Молитва великого грешника. Повесть

Но, частенько папа забывался и переходил на повышенные тона, отчего Иман просыпался и невольно подслушивал. Оказалось, что отец не простил Жамал-мугалиме того, что она вынудила тогда выселить бабушку Имана. Не сказать, чтобы он так был привязан к своей теще, да и дело было не в ней, а в том, что бойкая учительница унизила его, заставив сделать то, чего он не собирался делать. К тому же в первое время после смерти бабушки, мама мучила папу упреками, обзывала его трусом и перестраховщиком, который спасовал перед «какой-то учительницей». Мама была уверена, что если бы бабушка осталась здесь, то не умерла бы.

Теперь, став директором, заимев реальную власть, Совет Ибрагимович решил отыграться, получить реванш за прошлое поражение и добиться низложения «слишком ретивой училки». Но он не знал, как подступиться к ней, репутация ее, как учительницы и как коммуниста была безупречной. К тому же ходили упорные слухи, что у нее есть поддержка – большой человек, не то в области, не то в самой столице. Поэтому он не мог позволить себе произвол в отношении нее – вдруг слухи имеют реальную почву под собой. Нужно было действовать осмотрительно и осторожно.

Все это стало известно Иману из подслушанных разговоров родителей. А переходить на повышенные тона отца вынуждала позиция мамы, которая была против планов мщения. Это и раздражало отца.

– Не пойму я тебя! – воскликнул он однажды, – Чего ты защищаешь ее? Не из-за нее ли твоей матери пришлось уехать отсюда!

– Нет! – возразила мама, – Не из-за нее мама уехала, не надо валить с больной головы на здоровую. Ты поступил, как последний перестраховщик, испугался – и кого?!

– Вот, пойми после этого женщину! Ты специально говоришь так, мне назло. А я в тот момент принял единственно правильное решение. И вот результат – я сижу в кресле директора, а у тебя теперь нет хлопот. И я не собираюсь отомстить этой училке за прошлое. Зачем? Просто я вижу, что она зарвалась и пришла пора поставить ее на место. И тут ни при чем мои амбиции, как ты утверждаешь, – многие так считают, она всех достала! Она всем поперек горла! Любой мало-мальски решаемый вопрос она превращает в большу-ущую проблему, и все для того, чтобы всем стало ясно, какая она умная, какая она принципиальная, чтобы показать, какой она настоящий коммунист.

То, что отец стал директором завода, было сильным аргументом в спорах с мамой, и он всегда напоминал ей об этом, когда ему нечем было крыть. Мама была обыкновенной женщиной, она, конечно, не могла не признать, что папа руководствовался интересами семьи, когда решил избавиться от бабушки, и, понимая, как он нехорошо тогда поступил, тем не менее, оправдывала его – ведь оказалось, что его тогдашние слова не были пустыми.

И вот теперь, зная, что он замышляет что-то нехорошее против этой учительницы, признавая, что опять он собирается это сделать, исходя из тех же интересов семьи, она все же пыталась воспрепятствовать, ибо была воспитана в духе честности и открытости, и ей претило интриганство и «подковерные игры». Конечно, со временем муж, и окружающая действительность сумели перевоспитать ее, но тогда она еще не была испорчена жизнью и пыталась стать на пути подлости, хотя даже тогда действия мужа не квалифицировала так.

Иногда обсуждение принимало бурные формы, папа безуспешно пытался убедить маму в своей правоте, и тогда Иман думал о том, почему он посвящает ее в свои планы и делится с ней своими проблемами и планами. Ведь он знал, как будет против этих планов жена, как редко бывает она согласна с ним. Иман не понимал тогда, что обсуждение своих дел с мамой было необходимо папе так, как необходимы полигоны и учения военным. И вряд ли бы он посвящал ее в свои дела, если бы она всегда была на его стороне, если бы не знал, что она будет возражать, приводить контраргументы, указывать на его слабые стороны. Он, может быть, не сознавал, что жена является как бы его совестью, не позволяющим просто так, по простой прихоти уничтожить, в общем-то, ни в чем не повинную женщину, и в постоянных спорах с ней, изыскивал все новые и новые причины и поводы, по которым выходило, что это нужно сделать обязательно, что он просто вынужден это сделать, что у него нет другого выхода.

Время шло, Совет Ибрагимович наводил справки о гипотетических покровителях Жамал-мугалимы, и наступил момент, когда он убедился, что все слухи о них – только слухи. Тогда он предпринял первое, робкое наступление – выступил с критикой руководства школы. Его выступление очень задело Жамал-мугалиму, так как к тому моменту она стала завучем и парторгом школы. И она в ответном выступлении попыталась отмести обвинения. Но партсобрание не поддержало ее, в те времена директора предприятий имели большой вес, ведь любой житель мог решить свои проблемы только при его содействии, а каждый коммунист, кроме всего прочего, был еще и простым жителем, всегда имеющим какие-либо житейские проблемы. Да к тому же в парторганизации не было ни одного человека, симпатизировавшего «этой выскочке», как за глаза обзывали Жамал-мугалиму.

В результате была принята резолюция: «Указать на недостатки…». Жамал покидала собрание, меча молнии из своих темных глаз, и когда встретилась с торжествующим взглядом директора, вспыхнула и отвернулась. Она выпрямила свой стройный стан, и покинула зал заседаний, высоко держа голову. Совет Ибрагимович внутренне посмеялся ее реакции, хотя мужчина в нем невольно залюбовался стройной, идеально сложенной женщиной.

А женщиной она была настоящей; все, и темные-претемные зрачки, и чувственные губы, и порывистость движений, и экспрессия в голосе – выдавали какую-то обостренную страстность ее натуры. Она обладала сильным, волевым, даже властным характером, что является, по мнению многих мужчин, большим недостатком для женщины, поэтому Жамал долго оставалась в гордом одиночестве. Молодые люди, заглядывавшиеся на нее, не могли приблизиться к ней – попросту побаивались.

Нужен был настоящий, сильный мужчина, с более сильным, или равным с ней характером, чтобы рассчитывать на успех, на ее взаимность, а таких, среди ее тайных поклонников не нашлось. Пока в их школе не появился Алмас Заманбаев – учителем физкультуры.

Алмас был бывшим спортсменом – боксером, мастером спорта, рано покинувшим спорт из-за принципиальных разногласий с руководством, из-за расхождений во взглядах на спорт, из-за порядков, царящих в спортивном обществе, из-за излишней идеологизированности всего спорта. Он был талантливым спортсменом и выказал незаурядные способности тренера и в короткий срок создал команду боксеров из учеников.

Открытый характер физрука, его строгое, но справедливое отношение к ученикам способствовали тому, что он быстро завоевал авторитет среди них. Девочки, дотоле избегавшие уроков физкультуры, теперь выражали бурную радость, узнав, что какой-нибудь урок из-за отсутствующего учителя заменяется уроком физкультуры. Некоторые ученицы старших классов влюбились в своего учителя и доставали его любовными записками. А он неизменно возвращал их, объяснив при этом, что между ними не может быть ничего, потому что он женат и любит свою жену.

Алмас был очень хорош собой – роста выше среднего, всегда подтянутый, аккуратный, с правильными чертами лица, атлетического телосложения, с уверенностью в движениях, он заставил страдать и тайно плакать не одну девушку поселка.

И можно понять их недоумение, когда они узнали, что жена у него – настоящая дурнушка. Она казалась забитой, вела замкнутый образ жизни, не заводила знакомств, вообще редко выходила из дома – лишь по необходимости. Сразу по их приезду, соседи и коллеги Алмаса стали наперебой приглашать в гости новеньких, и были удивлены тем, что Алмас приходил всегда один. Нежелание жены ходить в гости он оправдывал тем, что у них маленький ребенок, и он часто болеет.

Сам Алмас не был затворником, и часто ходил в кино и на редкие концерты, когда в поселок приезжала областная филармония, или какой-нибудь столичный артист или артистка вспоминали о существовании жителей глубинки. Естественно, он приходил в ДК один, без жены, но вел себя очень скромно и целомудренно, не поддавался на попытки местных красавиц соблазнить его, и сам не делал никаких поползновений в их направлении. И скоро от него отстали.

Но, однажды, уже весной, в начале мая, по поселку поползли сплетни о Алмасе, и о… Жамал-мугалиме. Но сплетни те не могли похвастаться подробностями – передавалось из уст в уста лишь то, что они оба неравнодушны друг к другу, и якобы постоянно обмениваются влюбленными взглядами. И все! На большее, ни он, ни она не давали повода.

Правда в этих сплетнях была одна – Жамал с самой первой встречи с новым физруком почувствовала симпатию к нему, и вскоре она по-настоящему влюбилась. А Алмас вел себя с завучем школы ровно, и, замечая явные признаки обостренной симпатии с ее стороны, сам не позволял себе переходить некий рубеж, разделявший их, и не давал поводов к тому, чтобы и она приблизилась к нему.

Всем известно наше стремление добиться запретного, недоступного, недосягаемого. Подбираясь к тридцати годам, Жамал еще ни разу не испытала настоящей любви к мужчине, и теперь, когда она встретила достойного ее любви человека, оказалось, что он несвободен. Она была умной женщиной, она была сильной женщиной и понимала, что если она не вызывает в мужчине никаких чувств, то самое разумное – обуздать свои страсти. И она так бы и поступила, если бы не чувствовала – он неравнодушен к ней. Нет, этого нельзя было заметить ни по его поведению, ни по выражению его глаз, ни по голосу – встречаясь с Алмасом, Жамал неизменно натыкалась на вежливость, корректность, спокойствие во всем его облике.

Ни по одному из известных признаков нельзя было решить, что Алмас испытывает к ней какие-то чувства, но Жамал могла бы поклясться, что это не так. Она каким-то шестым чувством расслышала под стальными доспехами вежливости, под толстым панцирем его корректности, взволнованный стук горячего сердца.

Да, она уже полюбила. И, как страстная женщина, отдалась чувству полностью, всем своим существом, без оглядки на возможные последствия. Жамал не могла не понимать, что раз Алмас женат, то ее поведение однозначно вызовет осуждение даже простых коллег, а что уж говорить о товарищах коммунистах! При всей ее страстности, она обладала холодным, расчетливым умом, выстраивавшим великолепную карьеру одновременно в двух системах – в партийной и образовательной, хотя, по сути, в те времена система была одна – советская, номенклатурная.

Но любовь оказалась сильнее. Жамал чувствовала, что как бы глупеет с каждым днем. Она с удивлением замечала, как ее покидает ее всегдашняя воля, когда в поле ее зрения появлялся Алмас, он как магнитом притягивал к себе, и Жамал, забыв, куда шла, что собиралась делать, увязывалась за ним. Она стала часто посещать спортзал, хотя раньше была равнодушной к физкультуре и спорту.

Она решила объясниться с ним; ее переполняло желание сказать ему о своей любви, о том, что она так дальше не может, хотя не могла с ясностью сказать даже себе, чего же она хочет от него, чего ждет – ведь он женат. Но не было удобного случая – в школе они всегда были на виду, везде их окружали дети и учителя. Жамал стала ходить в кино, узнав, что Алмас там бывает почти каждый день, но и в ДК полно народу. Ну не писать же записки, чтобы назначить свидание!

Но однажды представился удобный случай – Жамал с Алмасом поехали в область для участия в какой-то учительской конференции. С ними должен был отправиться и директор школы, но у него как раз умер какой-то родственник, и он уехал на похороны.

И вот закончился первый день конференции, и они вернулись в гостиницу. Сердце влюбленной учительницы забилось, как у последней ученицы. Она сидела в своем номере как на иголках, не зная, как подступиться к Алмасу – ну не пойдешь же к нему! Соседка по номеру, пожилая учительница из другого района, предложила пойти в гости к ее родственникам – Жамал отказалась и соседка ушла одна. Жамал ждала, может быть, Алмас сам проведает ее, хотя бы из вежливости не мешало бы ему навестить коллегу из одной школы. Но нет, Жамал долго ждала, но он так и не пришел. Повздыхав, она вышла в город погулять перед сном.

Жамал шла по полупустынной улице, погруженная в свои безрадостные мысли, когда ее нагнал Алмас. Жамал не верила своим глазам!

– Вы?! – воскликнула она, радостно улыбнувшись, и он тоже улыбнулся ей и сказал, как бы оправдываясь:

– Вот, не усидел – грешно в такой славный вечер сидеть в четырех стенах.

Жамал кивнула, мол, да, и она такого же мнения и они пошли рядом.

Некоторое время они оба молчали. Жамал собиралась с мыслями, она должна сказать ему о своей любви, другого такого случая у них не будет, будь – что будет, она скажет, что любит его и тогда… тогда… пусть он тогда скажет ей жестокие, но справедливые слова, пусть отчитает ее, усовестит, пусть прочтет нотацию – пусть делает, что хочет – ей все равно! Она не может дольше молчать!

Казалось, он понимает ее, знает, о чем она сейчас заговорит и молча ждет. Жамал взглянула на него, и он тотчас поднял глаза от тротуара.

– Алмас… – она почувствовала, как кровь бросилась ей в голову, и она залепетала, словно впервые влюбившаяся школьница, – Я… я давно хотела… хотела поговорить с тобой… но… но никак не могла – ты ведь понимаешь, сколько… сколько соглядатаев у нас. Конечно, ты женат, у тебя ребенок, да… и… но…

В этом месте Алмас перебил ее. Он остановился – остановилась и Жамал. Вечерело, только что включили уличные фонари. Они оказались в пустынном сквере, рядом, в нескольких метрах, была скамейка. Молодые, маслянисто поблескивающие листочки на распустившихся деревцах распространяли еле уловимый аромат, обостряя и без того обостренные чувства.

– Нет, Жамал, – сказал Алмас, – это не так. Я не женат. И ребенок… – это не мой ребенок.

Жамал ничего не поняла, она удивленно вглядывалась в его печальные глаза – они были достаточно серьезны, чтобы подумать, что он пошутил. Она стояла, ожидая разъяснений, а он молчал, словно раздумывал, не сболтнул ли лишнего, словно в последний раз спрашивал себя: стоит ли посвящать ее в то, что было его тайной. Ее длинные в роспуск волосы лениво шевелил легкий, ласковый ветерок мая, и она вновь и вновь нетерпеливо поправляла их.

– Все думают, что Дания – моя жена, – продолжал Алмас, и его глаза сузились, словно от боли, мучившей его долго, и которую он не мог обнаружить для окружающих, вынужден был все время держать в себе, – Но это не так.

Алмас вздохнул, облегченно, он сделал, наконец, то, чего боялся сделать столько месяцев, и теперь, сбросив наконец неподъемный груз с плеч, задышал свободно и его глаза засияли радостно. Он оглянулся, и, заметив скамью, сделал жест, приглашая Жамал.

– Давай сядем, – предложил он, – Ты ведь хочешь поговорить? И мне нужно поведать одну историю, о ней нельзя рассказать в двух словах.

Он улыбнулся, словно извинялся за то, что он перешел на «ты», но Жамал этого не заметила – она все повторяла про себя то, что только что услышала. «Что он сказал? Дания – не его жена? И ребенок – не его ребенок? Как это понимать?»

– Вообще-то я хотел пригласить тебя в ресторан, но вряд ли мы сможем там спокойно поговорить, да и уместно ли рассказывать о таком за трапезой, под легкую музыку…

– Хорошо, Алмас, я не настаиваю, я и сама не хочу туда, – взволнованно заговорила она, садясь на краешек скамьи, – Говори обо всем, что ты хочешь рассказать – я внимательно слушаю. И не бойся – то, что будет сказано здесь, останется между нами – я умею хранить тайны.

Он кивнул, и приступил к своей исповеди, положив свою ладонь на ее руку.

– Я знаю, что ты хочешь мне сказать, но я должен тебе сообщить, что Дания – не жена мне. И Марат – не мой сын. Он мне как сын, но я – не отец ему.

Жамал смотрела на него и поразилась метаморфозе, произошедшей с ним. Мужественное лицо его исказило страдание, глаза излучали неимоверную боль. Алмас тяжело вздохнул, и задвигал желваками.

– Дания – жена моего покойного друга Карима, – продолжал он, – Карим был единственным моим другом. Мы познакомились с ним еще в спортшколе – он тоже был боксером. Он был замечательным парнем – честный, принципиальный, никогда не давал спуску тем, кто покушался на его честь и достоинство. Ты ничего не знаешь о нашем спорте, он не имеет ничего общего с тем, как его представляет наша пропаганда. Долго рассказывать о том, что творится в наших спортивных обществах, да тебе это и не интересно.

Карим всю свою короткую жизнь боролся с чиновничьим произволом, с той грязью, что вносили они в светлое здание спорта, с теми, кто не имеет никакого отношения к спорту, с теми, кто выстроил карьеру на поте и травмах спортсменов. Он был таким же бескомпромиссным в этой борьбе, каким был и на ринге. Многим «большим людям» он стал поперек горла.

Конечно, мы, его друзья, поддерживали его, но нас была – горстка. Что мы могли?! Я сейчас понимаю, что Карим бросил вызов хорошо отлаженной системе, организованной системе. Его борьба рано или поздно должна была закончиться, либо его уходом, либо трагедией. Многие хорошие люди, тренеры, изучившие эту систему, предостерегали его, советовали отступить, но Карим изменил бы себе, если бы внял этим советам.

Но погиб он от рук других людей, промышлявших в другой сфере, но стремившихся в своем промысле эксплуатировать силу и талант таких, как Карим. По сути, это люди из одной стаи, и я не удивлюсь, если узнаю когда-нибудь, что они поддерживали между собой связь.

Но о них я узнал от Карима в самый последний момент, перед самой его смертью.

Понимал ли Карим до конца, с кем он схватился? И на что способны эти люди? Я думаю – нет, не совсем. Но даже если понимал, он бы все равно не отступил. Карим был из тех, кто идет до конца.

У Карима, кроме меня были друзья, но он был единственным моим другом, настоящим другом. Я знал о нем все – он был круглой сиротой, выросшим в детском доме, поэтому его биография умещалась в три предложения, но историю его жизни вряд ли можно уместить в толстенный том. Сколько мы переговорили, находясь на сборах и соревнованиях!

Он всегда с теплотой вспоминал о детском доме, о людях, воспитавших его, но, как и везде, и там находились подлецы и гнилые люди, и, как и везде, было достаточно несправедливости. И, естественно, он знал, и жизнь, и людей намного лучше, чем я.

А Дания была ему, как сестра – они выросли вместе. Она поступила в техникум в тот год, когда мы с Каримом вернулись из армии. Он разыскал ее, и они были вместе, пока их не разлучила смерть.

Я знал ее давно – Карим познакомил с ней еще тогда, когда нас с ним свела судьба в ДЮСШ. И всегда воспринимал ее, как его сестренку, и было как-то странно видеть их в роли мужа и жены. Но недолго они пробыли в этой роли.

В тот вечер мы возвращались поздно – состоялся бурный разговор с руководством спортклуба. На следующей неделе наша команда должна была отправиться на республиканские соревнования, и мы там должны были уступить боксерам столичного клуба, как решило наше руководство. Возможно, это решение спустили сверху, и это был приказ, и наши начальники не могли ослушаться.

Но Карим, и я, да и все наши спортсмены не могли согласиться с тем, чтобы выступить в качестве мальчиков для битья. Мы чувствовали свою силу и считали не без оснований, что сумеем накостылять столичным товарищам. И Карим наотрез отказался играть в поддавки. Ну и мы все возмутились.

Руководство насело на Карима, им было важно сломить именно его сопротивление – он был нашим вожаком, лидером. Да и боксером он был сильнейшим – наши боссы понимали, что вряд ли в столичной команде найдется боксер, способный противостоять ему. Мы все мечтали о титулах чемпионов республики, Союза, но реальные шансы стать ими были, пожалуй, у одного Карима. Сколько раз наши начальники уговаривали его дать согласие на переход в столичную команду, там, мол, реальные перспективы – он неизменно отвечал отказом. Карим был патриотом своего города, и считал, что некрасиво покидать своих друзей, и к тому же был принципиально против усиления одной команды за счет других.

Бурный спор закончился ничем – мы не уступили. И возвращались домой в приподнятом настроении, считая, что одержали важную победу.

– Нужно всегда быть такими же дружными, как сегодня, – возбужденно говорил Карим, – И тогда нас никому не одолеть.

На остановке мы простились с ребятами, жившими в другой части города. Они уехали, а мы отправились пешком – Карим с Данией жили неподалеку от моего дома.

Было поздно, поэтому улицы были пустынны – так, проедет редкая машина, а прохожих и вовсе не было. Мы все еще не могли успокоиться и продолжали обсуждать сегодняшнее событие, поэтому не обратили внимания на шум мотора за спиной.

Все произошло мгновенно – ровно урчавший двигатель подъезжавшей машины вдруг взревел и, обернувшись, мы увидели ее в двух шагах. Карим среагировал мгновенно – не зря он был талантливым боксером – он изо всех сил оттолкнул меня от себя. На другое у него просто не хватило времени – упав, и перекатившись колесом, я поднялся и увидел – машина сбила его, проехала по нему, а затем, сдав назад, переехала через него еще раз, подпрыгивая на нем, словно на кочке. Это дикое зрелище я запомнил на всю жизнь, и вряд ли когда-нибудь забуду.

Машина умчалась, резко развернувшись, а я бросился к другу. Карим был без сознания. Я приник ухом к его груди – сердце билось, но дыхание было слабым. Тогда я вскочил и побежал к дому, где он жил, а это была семейная общага, и от вахтера вызвал «скорую».

Когда мы подбежали к Кариму, и Дания наклонилась над ним и позвала его по имени, он пришел в сознание. И зашептал, быстро-быстро, торопясь и сбиваясь:

– Дания… прости – я умираю… не надо… не перебивай – я знаю… ты… вы… вы оба… мне дороги… кроме вас у меня нет… нет никого. Ты… тебе будет трудно без меня… я понимаю… да… но, надо жить… да, нужно жить…

Затем он с трудом повернул ко мне свое бледнеющее лицо, и я наклонился к нему еще ниже, потому что его шепот стал еле слышным.

– Алмас… ты… ты не оставишь Данию… я знаю… я верю… в тебя…

– Конечно, Карим, – заверил я его, – Но ты не умрешь – сейчас приедет «скорая»…

– Нет… я чувствую… прошу вас – выслушайте меня… я хочу… я знаю, как будет трудно Дании одной… ведь она остается совершенно одна… да, я знаю – ты будешь рядом… но… но этого мало… я хочу… я хочу… нужно, чтобы вы поженились…

Я отшатнулся от него при этих словах. Дания провела ладонью по его лицу, видимо, она подумала, что он начал бредить. Карим еле-еле пошевелил головой, словно просил убрать руку.

– Нет… не думайте… что я не в себе – я… все понимаю… мне все открылось… открылось все так ясно… и… и… и я вижу, как будет одиноко Дании… нельзя… нельзя ее оставлять… оставлять ее одну.

Карим вновь перевел глаза на меня, он не мог пошевелиться, не мог повернуть головы – лишь переводил зрачки с меня на Данию, с нее на меня.

– Алмас… ты понял меня? – я закивал головой, тщетно пытаясь справиться с душившими меня слезами.

– Алмас, – повторил он, – ты сделаешь… сделаешь то, о чем… я тебя прошу?

– Да-да, конечно, – поспешил я заверить его, но он вновь попытался двинуть головой.

– Нет, Алмас… – шепот его стал напряженным, – Ты… ты не понял… я хочу, чтобы ты… чтобы вы…

И он перевел взгляд на Данию.

– Чтобы вы жили вместе… вы должны быть вместе… только тогда… душа моя… моя душа будет спокойна…

Дания не могла сдерживаться более – она зарыдала, уткнув лицо в грудь Карима. Очевидно, она поняла, что он умирает. Я же еще питал надежду, что он выживет, мне казалась нелепостью сама мысль, что его может не стать. И я соглашался со всем, что он говорил – я не мог возражать ему при его критическом состоянии. А он все еще сомневался в том, что я серьезно воспринял его просьбу стать мужем Дании после его смерти. И он потребовал:

– Алмас… друг… я тебе верю… верю… но… но всякое бывает… поэтому… поэтому поклянись… поклянись, что возьмешь Данию… возьмешь ее в жены. Я прошу вас… обоих… прошу – поклянитесь… сейчас… пока… пока я еще жив…

Мы с Данией переглянулись. Ее мокрые глаза отразили мертвенный свет уличного фонаря, и бледное лицо ее было мертвенно – голубым. Карим застонал, и мы, словно сговорившись, наклонились над ним, и сказали в один голос:

– Клянусь!

– Клянусь!

Карим моргнул, словно удовлетворился, и, вздохнув, зашептал вновь – на этот раз очень тихо, еле шевеля непослушными губами.

– Вот… вы поклялись… помните… помните об этом… помните всегда…

Больше он не смог сказать ни слова. Он задергал головой, и Дания закричала:

– Да что это такое?! Где «скорая»?

Я вскочил и бросился к общаге. Дежурный станции скорой помощи сказал, что машина выслана. Но когда я вернулся…