Хулистан

5

Чай мы пили из маленьких изящных стаканчиков с девичьими талиями, похожих немного по форме на песочные часы. Тут же, на столе, был водружен огромный, литра на два, чайник с уже заваренным чаем. Еще было несколько сортов варенья, нарезанный дольками лимон, орешки и колотый сахар, очень крепкий и слишком сладкий.

Я не большой любитель чая – предпочитаю кофе и соки. Но иногда не прочь выпить чашечку зеленого чая. У зеленого чая, заваренного по традиционному японскому или китайскому рецепту, особый, ни с чем несравнимый вкус. Его сразу ощущаешь, сделав крошечный глоток. Он чувствительно горьковат и сразу возбуждает во рту вкусовые рецепторы, словно обнажая их, очищая. Поначалу даже чувствуешь небольшой дискомфорт, – настолько резок вкус, – но постепенно эта горечь смягчается, во рту разливается необычайно свежий аромат, некий удивительно изысканный и непередаваемый привкус – и уже следующий глоток доставляет истинное наслаждение.

Но чай, который нам подали, был черный. Я не понимаю его вкуса и тем более не понимаю, как можно пить эту подкрашенную обжигающе горячую водицу в таких количествах. Разве что с черным чаем особенно приятно есть сладкое. А к сладкому я отнюдь не равнодушен.

Впрочем, сидеть в теплую погоду в тенечке и пить чай, ковыряясь маленькой ложечкой в блюдечках с вареньем, было, после сытного обеда, довольно приятно. Это неспешное чаепитие создавало расслабляющую атмосферу телесного уюта и душевного умиротворения. А вскоре я вдруг вспотел после выпитых двух стаканчиков – и мне стало еще приятнее: я ощутил в теле молодецкую легкость и свежесть.

Хариф тоже блаженствовал. Чай он пил, не стесняясь громко и с наслаждением прихлебывая, вприкуску с кусочком сахара, а на варенье совершенно не обращал внимания.

– Бобби, – неожиданно заговорил он, – что, по-вашему, есть демократия?

Я все еще никак не мог привыкнуть к неожиданным вопросам Харифа. Они казались или неуместными, или же просто нелепыми. Но я уже понимал: этот хитрец, прежде чем завести серьезный разговор, старался уточнить позицию собеседника, чтобы после легче было ее укрепить или пошатнуть – в зависимости от его собственных намерений.

– Ну, демократия… – замялся я, не готовый отвечать на столь вроде бы простой и даже примитивный вопрос.

– Если перевести дословно, демократия – это власть народа, народовластие, – уцепился я за куцую книжную цитату, всплывшую спасительно в памяти. – Это так очевидно, что об этом даже не думаешь.

– А если все же подумать? – хитро сощурился мой собеседник. – Вот вы, Роберт Ганн, гражданин Соединенных Штатов Америки, проживающий почти все время вне страны, считаете ли вы себя хозяином своей страны, можете ли вы сказать о себе, что именно вы и есть власть?

– Хариф, – сказал я уже увереннее, – я не политик. Меня вообще не интересует политика. Меня больше волнуют биржевые котировки. А в Штаты я приезжаю раз в год – заполнить налоговую декларацию и освежить впечатления памяти (здесь я на всякий случай соврал – про налоги).

– И даже в выборах не участвуете?

– Конечно, нет. Какой смысл? Все равно они выберут того, кто им нужен, – ответил я неосторожно.

– Кто это «они»? – наигранно удивился Хариф.

– А то вы не знаете? Корпорации! Это они выбирают президентов. Но не думайте, что вы поймали меня на слове! Я понимаю, куда вы клоните. Так вот, чтобы вы знали, это не имеет никакого значения – кого они там себе выберут в президенты! Президент – всего лишь лицо государства, его рупор. И только! Власть президента ограничена противовесами законодательной и судебной властей. И не на бумаге! А исполнительная власть в стране во многом принадлежит губернаторам штатов. Вот в выборах губернаторов народ как раз и принимает самое живое участие, поскольку от их работы жизнь простых людей в Штатах зависит в гораздо большей степени, чем от какого-то президента болтуна! – выпалил я, сам не ожидая от себя такой горячности и не понимая, откуда берутся слова. Я ведь и правда никогда особо не интересовался политикой.

– Бобби, но ведь не губернаторы решают самые важные вопросы государства, не они начинают войны, не они проводят экономические реформы и не они распоряжаются огромными государственными средствами? – возразил Хариф.

– Но и не президенты! Важнейшие вопросы внешней и внутренней политики опять же решают корпорации. Над решением этих вопросов трудятся сотни профессионалов, чтобы президент – по факту – просто озвучил готовое решение и дал ему официальный ход. Но заметьте себе при этом, что корпорации – это не какой-то тайный элитный клуб, где все находятся в сговоре и в согласии. Каждая из влиятельных корпораций имеет свои интересы и старается их максимально лоббировать на государственно уровне. Так что политические устремления корпораций часто взаимно диаметральны. Вот в результате этой конкуренции мы и имеем сбалансированную политику, некую компромиссную стратегию управления государством, которая в каждый момент времени четко отражает не только расклад сил в обществе, но и – как результат влияния – приоритеты развития общества в целом. Корпорации – это не одни лишь миллиардеры и миллионеры, – президенты компаний и топ-менеджеры, – это еще и десятки тысяч простых акционеров, а также обычных служащих и рабочих компаний, чье благополучие напрямую связано с процветанием этих самых корпораций. Таким образом мы и получаем, что демократия в постиндустриальном обществе все же остается главным инструментом управления. Она всего лишь проявляется не на уровне воли отдельного гражданина, а опосредствованно – через финансовые структуры, которые подключают в борьбу за свои интересы также и общественные организации, СМИ, формируя и укрепляя в обществе заказ политикам на совершенно определенные решения. И поэтому совсем не важно – хожу ли я на выборы или нет. Каждый раз, покупая акции той или иной компании, делая даже обычный шопинг или направляясь в банк за кредитом, я совершаю свой выбор – и он автоматически учитывается. А если еще прибавить к этому работу других государственных институтов, – Конгресс, Сенат, Верховный Суд, – которые постоянно конкурируют меж собой за влияние на решение государственных задач, то становится совершенно очевидно, что власть в странах развитой демократии находится под неусыпным контролем граждан и служит, в конечно итоге, народу!

Я замолк, иссяк, выдохся, выплеснув на своего собеседника весь накопившийся за долгие годы невостребованный запас банальных истин, которые вдалбливал в меня мой мир.

Я всегда с некоторым презрением относился к политике вообще и политикам в частности. Как, впрочем, и ко всему, где властвовали расчет и ледяная воля. Моя гедонистическая натура бунтовала, когда меня пытались втянуть в чуждые мне игры честолюбий и тщеславий. Все эти партии, профсоюзы, общественные движения, эти продажные газеты и бесстыдная зазывальная шумиха были мне смешны, а иной раз и омерзительны. Я не столько знал, сколько угадывал, что за всем этим стоит чей-то определенный интерес, а меня хотят всего лишь прогнуть под ступеньку, по которой этот кто-то пройдется налегке к вершине. И я говорил им – хрен вам, засуньте свои прокламации и агитки себе в задницы! – и шел долбить подружек или курить травку с друзьями. Я знал, что мир благополучно разберется со своими проблемами и без моего жертвенного участия. И что даже лучшим моим участием будет неучастие. Я и не участвовал – к своему и всеобщему удовольствию.

Но сейчас, когда этот хитрый толстяк, пытаясь мне что-то свое впихнуть, покусился на мой гребаный мир, который и был мне мил тем, что позволял посылать себя на хер, я не мог не встать на защиту его потрепанных и латаных ценностей.

«Демократия – это когда каждый делает что хочет, а все вместе – что надо!» – подумал я про себя вдогонку. И я согласен был делать «что надо», при условии, что мне разрешают делать, что я хочу.

Судя по растерянному виду Харифа, мое красноречие подействовало на него если не сокрушающее, то отрезвляюще. Он наверняка надеялся, что легко со мной справится при помощи своих дурацких вопросиков и собственных на них неоспоримых ответов. Но я нашел, что ему ответить – и теперь он, очевидно, срочно проводил в уме инвентаризацию и модификацию возможных контрдоводов.

– Да, Бобби, – выдавил он после минутного таймаута, – вы, оказывается, неисправимый демократ.

– Вот только не надо вешать на меня идеологические ярлыки, дорогой Хариф! – сказал я со спокойствием победителя. – Я – обычный здравомыслящий эгоист. И будучи эгоистом, я вижу, что демократическое устройство общества дает мне максимум возможностей для удовлетворения моих самых эгоистичных желаний. И при этом требует от меня совсем мало. А мне только этого и надо. Или вы хотите сказать, что ваша цветная деспотия чем-то лучше?

– Конечно – лучше! – удивился Хариф моей бестолковости.

– Не смешите! Пойдите скажите это своим «фиолетовым» и «синим». Уж как им, наверное, здорово живется, прогибаясь под тяжестью этой ваши Пирамиды.

– Бобби, вы в корне неправы! – возразил самоуверенно Хариф. – Вы заблуждаетесь! И сейчас я вам это докажу!

6

Хариф выпустил длинную струю дыма, смял окурок в пепельнице и насмешливо сощурился на меня.

– Вот вы называете себя здравомыслящим эгоистом. И говорите это так, словно хвалитесь своей неповторимостью.

Он на пару секунд замолчал, как бы давая мне возможность что-то возразить. Но возразить мне было пока нечего, и он продолжил:

– А кто – не эгоист? Кто – спрашиваю я? Разве только сумасшедшие или гении? Но это уже, извините, аномалия! Даже орущий младенец, требующий, чтобы ему дали сиську или подтерли попку, – уже эгоист! На эгоизме и построен этот мир. На наших эгоистичных желаниях. На наших страхах. На нашей порочной лени. На нашей дикой воле, которую мы обнаруживаем сразу, как только мир препирает нас к стенке. Хотя воля эта отнюдь не всегда агрессивна и направлена вовне. Она может быть направлена и на себя, на принуждение к смирению перед непреодолимой силой обстоятельств – срабатывает инстинкт самосохранения. Эгоизм – это те же животные инстинкты, слегка облагороженные нашим интеллектом. А наш интеллект – самое действенное оружие нашего эгоизма. И он же – наша ахиллесова пята!

Животные действуют в собственных интересах исключительно силой. Там все просто: сильный жрет слабого. А у человека есть еще и интеллект, с помощью которого можно воздействовать на другого человека – и через который возможно воздействовать на него же самого!

Мы, обреченные жить в обществе эгоистов, ничуть не лучше животных, если отбросить всю эту псевдогумманистическую шелуху, все эти стыдливые разглагольствования о свободе, равенстве и братстве, употребляемые лишь с целью прикрыть фиговыми листочками демагогии наши постыдно-эгоистичные, но, в сущности, такие естественные желания. Мы – питаемся друг дружкой! Каждый миг своей жизни! От этого – крошку любви, от того – кусочек участия, а иного, если повезет, сожрем целиком без всякого угрызения совести!..

Разве это не правда, дорогой мой друг?

– К чему эта грохочущая оратория, Хариф? – озадаченно спросил я. – Я не совсем понимаю, что вы мне хотите доказать.

– А к тому, Бобби, что на основе наших эгоистичных устремлений и строится любое общество! Никакого братства! Никакой справедливости! Меж хищниками не может быть братства! Меж хищниками может быть лишь война, в которой самые сильные сбивают слабых в стаи, чтобы стать еще сильнее! Опять же – во имя, прежде всего, собственных эгоистичных устремлений. Ибо вожаку, мой друг, всегда достается лучшее от общей доли – лучшие куски мяса и лучшие суки в стае!

– Да причем здесь суки?! – возмутился я. – Мы, что, с вами – о волках беседуем?

– А какая разница между волками и людьми? – изумился театрально Хариф.

– Лично я не вижу никакой разницы между волчьей стаей и человеческим сообществом – будь это тоталитарный режим или ваша хваленная западная демократия. Схема-то одна. Внизу – слабые. Сверху – сильные. А над всеми – вожак. И заметьте, что слабые должны еще радоваться, что в стае есть вожак – иначе бы все друг друга перегрызли. Не лучше ли, для слабого, довольствоваться обгладыванием костей, которых всегда вдоволь в сбитой стае, чем посягать на большее, рискуя шкурой?

– Так-так. Теперь становится понятно. И вы хотите сказать, что, раз уж мы все такие кровожадные твари, деспотия и диктатура – лучшее для людей устройство общества? Правильно я вас понял?

– Не совсем. Схемы могут быть разными, – жестче, мягче, – но суть – одна. Все зависит от ментальных особенностей индивидов, которые строят эти общества. Но в любом обществе есть и будут иерархия и неравное распределение власти. А – следовательно – и материальных благ. Иначе, без авторитетов, общество просто рассыплется. Его разрушат неконтролируемые единоборства индивидуальных эгоизмов.

– «Индивидуальных эгоизмов»? Это что-то новое, – усмехнулся я.

– Что же тут нового? Есть эгоизм отдельного человека, а есть – общественный эгоизм. И очень часто отдельный человек может стать жертвой общественного эгоизма. В тех случаях, к примеру, когда пытается изменить общественный порядок, устраивающий большинство. Так стая гиен всегда готова загрызть одинокого льва, если он посмеет охотиться на их территории. Но есть также еще и государственный эгоизм, Бобби! Подумайте, разве государства не соперничают меж собой за жизненное пространство?

– Хариф, – сказал я, притворно зевнув, – вам не кажется, что мы с вами пустились в какие-то абстрактные рассуждения? Возможно, эти диковатые идеи вам и кажутся оригинальными, но я считаю их совершенно примитивными. И, кроме того, они мне абсолютно неинтересны! Вы собирались мне рассказать что-то об особенностях вашего гюлистанского общества. Вы намекали, и не раз, что мне следует их учитывать почему-то, будучи у вас здесь в гостях. Я, вполне естественно, заинтересовался. А вы, вместо простых объяснений, пустились в какие-то отвлеченные и совершенно неуместные рассуждения. Так вот, я не собираюсь тратить свое время на всякую чепуху! Мне эта политэкономии на хер не нужна – в университете надоела. Уж извините за крепкое словцо.

Хариф тягостно вздохнул.

– Как с вами трудно. Может быть, переместимся куда-нибудь?

– Куда? – встрепенулся я.

– Ну, мы ведь уже удовлетворили свои желудки? К чему попусту занимать стол? Я предлагаю пройти на Площадь Цветов и посидеть на скамеечке. Если, конечно, вам еще интересен этот разговор.

Я мысленно спросил себя – интересен ли мне разговор? – и, не без некоторого колебания, решил, что интересен. В отель мне пока не хотелось, а для развлечений, на которые я сегодня рассчитывал, еще не настало время.

Я встал и полез в карман за бумажником.

– Что вы делаете, Бобби? – спросил обеспокоенно Хариф.

– Хочу расплатиться, – усмехнулся я его непонятливости. – Или кормят у вас в Алиабаде тоже бесплатно?

– Нет, конечно. Но разве вам в отеле не выдали визитки для таких случаев? Просто отдайте визитку, и хозяин пришлет отелю счет на ваше имя. Значит, не дали? Вот разгильдяйи! Впрочем, я тоже хорош – не напомнил. Ничего, я сейчас все устрою.

Он прошел к хозяину кафе, который стоял, смиренно сложив на животе руки в замке, и что-то начал ему говорить, а тот, вынув книжечку из нагрудного кармашка, поспешно начал записывать, подобострастно кивая головой.

– Это вам, – сказал Хариф, вернувшись, и протянул мне небольшую картонную коробочку с пластмассовой ручкой.

– Что это? – несколько удивился я.

– Так, пустяк, презент от кафе. Здесь варенье в стерильных баночках. Шесть сортов, совсем понемногу. Можно будет заказать чай в номер и полакомиться.

– Очень мило, – промямлил я и состроил благодарственную улыбку хозяину кафе, который словно только этого и ждал, чтобы улыбнуться в ответ своей идиотски-счастливой улыбкой во все лицо и помахать пухлой ладошкой.

7

Мы присели на одну из скамеечек, заботливо расставленных по периметру огромной площади в тени невысоких подстриженных платанов. Форма у платанов, разумеется, была пирамидальной, но и при этом своими непокорными зелеными завитушками листьев деревца походили на непоседливых пуделей, выведенных на прогулку. Сами скамеечки тоже были примечательными – все как новенькие, да к тому же с мягкими сиденьями, обтянутыми разноцветным дерматином. Такие скамейки скорее можно было ожидать увидеть в вагоне метро, чем под открытым небом в парке. Где-нибудь в Москве или Нью-Йорке, подумал я, эти скамеечки уже через пару дней изуродовала бы перочинными ножиками тамошние любители попить пивка на солнышке, а здесь – ни царапины. А ведь вокруг – ни одного полицейского! В Алиабаде вообще полицаи как-то незаметны. Одного только и видел – того, что бил мальчишку. Может быть, им предписано ходить в штатском, чтобы не особо мозолить глаза иностранцам? Скорее всего, так и есть.

Я внимательнее оглядел площадь. Центральная часть уже была огорожена желтой лентой. Там, внутри, шла неспешная работа: из подъезжавших грузовичков рабочие в фиолетовых коверолах разгружали какие-то длинные тонкие жерди из цветной органики и складывали их аккуратными штабелями ближе к Пирамиде.

Пирамида была обращена к нам тремя плоскостями – синей по центру и голубой и фиолетовой по краям. Вот к каждой из этих плоскостей рабочие и складывали жерди соответствующего цвета. Я, благодаря неоднократным просмотрам шоу, примерно догадывался, для чего нужны эти жерди: по ним будут взбираться до самой вершины участники представления, – юноши и девушки, – обряжая Пирамиду цветами. Меня всегда восторгала слаженность и быстрота их действий. Не верилось, что люди способны на такую сноровку и бесстрашие. Я даже иной раз думал, что все это телешоу – отчасти компьютерная графика и комбинированная съемка. А теперь сам наблюдал, как у настоящей Пирамиды складывают жерди для будущих лесов.

– Хариф, – спросил я своего спутника, который опять словно впал в беззаботную спячку, – а вы уже интересовались насчет места на шоу?

– Конечно, – вяло отозвался он. – Не беспокойтесь, я все устрою.

Он с видимым усилием пару раз моргнул и полез в карман за сигаретами.

– Вы слишком много курите, – заметил я.

– Да, – согласился он бесстрастно. – Это все нервы.

– У вас такая нервная жизнь в Гюлистане? – не замедлил я съехидничать. – Или что-то личное?

– У кого нет проблем? – неопределенно ответил он. – А вы совсем не курите?

– Почему же, иногда не прочь выкурить хорошую «гавану». Но я стараюсь не делать из редкого удовольствия мерзкой привычки.

– Вы счастливый человек, мистер Ганн, если можете жить, сообразуясь с собственными желаниями. Но большинство людей в мире живут – словно по расписанию. Рутинная работа, семья, дети, вечные проблемы и мерзкие, как вы выразились, привычки, которые раньше дарили острое удовольствие, но постепенно стали частью абсурдного ритуала.

– Вас снова понесло на философию, – сказал я недовольно. – Расскажите лучше про Пирамиду. Вы были внутри?

– Я – был. Мне, можно сказать, повезло. Раньше существовал такой обряд – День Совершеннолетия. Он проводился два раза в месяц. И в эти дни юношей, достигших шестнадцати лет, водили в Пирамиду.

– Только юношей?

– Да, почему-то. И только из высших классов, включая «зеленый».

– И здесь сегрегация!

– Бобби, все дети туда бы просто не поместились. Остальных водили в филиалы Музея Вождя. Да и обряд этот лет десять назад вовсе отменили.

– И как там – в Пирамиде?

– Красиво! Красиво и немного жутко. Повсюду – черный, золотой и красные цвета – мрамор, золото и яшма.

– А как проходил ритуал?

– Довольно скучно. Кто-нибудь из высших руководителей государства выступал с речью. Ну, обычные речи: о Родине, о Вожде, о нашем гражданском долге. А потом мы по одному выходили из строя и давали клятву. А нам вручали паспорта. Сначала выходили «красные», обычно их было всего несколько юношей, потом «оранжевые» – и так далее. Со мною в один день, между прочим, проходил обряд нынешний заместитель министра Образования и Культуры. Он из «красных», разумеется. Худенький был тогда неказистый мальчишка. Через пару лет наверняка заменит на посту своего дядю.

– Вы давали клятву перед склепом Вождя? – предположил я почему-то.

– Нет, что вы! Склеп находится глубоко в подземелье. Туда никого не пускают, кроме членов Семьи и представителей специальных служб.

– Совсем никого?

– Нет. Там, говорят, целый лабиринт. И еще говорят, будто в этом лабиринте спрятаны сокровища Семьи. Но это так, болтовня «фиолетовых».

– Интересно! Почти как легенды о фаюмском Лабиринте. Представляю, что будет с этой Пирамидой, если у вас произойдет революция!

– Никакой революции не будет, Бобби! – сказал Хариф твердо, и с нескрываемой тоской задрал голову вверх.

Я проследил за его взглядом и тоже уставился на статую Вождя, блиставшую жидким золотом в густой лазури неба.

– Это правда, что она из чистого золота?

– Так говорят.

– Это сколько же она тогда весит?

– Этого никто не знает. Но не беспокойтесь – она не свалится. Пирамиду проектировала та же знаменитая американская фирма, что когда-то разрабатывала чертежи к нашим морским глубоководным платформам. Некоторые из них до сих пор еще стоят. А внутри Пирамиды, если вам интересно, есть еще одна статуя Вождя – почти такого же размера. И тоже – из золота. Только там Вождь не стоит, а сидит в кресле. Вот перед этой статуей и проходила церемония.

– Представляю эту статую, – усмехнулся я. – Наверное, сделана по образцу известной статуи фараона, сидящего на троне. Надеюсь, хоть жертвоприношения перед этой статуей не приносятся? Ну, там хорошеньких девственниц из «фиолетовых»?

– Не смешно.

Хариф снова полез в карман за сигаретами.

– Давайте я вам все же расскажу о классах, хотите? – спросил он, энергично задымив.

– Да я вроде уже все понял. «Красные» – ваша элита, аристократы. «Фиолетовые» – низший класс, бесправные пролетарии. Разве не так? Вы еще называли «фиолетовых» «Дети Государства». Вот это мне интересно было бы уточнить – что это означает?

– А может, лучше начнем сверху? Даже не с «красных», а с Семьи?