дозволяется иметь блуд при живой жене?
– При четырех!
– Ишь ты, – Андрей усмехнулся, покрутил головой, – ловки вы, как я погляжу, устраиваться с этим делом… Оно конешно, удобно… хотя и грешно. А на том свете не спросится?
– О чем спрашиваешь, безрассудный? Кто может знать, что будет на том свете? Потерпи немного, сам узришь.
– Типун тебе на язык, мне спешить некуда. Ты, чай, скорее это узришь, а, Юсупыч?
– Сие не нам решать!
– Понятно, не нам. Мне вон кобыленка та загвоздила б копытом по башке, и кончено – отдал бы Богу душу посреди родной Москвы, не надо ни татар, ни ливонцев.
– Особенно утешительно было бы тебе думать, испуская дух, что помираешь ради спасения распутницы.
– Ну, ты, старый! – Андрей грохнул по столу кулаком. – Ты ври, да не завирайся! Какая она те распутница?
– Гнев не есть свидетельство правоты. Хотя признаю, что выразился неосмотрительно, – вкрадчиво сказал Юсупыч, поглаживая бороденку. – Ты не так изволил понять, о великодушный! Истинный смысл моих слов в том, что женщины – порождение Иблиса – вообще распутны по своей природе, распутны и лживы. Хотя и среди них, никто сего отрицать не может, изредка встречаются жемчужины добродетели. Но они редки, клянусь бородой пророка, чрезвычайно редки! Некий юноша пришел к мудрецу и спросил, разумно ли поступает, собравшись жениться. Мудрый велел ему прийти за ответом на следующий день, а сам послал слугу наловить змей – одного ужа и полсотни гадюк. Слуга принес змей в кожаном мешке, и когда юноша пришел за ответом, мудрец протянул ему мешок и, сказав, что внутри, предложил не глядя запустить туда руку и достать ужа. «Помилуй, – возопил юноша, – как же я угадаю?» – «Тогда не женись», – сказал мудрый.
– Оно конешно, – подумав, сказал Андрей. – Верно говорят: все девки хороши, отколь же берутся злые женки? Да только, Юсупыч, коли все были б такие разумные, так и роду человеческого давно уж не стало бы. Зачем же тогда Господь заповедал: плодитеся, мол, и размножайтесь? Ваш – как ты его там зовешь, не хочу повторять на ночь глядя – тоже небось не претит детей-то рожать. А бабу, говоришь, нечистик породил?
– Да, тут есть контроверза, – согласился Юсупыч. – Для продолжения рода жениться необходимо, ты прав. Но, Аллах, как сие тягомотно!
– Да тебе и не предлагают, чего вздыхаешь. – Андрей зачерпнул из братины, налил себе и Юсупычу.
Фряжских вин старик не пил, соблюдал запрет, водку находил слишком крепкой, зато к медам пристрастился. Особенно любил ставленный вишневый – про этот напиток в Коране не говорилось.
– Ты мне аки сын, могу ли взирать равнодушно на твои безумства?
– Нет пока никаких безумств, – с досадой сказал Андрей. – Начал бы безумствовать, так не сидел бы тут с тобой, не слушал твоего карканья…
Вечером он твердо решил пренебречь советом Годунова и не ездить больше к оружейнику, а наутро – благо день был свободный от караульной службы – собрался и поехал.
Фрязин, извещенный работником, встретил его на нижних ступенях крыльца, оказывая вежество как уважаемому гостю, осведомился о здоровье.
– Жив, спаси Бог, – ответил Андрей. – А ты как, Никита Михалыч?
– А что мне сдеется. Проходи, Андрей Романыч, гостем будешь. Время-то к обеду, может, останешься сей раз?
– Отчего ж не остаться, коли хозяин приглашает. Благодарствую, Никита Михалыч. – Андрей склонил голову. – Настасья Никитишна здорова ли?
– Сам увидишь, – ответил Фрязин и, заметив удивление в глазах гостя, продолжал: – Мы ведь, господине, народ простой, посадской… да и обед не званый, так что за стол садимся вместе. Это бояре пущай жен да дочерей взаперти держат… у нас по-другому.
– Оно и лучше, – согласился Андрей, сразу почувствовав какое-то странное облегчение, будто до сей минуты все сомневался, надо ли было приезжать, а тут вдруг разом осенило – да, надо было, хорошо что приехал. – Я уж тогда… как впервой довелось увидеть Настасью Никитишну… подумал, что, верно, не из боярышень девица-то, если так вольно ездит.
– Нет, не из боярышень, упаси Бог, – усмехнулся Фрязин. – А ты пистоль немецкую, что ли, принес?
– Пистоль? – изумился Андрей. – Да, только… откуда те про нее ведомо?
– А я, вишь, постельничего Годунова днями повстречал, а он говорит: есть-де у сотника Лобанова хитрая пистоль немецкой работы, да он ее изломал, и я дал совет, чтоб к тебе снес, так ты уж не откажи, глянь там, в чем беда…
– Да, он… говорил мне, верно. Принес и пистоль, только думаю, – может, не надо было, ты, чай, и так без работы не сидишь?
– Не сижу, верно. Ну, пойдем ко мне, гляну на твою цацку, что там за чудо такое…
В работной Фрязин подошел к непривычно большому окну, перед которым еще висел налитый водой стеклянный шар, и стал разглядывать протянутое гостем оружие.
– Да-а, – сказал он, – изрядно сработано… Видал я у них такие – в баварской, помню, земле. Они их «револьверными» зовут… Оно конешно, сподручно – сразу, вишь, шесть зарядов, и знай только бочонок прокручивай. Ан его-то и не прокрутить…