Океан
– Это же не Москва, где таким делом никого не удивишь – разборка с четырьмя трупами. Тут самому Асколичу можно было съездить.
– Всё равно проверить на наличие какой-либо связи. Далее: если дело шло к тому, чтобы его забрать, значит были конкретные люди, которые им конкретно займутся. Мне нужны имена, фамилии. Вяземский! Уж очень мне не нравится, что по люку ничего нет. Если эксперты утверждают, что мина была закреплена с помощью магнита, это ещё не значит, что установить её было очень просто. Я ещё представляю, что кто-то рассчитал идеально время. Представим, что дело было ночью и ему повезло: рядом не проезжала машина, не проходил какой-нибудь человек, возвращающийся с ночной смены, или парень, запозднившийся у девушки, или кто-то не вышел покурить на балкон. Но мы знаем, что это место находится под фонарём. И это зима, люк закатан снегом, его вообще тяжело обнаружить. И если бы даже кто-то отколотил снег, то наутро это место бросалось бы в глаза, и этого не смог бы не заметить дворник. Тогда что? Тогда нужно обратиться в гидрометиоцентр и изучить погоду и вычислить периоды оголения ниток теплотрасс. Маликов! – Он указал пальцем на Константина, тот только одобрительно кивнул.
– Анализ взрывов в Москве и Волгодонске показывает, что есть сходства и разница, – размышлял вслух полковник. – Разница в том, что взрывчатка приводилась в действие более сложным механизмом, и взрыв был направлен против конкретного лица. Ведь тем же количеством взрывчатого вещества можно произвести взрыв с намного большими человеческими жертвами, установив её в людном месте и приведя в действие в час пик. Это было бы намного проще и не понадобилось бы усложнять механизм детонатором…
Помолчав, Чесноков продолжил:
– Значит, будем предполагать прямую связь с разборкой на Матырском. Хотя не утверждаю, что в процессе её разработки она может не отпасть, так что её придется проверять досконально с сегодняшнего дня. Хотя версия во многих местах не находит подтверждения логическими выводами, она всё же есть, и на этом порешим. А в дальнейшем, когда мы будем располагать более подробной информацией по Матырскому, будем анализировать. Ну, что ж, работы у нас с вами хоть отбавляй. Я продолжу анализ документации компьютера Васютина. Кто-нибудь что-нибудь хочет добавить? – Чесноков окинул всех взглядом исподлобья, в то же время своим видом отбивая последнее желание подчинённых высказаться. Все понимали, что это обыкновенное выражение лица Чеснокова, а не маска ярости или злобы, но понимать одно, а вот привыкнуть и начать запросто общаться…
Пожалуй, только Вяземский чувствовал себя не по-деловому, рассказывая:
– Я возьму с собой Маликова, так мы быстрее управимся.
– Как хотите.
Выйдя из кабинета, Вяземский и Маликов пошли выпить кофе к Колобову:
– Костя, ты что красный? Не выспался?
– А что, заметно?
– Ну, ещё можно предположить, что ты с похмелья.
– Ну, нет уж, лучше первое.
– Что, уже нашел, где проводить время вечерами? Молодец. Когда же мы тебя уже женим, а? На свадьбе погуляем, – Вяземский ощетинил в улыбке свои усы.
– Не дождетесь.
Вошел Колобов с чайником «Тефаль».
– Лёш, что ты с ним бегаешь? Когда обещанный кофе?
– Да у меня розетка сгорела, а электрика все не дозовусь, бегаю к соседям. Кому кипяток?
– А ты что, не мужик? Тут делов-то. Отвертка есть? – начал хозяйничать Вяземский.
– Нет.
– Ни хрена у тебя нет. Ладно, – Вяземский вытащил из кармана раскладной нож и полез в розетку.
– Погоди, я рубильник вырублю.
– Ага, вырубишь еще свет в кабинете Чеснокова, а у него компьютер, он тебя тогда… У-у. Видал у него какая рожа? А кулачищи? У-у. – Он обернулся к Колобову, ножом рисуя в воздухе кулаки Чеснокова.
Колобов оторопело стоял с чайником.
– Да шучу я. Что ты стоишь, кофе наливай.
И все закатились весёлым смехом. Маликов смеялся громче всех, его недосыпание перешло в наркотическое опьянение.
Кофе уже был готов, когда Вяземский отвернулся от стены, складывая свой нож.
– Готово. Но лучше разорись на новую розетку, все патроны проплавлены.
– Валентин, может к нам на полставки?
– Задыхается от невостребованности талант электрика, – сказал Костя, прихлебывая горячий кофе.
– Слушай, Алексей, а эти чеченцы с Матырского, они ваши?
– Да нет, залётные, у нас таких нет.
Колобов снял очки и начал протирать платком. Лицо его стало непривычным для Вяземского и Маликова: щеки стали казаться круглее.
– Алексей, а я знаю, как тебя в школе дразнили, – съязвил Вяземский.
– Как?
– Колобок.
– Ну, это и козе понятно – из-за фамилии.
– Да не только, – и все снова разразились смехом.
– А я вот вчера своего старого знакомого встретил, он участковым работает. Ох, ну и участок у него! Вешалка, самый криминал, суток без приключений не проходит. – Колобов принялся наливать себе вторую кружку кофе. – Несколько недель назад интересные события происходили. Копыто – Василий Копытников, местный гоп-стопник, с черепно-мозговой травмой попал в больницу. Полгода на свободе не задерживается, опять за старое, а тут кто-то его хорошо приложил. Это ещё ничего, тут в те же сутки собаку перекалечили. Ротвейлер. Этот кобель уже двенадцать человек покусал. Его хозяин по вечерам спускал. Глаза выбиты и челюсть сломана, причем ран от тяжелых или металлических предметов на теле не обнаружено Ты представляешь рожу ротвейлера?
Колобов показал двумя руками рожу с рыбацким преувеличением.
– А хозяин псины приперся, сволочь, с заявлением. Пальцы болтами золотыми увешаны, трясет ими, говорит: «Ищите, менты, кто моего пса погубил». Вот такие чудеса творятся на белом свете.
– Да, чудеса. Ладно, надо ехать, засиделись.
Одержимый
Андрей Николаевич Захатский был невысокого роста, а постепенно с возрастом проявлялась полнота. Бросались в глаза его рыжие, зачёсанные набок волосы и рассёкшие лоб ранние морщины. Он сидел в своём кабинете. Это было редкое время, когда можно посидеть спокойно. В другие часы это просто кишащий улей, где шныряют туда-сюда врачи, медсёстры, санитары и все обязательно с очень важным делом – кому нужно что-то подписать, кому проконсультироваться, кому согласовать, а без него, заведующего шестым отделением, ничего не может сдвинуться с места.
Он курил, сбрасывая пепел в чистую хрустальную пепельницу. Захатский курил редко и, можно сказать, не был заядлым курильщиком, скорее, любителем. Он был уникальным специалистом в своей профессии, стены его кабинета и кабинета главного врача были увешаны грамотами, на полках пылились его статьи, журналы, методические пособия. Он был гордостью клиники, но в то же время не было человека, дававшего поводов для сплетен больше, чем он. Его личная жизнь никак не была примером для подражания. Ходили слухи о его невероятных связях с женщинами, о его попойках, и о многих других хоть и человеческих, но всё же смертных грехах.
В кабинет заглянул Ерохин Сергей Иванович, заместитель главврача. Ерохин был человеком некурящим, поэтому сразу начал морщиться и махать рукой.
– Во кумар.
Захатский со скрипом затушил сигарету в стеклянной пепельнице.
– Заходи, я уже не курю.
Ерохин сел за стол напротив.
– Я сейчас с Наумовым беседовал, потом зашёл в процедурную, схему почитал.
– И что?
– Складывается такое впечатление, что ему уколы не делают.
– Исключено, таблетки он, допустим, сможет иногда сплюнуть, ну а уколы – нет.
– Я считаю, что в схему нужно внести аминазин.
– Ты предполагаешь агрессию?
– А ты забыл, что он творил тут? И что мы видим? Зрачки расширены, перевозбуждён, проявлений присутствия галоперидола никаких.
– Почему ты так решил, что никаких?
У них постоянно наблюдались принципиальные расхождения в беседах с больными. Ерохин разговаривал с ними в коридоре, заодно осматривая движение, внешний вид, делая соответствующие выводы о воздействиях препаратов и побочных действиях.
Захатский же так не делал, он вызывал больных в кабинет и беседовал не как другие врачи, уткнувшись в историю болезни и неистово работая ручкой, а непринуждённо. Он обладал отличной памятью и никогда ничего не упускал, все записи он делал потом.
– Вчера я с ним беседовал довольно долго, все проявления на лицо: неусидчивость, судорожные спазмы мышц лица при разговоре, а когда просишь развить мысль, начинает заикаться. А в плане того, что его не корёжит, это он спортом занимается, то есть находит способ с этим бороться. Как только начинаются судороги, он отжимается, приседает – на некоторое время это помогает.
– Всё равно, галоперидол три раза в день и уже которую неделю?!
– Это просто: добывает циклодол и пьёт, тем самым лишая себя мышечных спазмов.
– Ты так спокойно говоришь, он так наркоманом станет. Почему ты это не остановишь?
– Что я могу остановить? Здесь половина больных, к которым почти никто не приезжает, они задушатся за сигарету, отдают свой циклодол. Самих корёжит, зато покурят. Тут ещё они чифирят в пятой палате.
– Значит, санитары не смотрят, чай в отделение нельзя проносить. Да и в отделении одна розетка, как они заваривают?
– А зачем им розетка? Они пользуются светильниками на потолке, берут и «прикуривают» от ламп, а на переоборудование старого освещения денег нет. А насчет чая – это цветочки, здесь и спиртное водится, и ничего не сделаешь, пока санитары будут получать сумму эквивалентную двадцати долларам
– Бардак. Прискорбная картина, это ни в какие рамки не лезет.
Захатский развел руками.
– Вот так. Колпакову выговор влепил за пьянку, он на работу не вышел на неделю, пришёл рассчитываться, так я его два часа уговаривал остаться – заменить некем. Но с Наумовым я думаю, надо менять схему лечения, скоро планирую добавить модитен-депо, ну а литий так и останется, – вернулся к теме Захатский
Когда дело касается вопросов своей профессиональной компетенции, даже если ты не прав, а твой коллега напротив, для человека науки это вопрос чести.
Как бы ни велика была слава советской медицины в области психиатрии, на сегодняшний день все схемы лечения в этой области подбирались методом проб и ошибок. И этот непрофессионализм бесил Захатского. Ведь для поиска подходящей схемы лечения постоянно было необходимо обречь больного пройти муки побочных действий лекарств, порой необратимых. Превосходство Захатского над своими коллегами в области психиатрии порой вызывало ненависть в их глазах. Ведь «живой материал», который оказывался в их руках, никогда не имел права голоса, никто и никогда из этих людей не имел права на то, чтобы к ним применялся тот или иной способ лечения психотропными препаратами. И может быть, из-за этого, профессор Захатский оставался с его знаниями всего лишь заведующим шестым отделением.
– Короче, Сергей, аминазин в этом случае применяться не будет.
– Почему? – мягко спросил Ерохин, хотя в этот момент спокойствие и безразличие Захатского его бесило.
– А ты его уже сажал на аминазин – раньше.
– Когда, раньше?
– Два года тому назад. И терапевт запретил его применения в результате сильных опухолей в области ягодиц, вследствие чего температура ежедневно 39-40С, что ведет к опасным последствиям для здоровья.
– Ты откуда это взял?
– Из дела Наумова.
– Так это же было два года назад.
– И что?
Ерохин еле сдерживал эмоции.
– Ты хочешь сказать, что всю ответственность берёшь на себя? Да мало ли от чего она раньше поднималась, может он йод пил или ещё что!
– Какую ответственность?
–А такую, что он опять сбежит, как и тогда, только выговор от Голубева получишь ты.
– А что ты так переживаешь за Наумова? Ты не переживаешь за Верёвкина, который у тебя умер?
Ерохин вскочил со стула и побледнел. Верёвкин был его больной, он умер неделю назад, и лишь Захатский знал явную причину произошедшего.
Такие проверки на профессиональную некомпетентность убивали Сергея Ивановича, и одно лишь желание Захатского низвергнуть заместителя главного врача могло повлечь за собой страшные последствия в карьере Ерохина.
– Серёжа, в конце концов, я теперь его лечащий врач.
Ерохин вышел из кабинета красно-розовый.
Ошиблись…
К обеду глаза от компьютера устали. Цифры, буквы, графики – всё вертелось. Чесноков понял, что его работоспособность снизилась и нужно развеяться. Он вышел из-за стола, выключил компьютер, оделся и отправился на улицу. Казённая девятка, когда-то верно служившая хозяину, нарушившему закон, и конфискованная у него за нелюбовь к закону, заснеженная и холодная, стояла на стоянке. Печку включать смысла не было, всё равно бы дул холодный воздух. Но это вполне устраивало Чеснокова. Температуру в минус пятнадцать градусов он вообще не считал за холодную и не носил шапок, лишь в трескучие морозы, которые в Черноземье случаются не так часто, на голове Чеснокова появлялась легкая вязаная шапочка.
Транспортное движение Липецка, после улиц Москвы, не казалось таким уж насыщенным, и он легко ориентировался в потоках. Наконец, добрался до того места, куда были устремлены его мысли. Он не привык слепо надеяться на подчинённых и считал необходимым проверять и анализировать.
Первомайская: на месте взрыва уже не было воронки, стёкла в соседних домах вставили, и теперь уже мало что напоминало о недавних событиях. Да и газеты уже не пестрели статьями, надоевшая тема сошла с уст, и всё потихоньку забывалось. Архипов прав, дело превращается в самое заурядное происшествие.
Он медленно проходил по дворику, оглядывая всё кругом. Снег похрустывал у него под ногами. Он представлял себя тем киллером, приведшим мину в действие, выбирая себе место, откуда удобнее всего нажать на кнопку. Он останавливался, вглядывался, представлял всю картину: февральскую утреннюю темень, пробуждение города. Его, как киллера, устраивало бы то место, откуда он мог видеть подъезд и садящегося в машину полковника, и люк, под которым находится бомба. Конечно, лучше находиться ближе к люку, но слишком близко подходить нельзя, опасаясь взрывной волны.
Место, которое казалось более или менее пригодным, он оглядывал, потом доставал фотоаппарат и делал несколько снимков. Он заходил в подъезды, поднимался, вглядываясь в окна между пролетами лестничных площадок.
События последних недель не могли никак не отразиться на людях. Взрыв и толпы следователей, ежедневно бывающих и призывающих напрячь память, вызвали в людях бдительность.
Здоровенный, коренастый, коротко стриженный мужик, снующий вокруг, и подозрительно исследующий подъезды, не мог быть не замеченным и остаться без внимания. Уже через несколько минут раздался первый звонок, и добросовестные милиционеры мчались к знакомому месту.
Чесноков стоял в подъезде возле окна, погружённый в свои мысли. Перед окном со скрипом затормозил милицейский уазик, откуда с похвальной расторопностью выскочили люди в милицейской форме с автоматами на перевес и стали забегать в подъезд.
Чеснокова такая картина удивила, а приближающийся топот заставил призадуматься. Милиционеры взбежали и облепили кругом лестничную площадку, где находился Чесноков. Они направили дула автоматов на него.
– Медленно вынуть руки из карманов, – начал молодой лейтенант. – Ваши документы?
Чесноков медленным движением стал извлекать из кармана красную книжечку и так же медленно стал приближать ее к самому носу лейтенанта:
– Полковник Чесноков. Чем могу быть вам полезен?
Глаза милиционеров округлились в растерянности. Лейтенант первый вышел из оцепенения, он закинул автомат за спину, и сделал руку под козырек, отдавая честь полковнику.
– Извините, товарищ полковник… ошибочка вышла,… поступила информация… короче, ошиблись…
Уже спускаясь к первому этажу, лейтенант выругался:
– Чёрт, я этой бабке из сорок пятой, мозги-то промою! Так облапошиться!
Чесноков сделал последний снимок из окна и отправился к своему автомобилю.
Капкан.
И в капкан, как зверьё,
Я попался на милость
Может, бесу войны,
Может, Богу ночей.
Багровея в крови,
Моя жизнь прокатилась
За пределом границ,
Средь халатов врачей.
Голос мой в пустоту,
Как к вечерней молитве:
Боже, здесь я зачем,
Где дорога домой?
Вот последний укол
Как последняя битва.
И мой ангел-спаситель
Не вернется за мной.
Неистовое рвение, терзания, боль навалились на него с невыносимой тяжестью. Стягивало, напрягало мышцы, тянуло душу. Во всплесках, приступах, обострениях, томлениях своей души он находил очень странное и необычное лекарство. Он брался за ручку и начинал исписывать тетрадь, иногда быстро, иногда медленно, иногда спокойно и умиротворённо, иногда с исступлённой яростью рвал и мял листы. Зачем и почему он это делал, и что ему нужно, не знал никто. Может это яростное стремление спастись, выливая из себя всё, что накопилось, а может это оставшиеся отпечатки переживаний, куски памяти, жизни, которая прошла. И может быть тем самым, он давал себе шанс в чём-то разобраться. И когда он успокаивался, написав что-то, он бросал тетрадь раскрытой на том месте, где закончил, и уходил бродить по коридорам наедине со своими мыслями. И никто не знал, что двигает им – изгоем этого мира, человеком заблудившимся на дорогах судьбы.
Прогулялись.
– Ты дома?
– Заходи, дома, – Чесноков сидел в майке за журнальным столиком и глядел в окно. На столике был полный хаос – разбросанные бумаги, фотографии, под столом смятые листы. Был включён телевизор, но звук из него не исходил. Вяземский брыкнулся на диван:
– Всё работаешь? Отдыхать тоже надо, а то опухнешь.
– Да какой тут… Куча новой информации. Абдулгамидов. Их было три брата. Старший погиб во время первой чеченской кампании, был боевиком. Младший погибает в Липецке. Остается средний – Рамзан Абдулгамидов. Наркотики это их семейный бизнес. Конечно, чеченцы горячий народ и всегда готовы отомстить, но причём тут полковник Васютин? А тут разборка как разборка. Стреляли друг в друга в упор, причем двое были убиты выстрелами в голову из СВД. Видимо, стороны не договорились, а тех прикрывал снайпер. В принципе ничего удивительного. Судя по отпечаткам крови, жертвы были с обеих сторон. По крайней мере, ранения в больницах проверили – с огнестрельными никого не поступало.
– Значит, насмерть, либо на дому раны зализывают. Или хорошие связи, когда есть деньги, многое возможно.
– Это были курьеры. Это уже не секрет, Не так давно взяли и закрыли поставщиков наркотиков из Ростова. Я связался с наркоконтролем – были у них под наблюдением, но всё время ускользали. Пытались вычислить каналы сбыта, предположительная партия курьеров десять килограмм.
– Килограмм чего?
– Героина.
– Фить! – свистнул Вяземский.
– Мало кто потянет такие обороты. Самое интересное, что местные борцы с наркотиками развели руками, мол, не знаем таких, таких всех переловили. А вот майор Колобов, подергав информаторов, довольно не сложно находит такую личность – Толя по кличке «ББ».
– Повезло? Сегодня просил узнать, и сегодня же он всё находит!
– Попахивает серьёзной коррупцией, хочешь сказать?
– Пока не знаю.
– Примерно после того события Толя «ББ» куда-то исчез. Может, куда уехал, может, на дно сел, но его, как и четверых из его бригады, никто больше не видел. Сейчас адреса пробиваем, где может быть.
– А ты знаешь самую интересную новость? – Чесноков покопался в бумагах и достал листок. – Молодой человек, лет тридцати, волосы короткие, черное полупальто, синий свитер с высоким горлом, без головного убора. Это тебе как?
– Лихо, – оживился Вяземский, – это откуда?
– Опрос инспекторов ГИБДД на постах Липецк – Грязи. Искали машины, а тут тебе картинка. Фоторобот и описание, составленные со слов официантки из «Подковы», полностью сходятся.
– Да интересно, может чайку, у меня и к чаю есть, – Вяземский решил переменить тему.
– Что есть?
– Да что покрепче, чтоб расслабиться, завтра же выходной, ты забыл?
– Действительно, забыл. А кстати, где Маликов?
– О, этот молодой человек зря времени не теряет.
– Понятно.
– И кстати, пойдем ко мне, у меня всё готово, а у тебя сейчас только порядок наводить надо.
– Ладно, пойдем, – встал Чесноков, направляясь выключать телевизор.
– Вова, – поморщился Вяземский, – ты хоть рубашку набрось, своими татуировками всех людей по коридору распугаешь. И как только по пляжу гуляешь, небось, за бандита принимают?
– А меня всегда за него принимают, – улыбнулся до этого мрачный Чесноков, – вот сегодня, например, чуть не арестовали.
– Да ну?
– Вот тебе и да ну, – хохотнул полковник, набрасывая на себя рубашку.
Удобно развалившись на диванчике, двое коллег смотрели телевизор. Комната Вяземского была абсолютно такая же, как и Чеснокова. Только на столике не кипа бумаг, а бутылка водки и нехитрая закуска.
– Пойдем на балкон, покурим.
– Пойдем, а то жарко.
Выбрасывая в воздух клубы пара, они закурили.
– Скоро восьмое марта, надо своих поздравить.
– Да, надо бы, – отозвался Чесноков.
– А ты, Вова, ничуть не развеялся, придется за второй бежать.
– Почему не развеялся? Меня просто не берёт.
– Тебе, наверное, ведро надо, – засмеялся Вяземский
– Да мне многое в этом деле не нравиться.
– А что тут может понравиться? Там – кусок железа и два изуродованных трупа, здесь – четыре трупа с дырками в башке. Что тут может нравиться? – горячился Вяземский. – Остыть от работы ты хоть на минуту можешь?
– Да нет, я уже чувствую исход дела. Абдулгамидов будет объявлен в федеральный розыск. Конечно, он будет скрываться, потому что не в ладах с законом. Потопчемся, потопчемся на месте, и он будет объявлен исполнителем. Ачимез Гачияев считается исполнителем взрывов в Москве правой рукой Хаттаба, но где он? Так мы и отпишемся, сдадим дело ФСБ – пусть ищут. Но здесь, я чувствую, не тот случай.
– Да, с бабами о лесе, в лесу о бабах. Надо точно бежать за второй. А какой тут может быть случай не тот?
– А вот насчет разборок нам бы помог человек, вращающийся в криминальных кругах, город не большой – всё и все на виду.
– А то что Абдулгамидов залётный?
– Всё равно.
– С какого перепуга криминальные структуры будут помогать милиции? Вот если у кого осведомитель где есть? Надо озадачить Колобова. Пойдем, холодно уже!
– Какой ты мерзлявый!
– А то.
– Слушай, а пойдем по улице пошляемся, – предложил Чесноков и, увидев, кислую мину на лице Вяземского, добавил: – За одно и выпьем. Да что ты усы-то растопырил, потеплее оденешься, не замёрзнешь.
– Ну, ты даешь, товарищ полковник, ночью в незнакомом городе пить собрался.
– Одевайся…
Почерневший снег, лежащий вокруг, уже не выделял белизны, а только серость, влага от оттепели выдавала в атмосферу туманообразующую массу. Хотя небо было чистым, и видны были печальные глаза неполной луны, ночь была очень тёмной, и одинокие фонари не могли пробить навалившийся на город мрак.
– Ну и погодку выбрал для прогулки.
– Не бурчи, где водка продается?
– Ты что её на улице пить собрался?
– А ты думал, я тебя в ресторан поведу?
– Ладно, алкоголик, пошли. Тянет тебя на экзотику
Они шагали по пустынному скверу. Коренастый крепыш и худощавый доходяга.
– Ой, не кутайся ты, как на лютом морозе, – басил здоровяк.
– А ты вечно без шапки, смотреть холодно. Да и ветер противный.
– Сам ты противный, – делали они друг другу комплименты.
– Вот магазин, а потом куда?
– А куда глаза глядят.
Столь своеобразное времяпровождение всё же прибавляло им настроения.
– Слухай сюда, – икнул Вяземский, ставя на очередную лавочку бутылку, – где мы есть?
– Идём, идём…
Жизнь уже переполнена эмоциями, кого из породы людей в таком состоянии бросало в поэзию, кого в драку, а Вяземского в душещипательные беседы. Мрачное, ещё более суровое лицо Чеснокова, вовсе не указывало на плохое расположение духа полковника, это было его нормальное выражение лица. Он мог в таком состоянии неистово рассмеяться дьявольским басом, а потом резко оборвать смех и снова сделаться суровым.
– Вот бурдюк! – отзывался Вяземский на такие выкидки Чеснокова. – Ты меня перебил, – он придавал колорит своим рассказам жестами рук, вздымая их, то вверх, то вниз как дирижёр, иногда выписывал ими неприличные жесты, сгибая руку в локте. – На чём я остановился?
Образовалась недолгая пауза.
– На чём? Наливай.
– А, будет сделано. Слушай, ты, небось, опять что-нибудь в голове катаешь? Вон смотри, в доме на третьем этаже горит ночник, – он сделал движение ладонью, как будто бы поднимая пушинку к небу, и выдохнул перегар, как бы отправляя пушинку в указанное им окно. – Смотри, видел, штора шевельнулась.