Женщина по имени Солнце. История великой любви
Людям западной цивилизации трудно вообразить, что значит годами находиться взаперти, лишь изредка видеть солнце и небо, да и то через чачван. Это – чёрная сетка, которой женщина закрывает лицо; сверху набрасывается чадра. А какая пытка для разумной, любознательной девочке оставаться неграмотной, даже превратившись в зрелую женщину! Если отец или супруг против, она не смеет противиться их воле! Представьте себя на месте такой девочки и поймите, что значил для неё принятый ещё в семидесятые годы закон, по которому среднее образование объявлялось обязательным для лиц обоих полов!
Родители, запирающие девочек дома, с тех пор подлежали наказанию. На них можно было пожаловаться и тем самым спасти себя от дикости и невежества. И уж тем более ни один отец не помышлял лишить свою дочь жизни только за то, что она, с его точки зрения, вела себя слишком фривольно…
Видимо, я утомила, вас столь длинным вступлением, дорогой мой читатель, но без него нельзя обойтись. Вы слышали, должно быть, столько дурного об Ираке и его бывшем президенте, что не можете быстро перестроиться и проникнуться моими чувствами. Я рассказываю только о том, что видела сама, не доверяя сомнительным источникам.
Может быть, вы помните, как в девяностом году какая-то холёная дама с экранов телевизоров вещала на весь мир о том, что иракские солдаты в Эль-Кувейте убили в роддоме всех новорожденных младенцев, а недоношенных выкинули из кювезов? А после ещё натворили невероятное количество зверств.
Потом выяснилось, что исступлённую женшину-медика сыграла дочь кувейтского дипломата. Она никогда не находилась на оккупированной территории и ни в каком роддоме не работала. Это был один из самых мощных залпов пропагандистской войны, и именно он произвёл на меня шокирующее впечатление.
Семнадцатилетняя девушка, уже сосватанная за почтенного партийного функционера, я сперва ужаснулась от того, как солдаты поступили с детьми,. А после была потрясена до глубины души ещё раз, узнав, что всё сказанное оказалось неправдой! Зачем потребовалось врать, когда и так тогдашние действия иракского руководства подлежали осуждению, поскольку была совершена агрессия в отношении суверенного государства? Почему так произошло, я узнала гораздо позже, и потом несколько изменила свой взгляд на проблему. Но тогда я думала, что средства массовой информации по определению правдивы. И эта ложь стала первым толчком, покачнувшим дотоле незыблемую веру в печатное и сказанное с экрана слово.
В дальнейшем я узнала, что не только в Кувейте, но и в других, «горячих точках» снимают «фильмы ужасов»; и заняты в них, как правило, одни и те же актёры. Если не хватает реальных свидетельств военных преступлений, телевизионщики подменяют хроникальные кадры, выдавая картинку одного конфликта за свидетельства другого. Или просто, как в случае с той дамой, нанимают подставных лиц, которые должны поведать миру о леденящих кровь фактах.
Так вот, клянусь Аллахом, я этого не делала и не сделаю. Мне нет нужны, обращаться к кому-то за подтверждением своих слов; я всё подтверждаю сама. И уже никто никогда не скажет, что ужасающая трагедия в бомбоубежище района аль-Амария, грянувшая в феврале девяносто первого года, являлась инсценировкой. Случись такое в какой-то другой стране, убийц заклеймили бы сразу и навек.
Тогда я не жила в Ираке, но точно знаю, что две «умные» бомбы с лазерным наведением, сброшенные «Стелсом» на укрытие, уничтожили несколько сотен мирных жителей. Бункер подготовили для вождей, но буквально накануне его статус поменялся. Для населения не хватало убежищ, а это считалось самым надёжным. И многие отправили туда свои семьи. Я часто воображала себя и своих детей в том аду, в аль-Амарин. Пусть каждая мать представит там себя с ребёнком!
Налёты следовали один за другим – волнами, без просвета, без перерыва. Люди думали, что хоть внизу, за хорошо укреплёнными перекрытиями, им удастся поспать. Забывшимся повезло, они не успели понять, что случилось. Одна бомба влетела в вентиляционное отверстие и проделала проход для другой. Та взорвалась уже внутри. Люди сгорели заживо, и силуэты некоторых из них отпечатались на бетонных стенах. Я побывала там не единожды, много лет спустя, но мне чудился запах горелой человеческой плоти.
И это только один символ, а их было множество. Но тогда кричали об устаревших ракетах СКАД, возможности которых несравнимы с возможностями «умных» бомб! И, узнав об этом, я поняла, что «мировое сообщество», не таясь, объявляет жителей нашей планеты не равными перед Богом и законами. Одних можно истреблять десятками тысяч. Даже если их пожалеют, то, между прочим, наравне с птицами, погибшими в загрязнённых нефтью водах Персидского залива. А других нельзя не то что уничтожить, а даже напугать, побеспокоить, просто уличить во лжи…
Я поняла это раз и навсегда, а после уже не знала ни сомнений, ни слабости. Наверное, не мне казнить и миловать, тем более что врач должен быть гуманным и сострадать даже противнику. Но я хотела бы увидеть такого человека, который действительно способен пожалеть врага! Не перед телекамерой, не перед газетным репортёром, не в обыденном, ни к чему не обязывающем разговоре! Нет! Пусть он потеряет семью, как в аль-Амарии, или вынесет то, что выпало на мою долю, или как-то ещё жестоко пострадает. А потом простит убийц, имея возможность им отомстить, а не из трусости или лени.
Да, я хотела бы взглянуть на него, прежде всего как врач, и всесторонне изучить мотивы его поведения. С моей точки зрения его поведение неадекватно. Человек просто болен. Я не могла бы исповедовать христианство, и благодарю Аллаха за то, что мне выпало быть Его рабой. Существуют преступления, не подлежащие забвению и прощению. Жертва должна отомстить или умереть, дабы избежать позора.
Я – обыкновенная женщина. Умею любить и жалеть, смеяться и плакать. Чувствую боль своих пациентов и от души сострадаю им. Но это вовсе не значит, что я лишена права ненавидеть врагов.
В начале две тысячи четвёртого года по европейскому календарю я оказалась в плену у шиитской банды, услугами которой пользовались американцы. Если нужно было выполнить грязную работу, похитить каких-то людей, допросить их с применением зверских пыток, а после убить, но самим остаться чистыми, оккупанты обращались к своим формальным противникам, а на самом деле – подручным.
Все, кто видел в Интернете кадры с записью казни бывшего президента Ирака, наверное, запомнили, как собравшиеся вокруг эшафота выкрикивали одно слово, вернее имя, – Муктада. Муктада ас-Садр, который, по слухам, и приводил приговор в исполнение, скрываясь под маской, на людях громогласно проклинал захватчиков, а сам служил у них палачом. Если бы те бандиты узнали, кто я на самом деле, не пощадили бы меня ни за что. Более того, предали бы самой ужасающей казни из тех, которые практиковали в отношении своих врагов.
Но люди, захваченные вместе со мной той январской ночью, не выдали меня даже ради того, чтобы спастись самим. Им отрезали головы у меня на глазах. Насчёт меня долго решали, как поступить, – побить камнями, повесить на автомобильном кране или попросту расстрелять. Мы нарвались на засаду в доме одного из повстанцев, которому требовалась срочная операция; он был ранен в ногу.
Но шиитские боевики опередили нас, вырезали всю семью раненого, самого его разорвали между двумя джипами, а в доме оставили своих людей. Их было десять человек, а нас всего пять. При мне был саквояж с хирургическими инструментами. Боевики Армии Махди сообразили, что я собиралась оказывать помощь повстанцу-сунниту, а, значит, связана с ними.
Я уже готовилась в последний раз произнести шахаду и мысленно просила прощения у остающихся сиротами детей. А убийцы веселились, кидая жребий, потому что никак не могли выбрать вид казни. К их неудовольствию, выпал расстрел, и меня немедленно потащили за дом, швырнули к стенке. В тот момент я больше всего боялась, что убийцам захочется ещё со мной и поразвлечься…
Бородатый громила уже совершал намаз, прежде чем прошить меня из автомата. Я, стоя у глинобитной стены, молилась тоже. Тела четверых моих спутников, два часа назад живых и сильных, остывали рядом с хозяйственной утварью в лужах высыхающей крови, под навесом.
Но вдруг к воротам подъехала машина, и из кабины выпрыгнул другой бородач. Он махнул рукой моему палачу, и тот нехотя опустил оружие. Оказалось, что одному из вождей «Армии Махди» срочно требуется врач-женщина. У его жены внезапно осложнились роды, и ребёнок пошёл спинкой. Будущий отец воззвал к Аллаху, и Он услышал молитву.
Мне пришлось, едва избегнув расстрела, выбросив на какое-то время из памяти ужасные сцены казни моих друзей, производить поворот и извлекать младенца из чрева четырнадцатилетней девочки. Когда на женской половине раздался плач его сына, боевик приказал не только отпустить меня, но и доставить под охраной туда, куда я захочу.
Каким-то чудом мне удалось удержать сознание до тех пор, пока тот же грузовик не высадил меня в двух кварталах от больницы, где я раньше работала. Идти на явку я не хотела из-за возможной слежки, а потому постучалась в знакомые двери и попросила о помощи. В тот момент у меня была температура под сорок, озноб, а дальше начался бред. Я боялась лишиться рассудка после того, что увидела этой ночью, но через неделю прошёл кризис.
Я смогла покинуть госпиталь, где меня выходили бывшие коллеги, предусмотрительно спрятав в подвале, и вернулась к Абу-Валиду с его ребятами. Там и узнала, что меня уже успели оплакать, считая погибшей. Вскоре я навсегда покинула Ирак. Больше я не имела права испытывать судьбу. Мы с Абу-Валидом, ещё не оправившимся от тяжелейшего ранения в шею, через Иорданию выехали из страны, за которую сражались, не щадя своих жизней.
Меня уже слишком хорошо знали – и американцы, и местные их прислужники. Я более не могла свободно передвигаться по Багдаду и его окрестностям, чтобы прооперировать того или иного раненого. Раньше я делала это часто, и всякий раз удачно. Но дважды мне пришлось сильно поволноваться. О том, что произошло со мной шестью месяцами раньше, летом две тысячи третьего года, я расскажу позднее.
Наверное, кое-кого удивляет, что я откровенно говорю о своём тяжком прошлом. Но то, о чём вы читаете сейчас, давно известно моим недругам. Они имеют все основания опасаться меня, и потому украсили моё запястье серым пластмассовым браслетом. Вряд ли он может обрадовать женщину, но я горжусь им больше, чем всеми своими драгоценностями. Электронный наручник постоянно напоминает мне о страхе, который испытывают передо мной противники.
Они пометили меня, как скотину. Постоянно следят за мной и в Египте, и в России, куда я приезжаю к брату и детям, а перед тем мучительно долго согласовывают формальности. Меня круглосуточно стерегут, и будут стеречь ещё долго. Без суда я приговорена к унизительному, тяжкому наказанию. Те, чьей волей я когда-то оказалась в Ираке, спустя много лет объявили виновной именно меня. Объявили шпионкой, а после наказали за экстремизм.
Это называется «ограничение свободы». Человек находится на воле, но возможность его передвижения существенно сужена. Только с этим «подарком» я имела возможность покинуть американскую тюрьму, куда была заключена в начале две тысячи шестого года как предполагаемая сообщница исламских фанатиков-террористов. Через тринадцать месяцев после бегства из Ирака меня всё-таки арестовали. Абу-Валид, к счастью, остался на свободе. В противном случае его ждала бы тюрьма на базе Гуантанамо.
Я же теперь в виде красной точки постоянно перемещаюсь по монитору дежурного. Эти «часики» снять нетрудно – достаточно перерезать браслет ножницами. В таком случае сработает сигнал тревоги, и мне придётся досиживать срок в тюрьме. Но это не входит в мои планы. Мне дарована возможность видеть детей, пользоваться относительной свободой, даже на время покидать Египет.
Мой отец поручился за меня перед людьми, от которых зависела моя судьба. У него была такая возможность. Он оказывал услуги парням из спецслужб, а кое с кем из них даже дружил. Родители достаточно слёз пролили за те годы, что я провела вдали от них, от всей семьи, и потому я стараюсь вести себя примерно.
С браслетом я не расстаюсь ни днём, ни ночью. Надевать и снимать его могут только полицейские. На поясе у меня висит передатчик, и ещё одно устройство устанавливается в том доме, где я в данный момент проживаю. Как правило, это наш особняк в Александрии, а также дома в Каире или Луксоре. Реже – вилла моего брата под Москвой. Ни при каких обстоятельствах я не должна появляться в Штатах, в том числе с чужими документами.
Разумеется, не жаждут встречи со мной и нынешние иракские власти. Более никому я не опасна, и ни у кого в том нет сомнений. Из жертвы сделали преступницу, перед которой сами теперь цепенеют в ужасе и тратят громадные средства на слежку. Но даже если бы они упрятали меня в камеру, связали по рукам и ногам, я всё равно оставалась бы свободной.
Теперь я способна выйти из-под любой власти и в то же время получить безграничную власть над людьми и обстоятельствами. Там, в Ираке, и здесь, в Египте, меня научили многому, и благотворная древность ныне даёт мне силы жить. Они думают, что победили меня. На самом деле я победила их.
– «Во имя Аллаха, милостивого, милосердного…» Моя жизнь сложилась таким образом, что после каждого слова я привыкла говорить «иншалла», то есть «если будет угодно Всевышнему». Я опасаюсь загадывать вперёд – не только надолго, но даже на один день или на час. Ведь так мало на самом деле может смертный человек, и даже миг в силах окончательно и бесповоротно изменить человеческую жизнь. Я в этом убеждалась не раз, и потому знаю, как мало зависит лично от меня…
Наша семья жила в Луксоре, на правом берегу Нила, который воздвигнут на месте древних Фив. Это – столица Египта в период с двадцать первого по одиннадцатый век до новой эры. Там находится храм бога Амона-Ра, а также множество других памятников давних и славных лет, изваяний и усыпальниц. Кажется, время застыло в Луксоре. И я ощущаю даже сейчас, что пришла в холодные страны из благодатной земли Кеми, как называли Египет, Верхний и Нижний, в те года.
Но, разумеется, семья наша не знала иных богов кроме Аллаха. Каждый из нас, вслух и мысленно, бессчётное число раз повторял шахаду. Эти слова дети слышат, едва родившись, и их же произносят умирающие, ибо отошедший с шахадой на устах входит в Рай, Джаннам. Предки моей матери Айши были евреями, которые не последовали за Моисеем в землю обетованную. По крайней мере, так шутили мои родственники, которые давно уже приняли ислам.
Я родилась по европейскому летоисчислению шестого ноября семьдесят третьего года, во время Фаджра – предрассветной молитвы. Вся семья очень обрадовалась доброму предзнаменованию. Как и всех прочих младенцев, меня, сразу же ввели в умму – в общину. Для этого нашептали в правое ухо призыв к молитве, а в левое – повеление встать на молитву. Таким образом, первое, что я услыхала на Земле, было имя Божье.
Мне помазали мёдом губы, раздали щедрую милостыню, а мой отец заколол одну овцу, как всегда делается после рождения девочки. За пять лет до этого ему посчастливилось зарезать двух – по случаю рождения моего дорогого брата Хамаля, о котором я вам уже рассказывала. А поскольку сын в семье уже родился, и он был первым ребёнком, мой отец Юсуф аль-Шукри был спокоен и не бранился, узнав, что Айша разрешилась дочерью.
Мясо жертвенной овцы, как и деньги, раздали нуждающимся Меня нарекли Шамс, чтобы я в жизни согревала и радовала людей, подобно Солнцу. Но доныне моего отца называют Абу-Хамаль, а мать – Умм-Хамаль. Я уже объясняла вам, почему это так происходит. И мой любимый брат, мой спаситель и покровитель, уверяю вас, достоин этой чести.
В том году ещё был жив мой дед, хафиз много раз бывавший в Мекке и знавший Коран наизусть. Он пользовался в умме огромным уважением, и слово его было законом для домочадцев. Его тасбих, молитвенные чётки, отец всё время носит с собой и никогда с ними не расстаётся. Я деда помню плохо, в сознании всплывает лишь синайский зелёный ковёр, на котором он любил сидеть, скрестив ноги. Они с отцом и моим старшим братом Хамалем ездили в городок Дарау, близ Асуана, на ярмарку верблюдов.
Когда-то наши предки часто покупали там суданских одногорбых дромадеров, но на моей памяти мужчины уже предпочитали автомобили. Хамаль с юности стал страстным гонщиком. В прошлом году мой брат взял туда с собой моих сыновей – Муина и Рияда. Дети были в совершеннейшем восторге. Муину исполнилось десять. Он с гордостью выполняет пятиричную молитву наравне со взрослыми и ведёт себя уже давно как взрослый мужчина. Рияд рано выучил алфавит и многие суры Корана, откровенно завидует брату и ждёт своего часа. Кажется, нам удалось приучить мальчиков болтать между собой по-арабски. Когда их привезли из Москвы, они то и дело секретничали на русском, и я почти ничего не могла понять. Приходилось просить Абу-Валида узнавать, что замышляют мои сорванцы.
Мальчики и их сестра учат третий язык – английский. Но стараются по, возможности обойтись без него. Их дядя Хамаль сумел в Москве воспитать племянников точно так же, как это было бы в Египте или в Ираке, на их родине. И в Александрии, и теперь, в Йоханессбурге, все трое не вылезают из-за ноутбуков, постоянно общаются с друзьями, оставшимися в далёкой холодной стране, которая стала им родной.
Там они смотрели телевизор, читали книжки, играли с местными детьми. А, значит, оставили в России частичку своих сердец. Дети дипломатов из коттеджного посёлка разлетелись по всему миру, и я радуюсь, что у Муина, Хейат и Рияда на Земле так много друзей – практически в любом государстве. Они стали реальными гражданами мира.
А ведь именно этого так не хватало нам с Хамалем и нашей маленькой сестрёнке Зейн – нежной, грациозной, музыкальной. Она была так красива, что я рядом с ней – дурнушка. Несмотря на недовольство отца, Зейн уехала в Европу для продолжения образования, занималась фортепьяно и вокалом. Но вскоре после возвращения в Египет Зейн выдали замуж по сватовству, за богатого торговца хлопком, которого звали Абдул-Рахман.
Я тогда училась в Гарварде, и мой супруг, имевший репутацию либерала и западника, проживал вместе со мной в штате Массачусетс, ненавязчиво присматривая за молодой женой. Он позволял мне многое, в чём потом не раз упрекал. Но разрыв с ним, как я теперь понимаю, был предопределён изначально. Я согласилась стать его женой, чтобы обрести свободу, большую, чем имела в родном доме. Наш отец, по образованию геофизик, посвятил жизнь нефтяному бизнесу, вместе с компаньонами владел крупными производствами. Занимался и добычей, и переработкой, открыл сеть бензозаправок.
Он и сейчас является членом правящей в Египте Национально-демократической партии и принимает активное участие в её деятельности. Юеуф аль-Шукри никогда не был деспотом и ортодоксом, но имел несколько твёрдых, как камни, принципов, которые защищал до последнего. И, согласно одному из этих убеждений, женщина не должна была, особенно после замужества, работать. Тем более ей воспрещалось строить карьеру в ущерб обязанностям жены и матери.
Увлечения Зейн и подавно не могли радовать нашего папу. Он поспешил прекратить её занятия, считая их развратными и грязными. «Актриса» и «проститутка» в его устах звучало одинаково. Папа воспринимал искусство на уровне сверх популярного в Египте «танца живота» – как везде на Востоке. Мама пыталась переубедить его, доказывая, что Зейн занимается благородным делом, не имеющим ничего общего с услаждением похотливых мужских взоров, но отец был непреклонен. Зейн, подобно мне, согласилась на брак именно потому, что Абдул-Рахман был человеком лёгким и весёлым, много работал, постоянно находился в разъездах, и никак не стеснял свободу жены.
Разумеется, о публичных выступлениях Зейн речи не шло. Но она, по крайней мере, могла музицировать вволю, не боясь прослыть гулящей. Потом Абдул-Рахман стал брать жену с собой в зарубежные поездки. Зейн увидела мир, оттаяла душой, освоила несколько индийских и японских струнных инструментов. Начала всерьёз заниматься танцами, и достигла в этом больших успехов, что при её врождённых данных было неудивительно.
У них родился сын Юнус. А когда Зейн ожидала второго ребёнка, случилось горе. Я ещё не успела пережить свою потерю. Даже острота страдания не ослабла, как вновь пришлось надевать траур и читать салят аль-джаназа – заупокойную молитву. Сестра умерла на моих руках совсем молодой – ей не было и тридцати. Она перестала говорить, только смотрела на меня и, не умолкая плакала от боли и обиды.
Я знала, что Зейн не спасти, но всё же боролась, пока были силы. Сдалась только после того, как авторитетный консилиум окончательно приговорил сестру. И я, коллега уважаемых докторов, поняла, что ничего иного сказать они не могли. За два дня до того, как мне исполнилось тридцать пять, я получила очередной страшный удар судьбы и выжила с трудом.
А пока вернёмся в наше счастливое детство, которое и теперь светит в ночи моих невзгод, словно факел любви. Как я уже говорила, наш клан был и остаётся богатым, влиятельным, искренне уважаемым. Мой отец, Юсуф Ибрахим аль-Шукри, никогда никому не отказывал в помощи и добром совете. Даже когда он серьёзно заболел, перенёс инсульт, инфаркт и операцию на сердце, в нашем доме, увитом виноградом, стоящем на фундаменте из розового асуанского гранита, всё время находились посторонние люди. Все хотели о чём-то поговорить с отцом.
После того, как не стало Зейн, Юсуф объявил нам, что проживёт недолго, ибо больше всех виновен в случившемся. Он только пообещал проклясть любимицу, младшую дочь, если она не образумится и не оставит мысли о карьере певицы. Не проклял, нет! Только пообещал! И после жестоко страдал, считая, что Аллах внял его неосторожным словам. Отец уже бывал в хадже и хотел еще раз пойти, специально для того, чтобы искупить вину перед Зейн и претерпеть неизбежные испытания.
Он мечтал, как многие правоверные, умереть в состоянии ахрам, то есть святости, и быть похороненным в одежде паломника. И ещё папа добавил, что, если покаяние не будет принято, и он вернётся из хаджа живым, то пожертвует солидную часть своего состояния в пользу рожениц и младенцев. Он ведь любил Зейн, даже больше чем Хамаля, не говоря уж обо мне. Я слыла строптивой и неласковой, а Зейн в детстве была очаровательна. Все родственники, знакомые, соседи, гости обожали её и не спускали с рук. Отец не считал запреты, налагаемые на детей, проявлением гнева или наказанием. Даже своему единственному сыну и наследнику Хамалю запретил быть археологом, к чему тот с детства имел склонность, и приказал ему стать дипломатом.
Проживая в Луксоре, среди храмов и музеев, близ Долин царей и цариц, плавая по Нилу на фелюге и наблюдая за чарующим представлением «Звук и свет», проходящим каждый вечер в Карнакском храме, трудно не «заболеть» древностью. Но отец и это счёл грехом, искушением, неугодным Аллаху, и Хамаль вынужден был подчиниться.
Как известно, почти вся территория Египта – пустыня. Вернее, несколько пустынь Ливийская, Аравийская и Нубийская. Плато постепенно возвышается к востоку и обрывается у Красного моря и Суэцкого канала. Жизнь по-настоящему кипит лишь в долине Нила, который является единственной постоянной рекой и в буквальном смысле слова несёт жизнь в раскалённые пески.
Есть ещё оазисы – зелёные островки около источников, выходящих через грунт на поверхность. Источники встречаются разные – пресные, минеральные, холодные и горячие. Отец часто возил и маму, и нас к ним для лечения и отдыха, где бы мы ни проживали – в Луксоре, в Каире или в Александрии. У нас было три дома, и мы попеременно останавливались в каждом, в зависимости от времени года – то на побережье Средиземного моря, то в глубине страны, близ Нила.
Хамаль обожал гонять на джипе по пляжам, прямо по линии прибоя, и позже я составляла ему компанию. Брату было около двадцати, мне – почти пятнадцать. Эти поездки, совершаемые вечером и ночью, когда море и пустыня особенно прекрасны, похожи на сказочный сон. Отец уезжал по делам, а мы потихоньку от мамы и прислуги выводили автомобиль из гаража.
С Хамалем я чувствовала себя в полной безопасности, несмотря на то, что нас не раз пытались ограбить. Но брат всё время был вооружен, и однажды ему пришлось отстреливаться. Во время другой прогулки нам наперерез выехал внедорожник. Брат лишь чудом сумел избежать столкновения, а после на бешеной скорости покинуть злополучное место. Формально мы не нарушали предписаний, обязывающих лиц женского пола появляться на улице лишь в сопровождении супруга или родственника-мужчины.
Отцу все эти авантюры не нравились. Но он понимал, что всё равно не сможет уследить за такими отчаянными удальцами, как мы с Хамалем. По-моему, кроме всего прочего, брат таким образом протестовал против насилия со стороны отца, который своей волей сделал дипломата из человека, начисто лишённого этого дара. И поныне, добросовестно исполняя свои обязанности в разных странах, брат ждет возможности отправиться в Египет и пусть на месяц-другой, но присоединиться к какой-нибудь археологической экспедиции…