Молитва великого грешника. Повесть

Гнев копился долго. Иман не знал, что делать. Его распирали одновременно, и злость на Игорька, и обида, ведь он не сделал ничего плохого соседу сзади, ни разу не отказал, когда тот просил списать, а делал он это часто, ведь их варианты всегда совпадали на контрольных работах. Иман уже несколько раз оглянулся, прося Игорька прекратить, но этим лишь подливал масла в огонь.

Иману в какой-то момент захотелось встать и треснуть кулаком по лицу обидчика, и лишь слова бабушки о шайтане, о том, что нельзя бить никого, удерживали его. Может быть, Иман и стерпел бы, но тут его вызвали к доске. С великим облегчением он отправился отвечать урок, у доски обернулся, и встретился с враждебным взглядом Игорька – тот показал кулак, а затем, изобразив пальцами, как он еще будет давать шелбаны, переглянулся со Светой. Иман встретился с ее презрительным взглядом, когда, взяв деревянную линейку, собрался чертить на доске равнобедренный треугольник.

Этот презрительный взгляд, ее пренебрежительная улыбка, стали последней каплей, переполнившей чашу терпения, и Иман молча направился к Игорьку. Учительница удивленно воскликнула:

– Ты куда?

Но Иман ничего не слышал и не видел, кроме насмехающихся глаз обидчика, которые выказали испуг, по мере приближения Имана. Игорек вскочил и подставил руку, защищаясь, когда Иман принялся ожесточенно бить ребром линейки по нему. Игорек завизжал, и только тогда Жамал-мугалима опомнилась и, подбежав, отобрала линейку. Она была поражена «беспричинной агрессией» Имана, а то, что поведение его было ничем не спровоцировано, она «выяснила», допросив виновников происшествия и остальных учеников и учениц. Ей не могло прийти в голову, что от нее могут что-то скрыть.

Вот тогда-то она написала первую записку отцу Имана. Тогда здорово попало от папы…

Папа пришел из школы каким-то потемневшим. Иман сидел за домашними заданиями, и внутренне сжался при его появлении. Он побаивался отца; не сказать, чтобы папа терроризировал его, нет. Наоборот, бывал порой очень ласковым и нежным. Но Иман немножко не доверял ему, ему всегда казалось, что в отце сидят два человека: один – хороший, ласковый, щедрый, снисходительный, другой – со злым блеском глаз, жесткий, быстрый в движениях, непредсказуемый. А уж когда бывал пьян…

Иман обычно быстро справлялся с домашними заданиями; он делал только письменные, и то быстро, так как сходу, еще на уроке схватывал суть темы, пересказанной учительницей. Но сегодня он намеренно засиделся дома; он понимал, что по возвращении отца состоится серьезный разговор.

Нет, отец не занимался рукоприкладством. Но Иман боялся его пышущих яростью глаз, его распираемых экспрессией слов, его быстрых, резких движений. Он незаметно бросил взгляд на вошедшего отца; тот был вроде спокоен, и, что сразу успокоило Имана – не смерил его многозначительным взглядом. Казалось, что Иман не интересует его вовсе. А когда он сказал:

– Иман, пойди, поиграй. Аскар с Шокеном спрашивали тебя, – Иман быстро собрал учебники и тетрадки и выбежал на улицу. У него отлегло от сердца; все время, после получения той записки, он чувствовал тяжесть в груди, и его угнетало смутное беспокойство.

Тогда он ничего не заподозрил; его не насторожило то, что отец попросил его поиграть, обычно он никогда не делал этого, наоборот, сетовал, что Иман слишком много времени проводит на улице и почти не занимается домашними заданиями. Иман был рад тому, что так легко отделался, что эта история с сегодняшней запиской не имела для него никаких последствий.

Бабушка в тот вечер была печальной. Иман обратил внимание на то, что она чем-то озабочена. И, когда он, по обыкновению попросил ее рассказать перед сном сказку о пророках, ангелах и джиннах, бабушка тяжко вздохнула, и, тщательно укутывая по-обыкновению толстым лоскутным одеялом, которое сама сшила, прошептала:

– Я не буду больше рассказывать сказки. Спи.

– Но почему?! – возмутился Иман и потребовал, – Я хочу сказку!

Тут в спальню вошла мама, и подсела к нему.

– Я расскажу тебе сказку, – сказала она. Иман удивился – мама никогда не рассказывала ему сказок – напротив, она была всегда против того, чтобы бабушка рассказывала их. Иногда и папа заглядывал к ним, и недовольно говорил:

– Чем вы забиваете ему голову? Неужели нельзя рассказать настоящую сказку ребенку!

На что бабушка отвечала:

– Я и рассказываю настоящие сказы. А то, о чем ты говоришь – просто небылицы.

Папа лишь качал головой и удалялся.

Мама начала рассказывать сказку о мальчике Ер-Тостике, который появился из бараньей грудинки, но рассказ ее Иману не понравился. Иман сказал:

– Ты не умеешь рассказывать сказки. И сказка твоя неинтересная. Как может ребенок сделаться из грудинки?

Чем очень обрадовал бабушку. Она благодарно погладила ему голову, а мама растерянно пробормотала:

– Ты уже большой, тебе не сказки слушать, серьезные книги нужно читать.

После чего, пожелав спокойной ночи, ушла к себе.

Бабушка зашептала, наклонившись к Иману:

– Да хранит тебя Аллах, он поселил в твоем сердце искорку веры, ты уже отличаешь истину ото лжи…

Но тут вошел папа и строгим голосом сказал:

– Еней (теща), вы что – не понимаете слов? Я уважаю вас, но если вы не прекратите, мне придется укладывать Имана в нашей спальне.

Бабушка ничего не сказала, лишь поджала губы, и, поправив одеяло на Имане, пожелала спокойной ночи, и легла на свою кровать. Папа постоял немного, потом выключил свет и ушел.

Назавтра Жамал-мугалима подняла Имана и спросила:

– Скажи, Иман, что ты знаешь об Аллахе? И, вообще, о религии…

Иман чувствовал, что в этом вопросе есть какой-то подвох, он понимал, что нужно бы повторить то, что рассказала учительница вчера, но он никак не мог, да и не хотел смириться с тем, что бабушка, которую он так любил, темна и невежественна. И, особенно с тем, что она – плохой человек, и что ее не нужно слушать. Может быть, поэтому он сказал, упрямо глядя в ожидающие глаза Жамал-мугалимы:

– Аллах создал все: землю и небо, людей и животных. И он знает обо всем, что мы делаем, потому что ангелы…

– Замолчи! – взвизгнула совершенно неузнаваемым голосом Жамал-мугалима, испугав, и Имана, и остальных учеников. Одновременно хлопнула по столу ладонями и, вскочив, заходила по классу.

– Твоя бабушка лжет! – продолжала она, прожигая Имана своими черными глазами. Казалось, что это не она, ее словно подменили, так она изменилась в лице.

Учительница ходила взад-вперед, как разъяренная тигрица, а притихший класс ждал, затаив дыхание, что последует дальше. Жамал-мугалима приблизилась к Иману, и внутри у него все сжалось. Она остановилась против него, и произнесла, делая ударение на каждом слове:

– Запомни – твоя бабушка ничего не знает! Она неграмотная, темная женщина, пережиток прошлого! И не тебе – советскому ученику, пионеру, повторять всю ту чушь, что несет она!

И она сказала, пристукивая костяшками пальцев по парте:

– Ты понял меня, Иман? Понял?!

Иман нервно сглотнул и кивнул. Он, конечно, не мог согласиться со словами о бабушке, но он был напуган, и ему ничего не оставалось, как кивнуть согласно. Но Жамал-мугалима не удовольствовалась этим. Она потребовала:

– Нет, Иман! Скажи, ты понял меня?

Иману пришлось подтвердить. Он сказал еле слышно:

– Да, мугалима. Я понял.

Но этого учительнице было мало. Она сказала:

– Скажи: «Моя бабушка – темная и неграмотная. Я не буду слушать ее, и не буду повторять того, что она говорит».

Иман потупился. Он боялся учительницы, которая так грозно нависала сейчас над ним. Но он никак не хотел подтвердить ее несправедливых слов о бабушке. Жамал-мугалима подождала, а потом вновь повторила свое требование:

– Повторяй: «Моя бабушка – темная и неграмотная».

И, не добившись ничего, ухватила Имана за пиджак, больно прищемив кожу плеча под тонкой тканью.

– Ты слышишь меня?!

Иману показалось, что рядом зашипела змея. Он не поднял головы и не раскрыл рта.

– Ну, хорошо же! – бросила учительница, и, оставив Имана, вернулась за свой стол.

Она долго приводила в порядок то, что лежало на столе. Класс словно вымер. Лицо Жамал-мугалимы покрылось красными пятнами; она бросала время от времени грозные взгляды на Имана. Он продолжал стоять, опустив голову.

Наконец, учительница несколько успокоилась, и, оглядев класс, заговорила:

– Вот видите, дети, что происходит, когда вы слушаете плохих людей, толкающих вас назад, в темное, дремучее прошлое. Возьмем Имана – он неплохой ученик, дисциплинированный, и учится хорошо. Я считала его одним из лучших учеников класса.

В этом месте она задержала на Имане взгляд. Он поднял к ней глаза, но, встретившись с ее взглядом, излучающим холодную ярость, вновь опустил их долу.

– Но сегодня, сейчас, я поняла, что очень ошибалась. Теперь я вижу, что он подпал под вредное влияние невежественного человека, мракобеса. А ведь он ничего не понимает, он повторяет, как попугай, чужие, неразумные слова. Я очень за него беспокоюсь, если он не одумается, будущее его под бо-о-ольшим вопросом. Думаю, каждый из вас подумает над моими словами, и сделает выводы для себя.

Прозвенел звонок, но никто не сдвинулся с места. Учительница молча собрала свои принадлежности и покинула класс при гробовом молчании. Дверь закрылась за ней, и только после этого Иман опустился на свое место.

Вся семья ужинала, когда в дверь постучали. Мама пошла открывать, а все прислушались – она поздоровалась, и ей в ответ прозвучало приветствие, таким знакомым Иману голосом, что он почувствовал, как замерло сердце, и как пробежал следом холодок по спине. Конечно же, это была Жамал-мугалима. Иман поднялся с места и ушел в детскую, когда она прошла в комнату, служившую одновременно и кухней, и столовой.

Ее усадили за стол, и мама тут же налила ей чаю. Жамал-мугалима села, придвинула пиалу с чаем, положила ложку сахара, и только после этого подняла глаза на присутствующих, которые в некотором тревожном ожидании следили за ее движениями. Иман стоял в своей комнате, держа сидящих за столом в поле зрения.

– Я решила поговорить с вами, Совет Ибрагимович, – начала, наконец, Жамал-мугалима, – Простите меня, если я лезу в вашу семью, но я не могу молчать в то время, когда мой ученик буквально гибнет на моих глазах. Я в первую очередь в ответе за него, вы, наверное, понимаете это?

И она оглядела родителей Имана. Мама кивнула, а отец поддакнул:

– Да-да! Конечно!

– Так вот, Иман очень беспокоит меня. Я понимаю, как дорога ему его бабушка, в его возрасте очень трудно правильно оценивать людей, но я должна со всей ответственностью заявить, что нужно решительно оградить его от вредного и опасного влияния, от мракобесия религиозного человека.

И она выразительно посмотрела на отца Имана, а затем перевела взгляд на бабушку. И все последовали ее примеру. И Иман тоже. Он видел, как бабушка потемнела лицом, как задрожали ее губы, когда она заговорила.

– Дочка, ты не права, – сказала она, – Это не мы гибнем с Иманом, а вы все, да простит вас Аллах. Он, конечно, рассудит нас, но я, как могу, стараюсь спасти душу своего внука…

Жамал-мугалима перебила ее. Она сказала, обращаясь к отцу Имана, сделав красноречивый жест в сторону бабушки:

– Это не лезет ни в какие ворота! Вся страна идет вперед, к коммунизму, мы изо всех сил стараемся вырастить новое поколение строителей, а ваша теща пытается нам помешать! Я не думаю, что вам безразлична судьба Имана, мне, например, нет. Ведь она просто губит его, да и всех вас. Ладно, я могу понять ее – она человек из прошлого, ее время прошло, пусть она остается при своих заблуждениях, но при чем тут мы с вами? Неужели вы не понимаете, что она пытается затянуть Имана в свое прошлое? Как хотите, но я не допущу, чтобы мой ученик стал добычей мракобеса. Я в ответе за своих учеников, партия спросит с меня за каждого из них.

Мама с папой слушали ее со все возрастающей тревогой. Бабушка молчала. Она сидела вначале вполоборота к Иману, но после слов мугалимы, отвернулась от нее возмущенно, и он не видел выражения ее лица, но догадывался, что глаза ее сейчас мечут молнии. Иман не понял почти ничего из тирады своей учительницы, но он понимал, что она очень нелестно отозвалась о бабушке.

Жамал-мугалима еще что-то говорила родителям Имана, бабушка покинула кухню, намеренно громко произнеся «Аллах Акбар!» и проведя ладонями по лицу. Она вошла в их общую с Иманом комнату нахмурясь, но разгладила резкие складки меж бровей, как только подошла к внуку и положила свою нежную ладонь на его голову.

Учительница ушла; отец завел разговор, и сначала обиняками, а потом и прямо дал понять, что бабушке нет места в их доме.

– И что? – воскликнула в какой-то момент мама, – Ей нужно съехать отсюда? А куда она поедет, к кому?

– Как – к кому?! – возмутился папа, – У нее есть сын!

– Но ты же знаешь, какая у них теснота!

– А у нас что – просторно? Скоро у нас появится ребенок, не мешает детям отвести отдельную комнату…

Отец замолчал, но тут же продолжал:

– Да дело не в этом! О чем идет речь? Она плохо влияет на Имана. Да что там Иман! Она может погубить нас всех! Эта Жамал права – нельзя вдалбливать в голову несмышленыша всю эту белиберду. Иман и сам откажется от всего этого, как только немного подрастет и поймет, что к чему. Это он сейчас, как и все маленькие дети, верит в сказки. Насчет этого я спокоен. Меня беспокоит другое. Эта Жамал – член парткома, с ней шутки плохи. Она без особого труда свалила Самеда, а каким он был матерым волком! Во всяком случае, не мне с ней тягаться.

– Значит, ты ее просто боишься! – вырвалось у мамы, и Иман заметил горделивую улыбку на губах бабушки.

– Опять ты так! Слушай, Фатима, мы с тобой не дети. И не вчерашние комсомольцы – максималисты. Мы обязаны думать о будущем нашей семьи, о будущем наших детей. То, что еней тянет всех нас назад, мы с тобой знаем и без этой Жамал. До сегодняшнего дня я молчал – чего не вытерпишь ради родного человека. Но она переходит всякие границы! Ты не знаешь, так спроси у нее самой – сколько раз я просил оставить Имана в покое. И, вот теперь, ее «безобидные сказки», как ты всегда хочешь представить ее разговоры, а это не что иное, как религиозная пропаганда, да-да, можешь не усмехаться, эта учительница не дура, она сразу распознала, назвала вещи своими именами, так вот, они угрожают нашему благополучию.

– Ты, как всегда, сгущаешь краски, – не так уверенно, как прежде, пыталась возразить ему мама.

– Да! Я боюсь, я сгущаю краски, я преувеличиваю! Может быть. Но и беспокоюсь о своем будущем, о нашем будущем. Может быть, ты не знаешь – я не говорил еще, наш зам, Николай Григорьевич, скоро уходит на повышение в трест, так вот он хочет рекомендовать на свое место меня. Мне он сказал сам. И руководство не против, и об этом я узнал от него. Передо мной открывается отличная перспектива – стану замом, а оттуда до кабинета директора – один шаг. И это притом, что шеф должен уйти на пенсию, он еще тянет, но с его здоровьем долго не продержаться. Имея такую поддержку в тресте, как Николай Григорьевич, я запросто смогу сделать этот шаг. И теперь моя родная теща грозит перечеркнуть все мои планы, так хорошо складывающиеся для меня, для нашей семьи обстоятельства. Как это понимать?

Мама молчала. Отец немного помолчал и заговорил вновь, несколько мягче.

– Я понимаю тебя, поверь, и мне нелегко расстаться с ней, да и Иман так к ней привязан. Она незаменимый помощник тебе, особенно теперь, когда ты ждешь ребенка. Но что делать – эта Жамал настроена решительно, она не остановится ни перед чем, она уже показала свой нрав, и свою принципиальность. Сейчас она член парткома нашего поселка, но ей прочат место парторга, так что «разоблачение коммуниста – ретрограда, потакающего религиозному фанатику, оплетающего сетью мракобесия подрастающее поколение» поднимет ее в глазах партийного руководства еще выше.

Отец замолчал, ожидая какие-либо слова от мамы, но та удрученно молчала. Видимо, ее лицо, ее молчание будили без слов его совесть, поэтому он продолжал, еще мягче, с извиняющимися нотками в голосе.

– Пусть поживет немного у деверя, ничего, потеснятся, потерпят. Объясни ему ситуацию, скажи, что… год, ну, полтора – два мы возьмем ее обратно. Сейчас главное – успокоить эту Жамал, дать ей понять, что мы готовы на все, чтобы оградить Имана от вредного влияния. Пусть она думает, что ее словом дорожат, такие женщины очень тщеславны, они очень ценят послушание. Пусть пока будет по-ейному, пусть, пока. А когда я сяду в кресло директора, тогда посмотрим, кто будет, где и кем. Тогда и вернем еней, тем более, что тогда вселимся в директорский особняк, и места будет вдосталь…

Он еще долго говорил и его ровный голос действовал усыпляюще. Иман не заметил, как уснул, и, как всегда, сквозь сон чувствовал ласковые руки бабушки, раздевающие и укладывающие его в постель.

Утро началось как обычно, но лицо у бабушки показалось Иману особенно серьезным и сосредоточенным. Она более тщательно, нежели обычно, собирала его в школу. Родителей, как всегда, уже не было. Бабушка то и дело вздыхала и гладила его по голове. А когда он оглянулся у порога, чтобы помахать рукой на прощание, она как-то странно скривилась, и, быстро махнув рукой, отвернулась. Иману и в голову не могло прийти, что она последний раз собрала его в школу.

Школьный день пролетел незаметно. Иман чувствовал на себе взгляд своей учительницы, чуть-чуть не такой, как обычно, но он связывал это с тем, что она побывала у них накануне. И со школы он вернулся, как обычно. Но издали заметил грузовик, стоявший у дома. Простое детское любопытство заставило заглянуть в кузов, взобравшись на заднее колесо. Там стоял бабушкин сундук, ее старинная кровать с литыми чугунными спинками и темный с подпалинами круглый стол. На кровати лежали какие-то баулы и узлы.

Иман вошел в дом. Скинул в тесной прихожей ранец и прошел в горницу. Остановился в удивлении у порога – в комнате были все. Имана поразило не то, что домашние были дома, хотя они обычно собирались вместе только за ужином, а то, как они напряженно молчали, то, как они разом на него посмотрели. Бабушка – обреченно, печально, мама – виновато, отец – облегченно.

Иман не успел спросить, что случилось, почему во дворе стоит машина с бабушкиными вещами, и почему бабушка одета так, как она одевалась всегда, когда куда-либо уезжала. Он только открыл рот, как отец поднялся и произнес фальшиво бодрясь:

– А вот и Иман! Сынок, попрощайся со своей бабушкой – она сейчас уезжает. Так нужно, ненадолго, может быть на год. Да… Она поживет у твоего дяди, нагаши.

Все поднялись со своих мест и зашевелились, засуетились. Бабушка протянула к Иману руки, и он стремглав бросился к ней и уткнулся лицом ей в чапан. В глазах защипало и замокрело, в горле образовался тугой ком, когда бабушка прижала его к себе и понюхала его макушку, как всегда делала, когда он ласкался.

– Нужно поторопиться – машину дали всего на полдня, – сказал отец, и бабушка, отставив Имана от себя, окатила нежным потоком из своих теплых глаз. Иман заметил, как они наполнились слезами, и они, быстро переполнив берега, покатились вниз по морщинистым щекам к такому же мягкому, нежному подбородку. Иман ни разу не видел, чтобы кто-либо из взрослых плакал, а эти бабушкины слезы были так неожиданны, так печальны, от них веяло такой безысходностью, что ему стало грустно, больно, как будто его очень сильно обидели.

Он не замечал, что и сам плачет, не видел, что и мама заплакала и отвернулась к окну. Он видел лишь бабушкино лицо, излучающее любовь, нежность, и одновременно такую печаль, что эти невидимые потоки проникали в глубину неискушенной души мальчика и поражали в самое сердце.

Отец еще раз поторопил бабушку и вышел. Иман почувствовал, как бабушка с силой сжала его предплечья. Она заговорила, глядя ему в глаза.

– Прощай, Иман. Помни – Аллах есть, и что он милостив и милосерден. Что бы ни делал ты, что бы ни начинал – приступай к делу с именем Аллаха на устах – «Бисмилла!», и дела твои будут облагорожены им. И не забывай – Аллах один и нет бога кроме него, а Мухаммад – пророк его, не забывай калиму – «Ла илаха илла Аллах, Мухаммад – расульуллах!». Не забывай меня и все, чему я тебя учила. И да хранит тебя Аллах и не оставит своей милостью!

С этими словами она поцеловала Имана в лоб, и, резко отстранив его, пошла к выходу. Иман остался стоять, растерянно глядя вслед. Мама вышла следом, и Иман увидел, подойдя к окну, как она догнала бабушку у самой машины, и они обнялись. Шофер отворил дверцу, и бабушка, также решительно отстранив маму от себя, забралась в кабину и хлопнула дверцей. Машина газанула и отъехала.

Это было ранней весной, когда маленькая сестренка Имана Жазира начала ползать на четвереньках. Мама пришла заплаканная, и, обняв Имана, долго плакала. Жазира лопотала что-то радостно, завидев маму, а потом захныкала, недовольная тем, что ее не взяли на руки, и мама отставила Имана и занялась малышкой. Та довольно зачмокала, взяв грудь, а мама сидела, в пальто, лишь сбросив пуховую шаль на плечи, и плакала, плакала, плакала…

Иман понял, что произошло что-то очень плохое, и он почему-то сразу догадался, что это произошло с бабушкой.

– Мама, не плачь, – просил он, прижимаясь к ее колену, а она гладила его голову свободной рукой, кивала, соглашаясь, но не была властна над собой.

– Как не плакать? – шептала она, – Как мне не плакать? Нет теперь моей мамы, нет твоей бабушки!

Тогда Иман не совсем понял ее слова, но какая-то сила сжала его сердце, и он тоже заплакал.

Прошли годы, постепенно размывая образ бабушки, забылись ее рассказы об Аллахе и пророке Мухаммаде, ее напутственные слова при прощании. Но спустя много лет они всплыли в сознании, и оказалось, что они, как добрые семена, брошенные в неблагоприятном году в сухую, неприветливую почву, но сохранившие свои качества, дали всходы, лишь только прошел живительный ливень перемен.

– О, Аллах! – шептал теперь Иман пересохшими от жара губами, – прости наши грехи – и мои, и моего отца, и моей матери. Прости нас – мы оказались слишком слабыми, чтобы противостоять дьявольскому времени, и недостаточно зрячими, чтобы распознать Истину, и такими темными, что пошли на поводу у шайтана.