Войны инков. Incas

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

в коей видим, в сколь гнусном варварстве жили страны, не знавшие добрых инков, но возжелавшие, чтоб восстала звезда, которая принесла бы им представление о могуществе разума, для того чтобы род звезды, в устремлении к лучшему, превратился из диких во человеки…

Солнце жёг океан близ острова под названием Пуна. Восемь носильщиков воздымали вид ложа, в коем в обнимку были два мальчика, друг на друга похожие, точно капли воды. Сложны, прихотливы их одеянья. Вот, скажем, шапки: антропоморфная голова с клыками, злыми глазами из бирюзы, свергавшая из затылка перья, висла над тварью, убранной лентами; зев её изливал сноп змей, обкладывавших пасть пумы, кою терзали страшные когти и под которой валом спускались грозди из монстров; весь этот хаос был в изумрудах, схваченных кольцами из электрума.

Шапки были сложны. Жизнь Тумписа, – нет, Великого Тумписа, – много, много сложней.

Упитанны щёки мальчиков, синью обведены их очи. Кожа нагрудников шита золотом с женским ликом по центру. На поясницах – по ягуаровой яркой шкуре; выше шнуры из золота обжимают полную рыхловатую плоть. Затянуты в дрель (газ) ляжки. Пущенная меж бёдер и через пояс лента, вся в бахроме, спускается до напяточников из золота. Пара скипетров на коленях у мальчиков – вроде карликов из электрума, изрыгающих изо ртов пук нитей.

Близ пары мальчиков в воздымаемом ложе стыли мужи с верёвками выше пояса да со шкурами пум на спинах; головы – конусом и со скошенным лбом, носатые. Были также и женщины благородных кровей, грудастые, тучные и весьма косоглазые, с пуком чёрных волос на темени, в узких юбках, с браслетами. Были воины в фартуках с броневыми пластинами и с огромными пиками.

Волны бились о берег; люди зевали.

– Тýмпальа Первый, – рек правый мальчик, – я хочу во дворец идти. Ибо я там вкушать хочу, видеть танцы, пить вина.

– Тýмпальа Первый, – зло сплюнул левый. – Здесь хочу быть. Понятно?

Оба насупились.

От мужей отделилась личность, телом сухая и хитроликая, староватая возрастом; сев на пятки, сделала из рук створки вроде двух раковин и сказала. – Смерд твой, я квакну?

Мальчики ждали.

– Чадо бурливой, в волны одетой Матери-Моря! – запричитала личность, помедлив. – Срок, чутко вняв речам, слитодвойственной мыслью разом извергнуть суть, как её достаёт из недр супротивников рыба-меч! Семь лун минуло с красок дня, в кой великий батаб твой, ревностный Кóхиль выехал в Куско. Царь Синекровый! Внемли, что пишет! – Личность явила с жестом дощечку. – «В день три Жары, в год Кими двойственной эры, был в Чачапуйе. Тамошний глупый батаб болтал. Я понял: два халач-виника в Четырёх Сторонах тех инков – только не слиты, как ты, в Едином. Инки настырно рвутся на север; в Киту, наверно, целят копьё. Извечный царь! О, Четыре-Ноги-и-Четыре-Руки! Двойной Кумир! Халач-виник! Шли послов в Киту врать-подстрекать к войне с теми инками, ибо инки до нас дойдут!»

– Всё! – велел левый мальчик. – Хватит. Домой!

Носильщики шли мощёной дорогой, свита шла сзади царского ложа в виде носилок. В роще налево были лачуги с травными крышами. Чернь валилась в пыль толпами с истеричным воплением:

– Хун-Ахпý и Шбаланке!

Левый злой мальчик ткнул своим скипетром на кого-то из падших, и офицер заколол троих.

За сплошной белоснежной стеной на площади тут и там были стелы возле домов на плитах (то есть платформах), одноэтажных и плосковерхих; к ним вели лестницы, частью узкие, частью очень широкие, без перил и с перилами. Главный, царский дворец, огромный и белоснежный, с многими входами, выделялся помпезной, вычурной лепкой.

Дворец халач-виника Тумпальи на о. Пуна

Вставши из ложа, двинулось к лестнице, обнимаясь к удобству, парное нечто, общее тазом, то есть сиамские близнецы, – те мальчики. Это был Синекровый – царь, халач-ви́ник Тýмпальа Первый, Тýмпальа Вечный, проковылявший в сумрачный зал. На тумбах горели лампы. Газовой ширмой крылся помост с лежавшим там ягуаром красного дерева в золотых инкрустациях. Фавориты-наложники набежали немедля с винными чашами. Ведь, «помимо чванливости и безмерной гордыни», царь этих тумписцев «отличался дурными, гнусными нравами: он имел содомитов»21. Влезши на тронного ягуара, Тýмпальа (левый, злобный) велел:

– Хач, смерд, наш великий батаб, скажи дела!

Сев на пятки, личность, вещавшая до того близ моря, стала вопить и изредка трогать ширму, что отделяла царя от зала:

– Тот, Кто с Циновкой! Тот, Кто Шбаланке и Хун-Ахпý! Божественный! Отягчаю я слух твой! Слов нет изречь, сколь мерзостен преклоняющий высь к низинному, дух к материи! Послан нам, – Хач, вскочив, тронул пол десятью сразу пальцами, – ты наполнил довольством Тумпис Великий, сердце вселенной, место богов! Сель золота, серебра, какао, шкур и маиса бурно течёт к нам в славное царство! Лавы сосудов, раковин, соли, ярких одежд из Тумписа, кой Великий, ибо он правится-возглавляется Вечным, льются на Манту, Сáньа, Каньари, Кóльке, Пучи́йу, также на Ки́ту и Боготý, о, царь, в область чибчей-муисков!.. Но – боги! – вздумали Матерь-Море скиснуть, Месяц погаснуть?!.. – Хач пролил слёзы. – Горе нам!! Раб Великого Тумписа – Чи́му – сгинула! С южных далей от инков движется войско! Как не радеть в тоске, Сын Глубинно-Пучинистой? И решили мы, прочитавши в очах твоих, слать послов наших в Манту, в Ки́ту и к чибчам, брать в жёны птичек, маленьких рыбок, юных красоток. Женим тебя, царь, бог Синекровый! Тести дадут нам рати в подмогу, и воеводы, вздевши носилки, где ты воссядешь, пылом очей твоих инков сгубят! Вот что смиренно мыслят батабы по получении писем Кóхиля, соглядатая у премерзостных инков.

Хач замолчал склонясь.

Левый мальчик, роясь в носу (а брат его, «Правый», тискал наложниц), бросил угрюмо: – Хватит про инков. Танцы будем смотреть и мучить кого-нибудь.

– Внемля, маюсь восторгом, что претворится воля божественных Двух-в-Одном, халач-ви́ника халач-ви́ников22! – Хач поспешно досказывал: – На плотах – вскоре, завтра же! – поплывут наши сваты. Стройные пальмы, вызнав, сколь Вышнее их возжаждало, вспыхнут ярой любовью к богу богов!.. Теперь же, хоть и досадно гневать Извечного, но взгляни на зловредных, скотоподобных, гадких рабов твоих, на восставших сульáна!

В зал ввели голых, грязных, лохматых, смрадных трёх пленников, повалили их. Кач, великий батаб, заплакал:

– Мне ли убить себя, чтоб не видеть мучений Лика Прекрасного, Слитодвойственной, Вечно Мыслящей Мысли бога Двойного?! Ведь вознестись от нас может нынче же! на Тринадцатом Небе может питаться манной с нектаром! Но – он есмь рядом, близ жалких смердов, благостно-милостив, для того чтоб нам быть, дышать! – Хач взглянул на поверженных приведённых невольников. – Кто жрёт кал, тот им всех чернит?! Значит, нам, взяв пример с вас, Вечному не служить? предать того, кто есть Тумпис и без которого его нет?! – За волосы вздёрнув пленного, Хач проткнул его шею ногтем мизинца, кровью окрасил всех и разрéзал всем пленным чрева ланцетом.

Глядя, как пленные разминают кишки в руках, и обняв свою половину, Левый подумал: «Брат мой плохой… Двойной бог? Я не хочу так. Делать своё желаю. Правый препятствует… Я хочу быть единственным богом – не двуединым!» Братья сцепились и повалились. Правый повизгивал и махал кулаком, не глядя. Левый же левой рукой бил молча и планомерно.

Пара сановников зашептала: «Что созерцаем, мудрый верховный жрец Май?» – «Божественное в двух лицах, производящее в пре историю, Хач, великий батаб». – «Полезно ли это Тумпису?» – «Есть борение как развитие, а оно нам в пользу». – «Немилосердный бьёт Благодушного. Он убьёт его». – «Тумпис побыл менялой, пусть станет воином».

Тощий вредный батаб подслушивал. Май и Хач продолжали: «Если, случится, Левый решит быть пастырем без советов всеведущих, то есть нас, верховный жрец Май?» – «Как долго он в этом случае будет хлопать бичом, великий батаб, друг Хач?»

В конце концов утомясь, Двойной Кумир прекратил борьбу и залез на трон-ягуара. Правый занюнил: – Спать хочу!

Левый сжал ему нос, твердя: – Сказки слушать хочу, как пращуры били-одолевали страны-народы. Сказки мне!

Тощий вредный батаб, кой был в оппозиции к Хачу с Кóхилем, да и к Маю, начал поспешно:

– Некогда Тун, царь Тумписа, мудрый предок твой, о, владыка Извечный, отбыл великой Матерью-Морем сыскивать земли и покорять их. Плыл он предолго. Сто двадцать пять скачков сделал Солнце, триста, пятьсот скачков – берега шли безлюдные, разве только с мартышками. Встретив красное устье, плыл Тун широкой красной рекой сто лет. Начался дождь кровавый с громом небесным; в красном тумане лодки увязли. Влез Тун на сейбу-небодержательницу сквозь тучи. Там – Ицам-на, верховный бог, с перебитым щитом, со сломанной молнией. «Дам тебе Опахало Небесное и Небесный Букет, Тун, Трон и Циновку, если спасёшь нас от великанов», – вот что сказал бог.

Тучи пробило темя гиганта, и бог помчал к нему. Воевали они сто, двести, триста столетий без перерыва.

Кровью мартышек трижды облив алтарь, Тун гадал по их лёгким. Выпал знак следовать дальше посуху. Шёл Тун год, шёл Тун три; в знойном царстве в пустыне видел поля в цвету; из щелей ночью вышли плоскоголовые и поля оросили, утром же спрятались. Тун мочился в их щели. Плоскоголовые в страхе вылезли. Тун спросил:

«Кто? чему поклоняетесь?»

«Мы пичýнси, а поклоняемся Ночи. Головы плющим, чтоб лазать в щели».

«Вы смерды Тумписа! ” – объявил Тун этим пичýнси и, взяв невольниц этих пичýнси, тронулся дальше.

Путь вёл по чащам. Люд, живший в дуплах, Туна заставил, чтоб он алмазными твёрдопрочными кирками им выдалбливал дупла. Тун был премудрым. Он разбросал жучков-древоедов, чащи упали. Люд, живший в дуплах, ползал по травам, горько рыдая.

«Кто? чему поклоняетесь?» – Тун спросил их.

«Пáсау; поклоняемся Чаще».

«Вы смерды Тумписа! ” – объявил им Тун, и с алмазными кирками этих пáсау он отправился дальше.

Шёл он брёл до страны в песках, где слепые бродили возле смарагдов, ибо смарагды их ослепляли.

«Кто? чему поклоняетесь?» – Тун спросил их.

«Мáнта; а бог наш – это Смарагд».

«Дам зренье, будете смерды Тумписа?»

«Будем смерды», – плакали мáнта.

И Тун сказал им: «Ваш бог слепит вас, ибо раздетый. Бога оденьте в царские грязи».

Мáнта так сделали – и прозрели.

Тун, взяв большой смарагд этих мáнта, шёл-брёл невесть куда. Встретил город мужчин в пустыне.

«Кто? чему поклоняетесь?» – Тун спросил по обычаю.

«Ничему и никто. Пришли великаны, отняли женщин, нас пожирают, дабы набраться сил на богов».

Встряслась Земля! Подошли великаны, съели мужчин, а тумписцев не заметили, так как Тун в них сверкал смарагдом. Вдруг великаны кинулись драться-биться с богами. Грозный Ах Пуч бог23 сто исполинов махом вбил в горы, сделав вулканом, звать Котопахи. Сто великанов грозный Бакаб24 расшиб, превратив их в созвездия. Но гиганты поймали в сеть Иш Чел-Радугу да и заперли под скалой, в колодце.

Тун подошёл к ним и предложил им:

«Будем, как смерды, рыть вам колодцы. Вот вам невольницы, ешьте-жрите их».

Великаны запели и заплясали, топотно, тряско.

Тун, выбрав место, где почвы плакали от тех топотных плясок чёрной горючей горькой слезою, кирками из алмаза вырубил щели, чтоб натекало больше слёз. Оросив алтарь человеческой кровью, Тун вызвал Солнце.

Солнце приблизился, и обуглились лица. Тун предложил:

«Бог ярый! Выручу дочь твою Иш Чел-Радугу, но свети жаркознойно».

Кирками из алмаза Тун раздробил скалу над колодцем; Радуга выскочила на небо, и великаны быстро вернулись, Тун им сказал:

«Пляшите и пожирайте нас».

Те пустились в пляс. Почвы стали лить слёзы; Солнце поджёг их. Вспыхнуло пламя с гребнем до неба, и великаны разом сгорели, вплоть до костей своих.

Бог богов Ицам-на в награду дал Туну Трон, Циновку, дал Букет Неба, также Небесное Опахало. Тумпис Великий принял династию и владыку – Туна-героя, предка преславного Синекрового Тýмпальи, халач-ви́ника Вечного, Вековечно-Извечного, повелителя Тумписа Превелико-Великого!

И действительно: там, где прежде вершил Тун подвиги, «находили огромные великанские кости, часто берцовые; о размерах не скажешь без восхищений; видно и место, где были стойбища великанов подле колодцев».

Инки поспешно распространялись и приближались к северным странам. По получении вести Кóхиля, что-де «инкское царство тысяч в четыреста больше25 Тумписа, о, Четыре-Ноги-и-Четыре-Руки, один халач-виник!» – Хач выплыл с Пуны на побережье, полное бальсовых и иных судов. То был порт королевства – Манты Великой. Путь вёл к столице, видной за дюнами и за рощами, и Хач тряс грузной шапкой, сидя в носилках, мысля печально: «Днесь древний Тумпис смотрит в рот Манте… Люди трёхруки, и не осилят третьей руки людской, называемой духом, тысячи ратей. Только у Тумписа в этой третьей руке лишь дань с мольбой…»

Скоп лачуг с тростниковыми крышами кучковался у площади, над какой зыркал идол жуткого вида ростом под пальму. А на дворцовом длинном помосте, застланном шкурой, ждал человек в тюрбане в искрах смарагдов, в юбке зелёной, в схожих сандалиях. То был Тева, длинный, мосластый местный король. Вблизи собрались сановники в шапках красочных перьев, все в ожерельях. Три опахала тихо развеивали жару.

Хач начал: – Как утешительно зреть тебя, Изумрудноблестящий, вождь вождей Тева, мучась, что страждет Векоизвечный, царственный брат твой, ибо не видел тебя лет двести! Он повелел мне: Хач, стань колибри, мчащим к возлюбленной! Стань пустыней, алчущей ливня! Глазом стань и в упор смотри, за меня смотри – до слепой слепоты смотри – на великого, бесподобного Теву!!

Тут же рабы поднесли кувшины с тумписским и пунийским, лучшими винами в тех краях, корзиночки с изумрудо-смарагдами вкупе с красными и зелёными шапками, с золотыми браслетами, скипетрами, подвесками, с колокольцами, с кольцами.

– Хорошо! – произнёс король. – Мать-Смарагд нам сияет26, всем пусть сияет! К ней идём. Надо ей рассказать, дать жертву, посовещаться с ней. – Он слегка протянул мизинец с крашеным ногтем, кой Хач почтительно взял за край двумя пальцами. И пошли.

Поблизости было капище, где жила Мать-Смарагд всех мáнтасцев и где стены до верха крыли смарагды. Главный Смарагд светился. У чурбака стоял жрец, претолстый. Он держал кролика.

– Ката! – вымолвил Тева. – Жертвуй богине. После мы вместе будем пить с тумписцами, дела решать.

И чурбак окровавился…

Во дворце Тева сел в окружении знати. Под опахала и под жужжание мух гость вёл:

– О, Тева! Словно ткачиха, ткущая ткани, я потяну речь пылкой любви… Не смел бы, если бы Манта, коей нет равных, и славный Тумпис не были в дружбе с эры гигантов! Вот слово Тýмпальи для тебя, божественный… Робость мне крепостит язык. Ибо дожили, что Двойной Кумир, Вековечный, зрелость постигнув, просит сестру твою в крали-жёны, Мáнтаский Тева!!

Стали рядиться. Ката жрец попросил за невесту рать для войн с Ки́ту, горной державой; Тева же походя вздумал взять в свою длань руль тумписской государственности вообще:

– Хач, слушай! Я говорю тебе! Я, вождь óа, кофáнов, га, семига, ачуáр, тэн, манта! Младший брат дружбы, слышу я, просит? Хочет в вожди меня вместо Тýмпальи? Я готов стать вождём ваших тумписцев. Будем жить, воевать будем с Ки́ту. Я говорю так.

Хач, привстав, обратил ярость в блеф: – Что?! Ки́ту воюет с Мантой?! Плачу, терзаюсь! Ибо недавно дочь царя Ки́ту стала супругой Тýмпальи Вечного… Манта что, отказала мне? Я пойду за невестой в доблестный Куско: инки нас просят… Нет, ради Тевы, ибо люблю его, посещу прежде Ки́ту! Я умолю прекратить прю с Мантой! – И Хач побрёл вспять, мысля, что провалил визит.

– Говорю: стой!.. Стой же! – Тева с помоста подал мизинец, кой Хач, скакнувши, рабски почтил, треща:

– Рад близ Тевы вращаться! Алчу быть пяткой его, пупырышком, бровью, родинкой, ветром ануса!

– Говорю: расскажи про инков. Нужно подумать, нужно решить, как быть, – взволновался король.

– Да! – выли сановники. – Расскажи нам!!

Хач вновь уселся.

– Блеск халач-ви́ника пал на Жёлтую Сейбу27; вскоре оттуда прибыли инки, дабы служить нам. Тýмпальа взял у них Чачапуйу в дар… – Хач повёл речь о дани, брачном союзе инков и тумписцев, о желании инков быть в подчинении «Слитодвойственной Мысли» и о могуществе царства инков.

Мáнтасцы стыли и не дышали; мухи звенели.

– Выслушал. Разыскать сестру, – был итог.

Пришедшую уложили, ибо женились там при условии, что «друзья жениха и родичи насладятся невестой самые первые». Плот с ней отбыл на Пуну – тумписский остров, бывший столицей.

Хач, минув джунгли, реки и горы, ввёл себя в зал других палат, мрачных, копотных, – к гегемону пространного царства Ки́ту.

– Сладко, о, сладко, Сейбоподобный, мне лицезреть тебя и завидовать, что ликуют народы, алча служить тебе…

На вместительном троне, сделанном из рогов, ник царь, схожий с огром. Знать размещалась вдоль стен на шкурах; пламя трещало в центре меж идолов.

– Ибо дожил, однако, наш Синекровый… – Хач не закончил, так как вбежавший в зал человек воскликнул:

– Манта не платит дань!!

В зале взвыли. Втащенный белый олень был свален, проткнут ножами, высосан ртами. В страхе, что вскроются отношения с Тевой, лидером Манты, Хач, выпив тоже кровь из оленя, начал крыть Манту пакостной бранью.

Трон стал хрипеть: – Кто, кто больше Шири?! нет таких?! Я могу превращаться в горы!! – И царь рванул стремглав с исполинской дубиной к выходу… Вскоре орды с квадратными, шаровидными, плоскими и трёхгранными головами, выставив пики, двинулись к Манте, на побережье, то есть на запад. Хач трусил следом, ноя:

– Мне дожидаться и пребывать здесь?

– Трус ты? Или не трус?! Ответь мне, и я размыслю, что надо делать! – выкрикнул Шири, не обернувшись.

Хач поспешил за войском.

У побережья в ливневых джунглях две рати сшиблись. Царь Ки́ту буйствовал, тряс лохматой башкой и крушил врагов. Наблюдая, Хач думал: «Глупые дурни! Здесь обессилев, здесь обломавши клык, голоротыми выйдут к инкам, что уже рядом, как пишет Кóхиль. Боги, что делать? Их ли руками Тумпис Великий будет спасаться?»

Армия Манты пятилась. «Хач, предатель, тумписец подлый!» – крикнул какой-то подданный Тевы, Хача узнавши, и наподдал щитом. Сухощавый и старый посол повергнулся… но душа, взрезав девять сфер из двенадцати, возвратилась в плоть, и великий батаб поднялся, щупая темя с пуком волос на нём на предмет невредимости. Он увидел: в красном тумане возле костров пьют ки́тусцы.

– Всех убил и ликую! Боги и люди мне угождают! Кто против Шири?! Палицу дошвырну до звёзд! Могу превратиться в горы! Мне служат мёртвые!

Срезав с пленников головы, победители наполняли их раскалённой в пламени галькой; так получались мини-головки, – кстати, с ресницами и с причёсками прежних, взрослых размеров. С песнями и с корзинами, где лежали головки, горцы пустились в отчие выси. В Ки́ту трофеи ссыпали в лужу, часть отослали прочим противникам для острастки.

В царских чертогах, полных орущих пьяных задир, Хач сватался от лица «Вековечного Синекрового Тýмпальи», чтоб связать Ки́ту с Тумписом прежде, чем грянут инки. Но вместо этого Хача стали швырять по кругу. День спустя зарядили дожди без продыха. В тучах прыгал олень, сшибая копытами гром и молнии. Горцы стихли в тревоге, ибо олень был богом. Шири, безмолвно сидя на троне, складывал чётки из позвонков убитых, пил и грыз ногти. Сырость, втекая в узкие окна, пáрила в пламени… Хач опять повёл «о желании Тýмпальи ведь хоть как-то вкусить от Ки́ту через женитьбу»; он дал подарки: бусы и кольца, чаны с пунийским вином да с тумписским плюс шлем древнего Туна, пращура нынешних халач-ви́ников. Шири, выставив девочку лет двенадцати, брякнул:

– Хач, я смял Манту, точно травинку. Все мне подвластны. Я даю Пакчу вашему выродку. Я царь Тумписа.

– Жутко! – ожил посол. – Мечтать не могли не смели о стольком счастье! Бог Эк Чуах28 к нам милостив! О, владетельный Шири! Ты наш спаситель от злого инки с именем Тýпак! Ладно всё ладится!

– Инка Тýпак?! – горцы дивились.

В телодвиженьях Хач описал беду от агрессоров с юга и услыхал: хха! будут дерьмо жрать инки!!

Белым оленем, с войском из горцев, девочка ехала к жениху на Пуну. В Манте дрожащий, бледный, мосластый, длинный вождь Тева вышел навстречу. Хач, опрокинув чан с головёнками мёртвых мáнтасцев, объявил:

– Царь Шири велел: «Я главный; мне подчиняйтесь. Я могу жить на небе и на земле. Я истинный! Так как я вас разбил, на память вам – высушенные манта. Кто против Ки́ту? Я вам отец, бог, царь и владыка».

– Я говорю вам, – выпалил Тева, – надо жить в мире! Что воевать? Мы мирные! – И он вывел из собственной свиты знатного. – Он был против, он всё затеял!

Ки́туский главный военачальник, срезав повинную во всём голову, прикрутил её к поясу; а принцесса на стройном белом олене плакала. Было то необычно, все замолчали.

Плот отвалил из Манты Великой в Тумпис Великий, то есть на Пуну. Семь исполинских бальсовых брёвен плыли по морю, крыты настилом. Ночью в каюте девочка Пакча, сидя на шкурах, слушала хлюпы где-то под днищем, думая о своём, плача… Реи стучали в прочные мачты; кили скрипели в щелях меж брёвен. Были гребцы при вёслах, что подгребали и препирались: «Мать-Море светится!» – «Ты, сульáна, дурак. Не Море – Солнце там светит. Солнце под Морем правит к востоку, чтобы там день зажечь». – «Ты, пуниец, и сам дурак! В небе Солнце малюсенький, а когда в Море падает – то большой вдруг? Так не бывает!» – «Пень ты, сульáна, хоть и прокалываешь нос костью. Солнце, он воздуху набирает, чтобы дышать в воде, раздувается». – «Почему он краснеет?» – «Ты, дурень, к праздникам наряжаешься? Солнце тоже, идя к Луне, ярко красится». – «Под водой Луна?» – «Ум твой рваный, как парус, дурень-сульáна! Глянь: коли нет Луны – значит, с Солнцем она в пучине!»

Волны в плот брызгали расшибаясь. Брызги тревожили. Возбуждённая мысль рвалась прочь на волю; Хач со светильником влез в каюту к принцессе.

– Дева, представь восторг, кой я чувствую, отыскав тебя, – ту, чей кровью возвысится без того кровь высокая. Возраст сколько лет?

– Мне двенадцать, – молвила умница, оставляя надеяться, что затмит она кóхилев план по инкам и, прельстив Тýмпальу, не преминет свернуть плот тумписской и пунийской политики в реки севера. Ибо Хач однозначно мнил: в инках гибель, а не спасение. Если Тева и Шири – глупые скаты, от коих тумписский хилый щитень спрячется в панцирь мудрости, инки – жёсткий расчётливый спрут с присосками. Надо строить альянс не с инками, а крепить альянс с северянами, кои проще, бесхитростней… Мыслей в Хаче – колодец, мы зачерпнули лишь на поверхности.

– Душно здесь. В высях легче. – Пакча вздохнула.

– Муки понятны. Плачу в душе я! – выдал Хач.

Встреча кончилась.

Пакча вышла на палубу. Море и́скрилось, рыбы прыгали и летали… Волны метнули в ноги ей пламя… Странное дело: пламя – и в мокром?.. Нет, это сайра… В тёмной пучине вспыхнули очи, молча взирали. Пакча дрожала, стыла на месте и опускалась ниже и ниже… Очи наплыли, выдвинув щупальца… Пакча вскрикнула и отпрянула к мачте.

Сверзился смерч. Рулевой заскакал меж килей. Хач бросил в волны в жертву ламёнка. «Ешь, Матерь-Море, ешь!» – бормотали все. Воды, блёклые, как рвань нищенки, опрозрачнились и разгладились.

За каймой редких мангров где-то под утро выросла Пуна, остров-столица… Вслед за охраной, белым оленем девочка въехала в белый город. Видит: на лестнице одного из дворцов два мальчика в жутких шапках; рядом – вельможи; вредного вида тощий сановник жжёт в чашах травы и прорицает… Девочка тихо слезла оленя. Мальчики сдвинулись говоря:

– Мы Тýмпальа. К нам иди.

Чуть живая, толклась она возле тронного ягуара, где восседал Двойной Кумир близ невесты, взятой из Манты. Газовый полог их отделял от сборищ громко вопившей праздничной знати и от кривляющихся паяцев. Слуги носили вина и яства.