Война внутри

Городок, сбитый из жестяных листов и прочего хлама, – очередной мусорник из людей. Над горизонтом возвышается громадина треснувшего корабля. Словно мёртвый, начавший разлагаться кит, смотрит он в небо развороченными внутренностями. Рядом с кораблём башня из неестественно чёрного отполированного камня в форме тянущейся к небу длани. Пыль повсюду. Ветер несёт её с равнины, забивая горло, глаза. Всё, чтобы только досадить городку. Немногочисленная растительность – и та покрыта чёртовой пылью. Солнце тоже немилосердно варит всё живое под собой. Жить тут – настоящее мучение. Но Порт живёт. Человеческое упрямство, замешенное на жажде наживы, побеждает и пыль, и адскую жару.

Клизмач деловито копается в своих колбах и прочем хламе со стеллажей. Обширная полуземлянка завалена доверху тем, что обычные люди назвали бы барахлом. Вонь уже давно стала привычной для любого жителя: вода чересчур ценна, чтобы разбазаривать её на что-то, кроме питья. Но аромат хибарки Клизмача – особенный. Монета отряхивает, как может, мужчину, а затем и себя. Привычно сдвигает плотно прилегающие защитные очки на макушку и раскупоривает застёжки очистительной маски, массивно переходящей на плечи. Та всё равно не спасает от ЭТОГО.

– О, давай-давай, тащи его сюда, кто это такой? – В руках Клизмача тут же возникает электронный блокнот.

– Бросай своё рукоделие и помогай. – Тон Монеты не терпит возражений.

– А-а-а… – глухо тянет хозяин хижины, не находя ничего лучше в ответ.

Клизмач – врач-недоучка из какого-то крупного города, непонятно почему подавшийся в Порт. Монета уверен, что тот спит и видит, как бы добиться признания общества через раскрытие тайн Красных Песков. Небось представляет, как все ползают перед его несравненным гением, вытащившим человечество из текущего положения вещей. Клизмач скупает любую информацию об опасностях равнины и порождениях, обитающих на её территории. Такому дай волю – он и мать будет резать, только чтобы узнать больше о том, как охотится какая-то гадость. А ещё Клизмач подрабатывает, латая больных и раненых в Порту. Монета считает Клизмача самым положительным из местной публики. Кроме того, у археолога с Клизмачом схожие увлечения.

– Да не его. Меня сначала почини, в левой – цикада, можешь потом себе оставить – как плату.

Вместе они сбрасывают человека с раненой ногой в угол, и Клизмач семенит за баночкой тухлого мяса ментотаракана. Выманить цикаду не так и сложно, главное – не перестараться. Монета считает, что его руки – это не то, чем можно спокойно разбрасываться. Потом перерождаться и новые печати у Тофу покупать – всё влетит в копеечку. Монета достаёт дезактиватор, смачивает тряпку и одной рукой тщательно проходится по своему обмундированию. Снимает хамелеонку, армейский бронежилет с накладками на плечи и сдвигает комбинезон до пояса, оставаясь в небольшой системе трубок с нюхачом, прижатым к телу. Клизмач делает надрез на руке в месте цикады, плотно прикладывая туда банку. Скользкая капля вылезает из раны, шевеля вместо ножек множеством крошечных человеческих пальцев. Клизмач захлопывает сосуд, отставляет и начинает заниматься открывшейся дыркой. Зашив края, Клизмач отходит за бинтом. Монета смотрит на неприглядно стянутое отверстие в стежках, трогает красный край.

– Не лезь, куда не просят. – Возвратившись, Клизмач заканчивает перевязку. Руку дёргает тупой болью. Закончив с Монетой, Клизмач принимается за принесённого.

В сумке у Монеты ещё полбанки спиртного, но двигаться сил не хватает, накатывает «отходняк». Это чувство знают все археологи – оно неизменно превращает в кисель твоё тело и мозги после недель, проведённых в Красных Песках под руку с инородными ужасами, – когда всё заканчивается и ты наконец-то понимаешь, что снова жив и можешь нюхать весь этот гадюшник. У Клизмача даже есть теория, что все искатели подсаживаются на это чувство и потом не могут покинуть из-за него Порт.

Монета, обнявшийся с рукой и впавший в ступор, пропускает весь процесс того, как тучный врач колдует над вторым пациентом.

Приблизительно через час хозяин хибарки присаживается рядом с Монетой, глотает из грязной глиняной бутылки и протягивает её гостю.

– Будешь? Глотни, не помешает. – Монета со стеклянными глазами присасывается к посудине и закашливается.

– Всё удивляюсь, как ты можешь сосать такую кислоту. – Монета вытирает слезинки с глаз. Всё-таки дрянь помогает прийти в себя – от такой даже парализованный затанцует. Клизмач довольно хмыкает. Он гордится тем, какую гадость способен пить его закалённый организм.

– Ты лучше скажи, нарыл ли что-то новенькое?

– Да. – Тяжело вздыхая, Монета делает паузу, давая время огню спуститься по своему желудку, и продолжает с лёгким энтузиазмом в голосе: – Думаю, тебе понравится. Я прошёлся от того места на восток. Шесть дней топал. Пока не увидел вот это. – Монета с трудом поднимает комбинезон и залезает в нагрудный карман, выуживая оттуда аккуратный кусок промасленной бумаги. Протягивает его Клизмачу. Врач осторожно разворачивает – внутри гравированный элемент шлема, науш. Не несущий ценности хлам. Для обычных обывателей. Но у Монеты с Клизмачом другое мнение и одна общая тайна.

– Легион Вас то-са. Всё сходится. – Клизмач вертит в руках науш. Говорить не о чем. – Я лучше спрячу это у себя. Пошли глянем. – Врач безжалостно поднимается и потягивается своим полным телом. Смотрит на вяло карабкающегося вверх Монету и помогает ему подняться. Всё-таки старик не так и плох. Для Порта – так вообще святой. Монета на всякий случай ещё раз бросает взгляд на тело принесённого им человека – судя по всему, тому сейчас не до них – и ковыляет за пожилым приятелем.

Завешенная тряпьём, третьей комнатка является лишь условно. А по вони – ещё и даёт сто очков вперёд. Монета считает, что этот смрад охраняет хлам Клизмача надёжней вечно спящего Хомяка. Чем тот и занимается в данный момент. Даже самый последний вор в своём уме не полезет сюда – если ему и хватит снаряжения пробыть тут достаточно долго, то после всё равно найти такого полоумного не составит большой сложности. Единственным во всей Вселенной, по мнению Монеты, кто может переносить эту вонь стоически, является Хомяк, чем и заслуживает непоколебимое уважение. Вон, дрыхнет, как всегда, зараза, всё нипочём. Клизмач когда-то спас Хомяка от множественной смерти. Выкупил, поставил на ноги. Не по доброте душевной – оставил себе парня вечным охранником. Стрелять Хомяк умеет отлично. (Чего только на Пески полез? Тут это умение не в числе первых.) Хомяк на самом деле и не против – денег особо у него никогда не водилось, зато теперь сыт и крыша над головой. Мотаться никуда не нужно – сидишь в хибаре, вот и всё. Комфорт, вернее, отсутствие дискомфорта Хомяк ценит больше всего. А ещё Хомяк мечтает о подвигах, валяясь в бздящей землянке Клизмача с налитыми сумасшедшими глазами.

Посередине второй комнаты стоит стол. Хлам, живущий на столе, отправляется на пол, снесённый руками Клизмача. Пальцы врача осторожно пробегают под столом, пытаясь угадать скрытое в чреве ссохшегося куска мёртвого дерева. Щелчок, и Монета бережно тянет на себя кусок крышки.

Карта Красных Песков с кучей мельчайших корявых надписей, прицепленных клочков исписанной бумаги и просто переделанных фрагментов загадочно отражается в двух парах глаз. Люди с гордостью молчат. Насладившись, Клизмач протягивает Монете малюсенький карандаш, источенный с двух сторон. Бледный археолог наклоняется над открывшимся холстом, болезненно прижимая раненую руку.

– Смотри, тут и тут мы несколько ошибались. Тут многоэтажка идёт чуть севернее, вот так, перерисуй потом, хорошо? Вот тут радиации – ложкой накладывай, вот тут химическое озеро. Тут я пробовал сунуться, сплошные духовки и фосфорные бомбы неразорвавшиеся, мерзости всякой уйма, короче, не полез, ясно и так. Тут их и накрыли, я даже видел куски «джунглей». – Карандаш Монеты устало путешествует по разрисованному куску плотной кожи, нанося новые отрывки. – Видел столбы – тут и тут. А тут я видел Жадность (Клизмач присвистывает), обойти нереально, нужно отвлекать. Холм великана, так и так, тут песок застывает, как от жара, идти – просто сказка, тут песок снова начинается, тут кратер, отличный, копал там дней пять, всё в кошмарном состоянии, и такая эмблемка, – Монета стучит в науш своим карандашиком, – встречается так часто, как блохи на башке Хомяка.

– М-да… – протягивает врач. Монета находит в себе силы самодовольно улыбнуться. – Тебе бы время, ты б и Господу в зад залез, везучий прохвост. Знаешь, я тут припоминаю, кратер-то каких размеров был?

– Такого я ещё не видел.

– Отлично, просто отлично! Против Вас то-са стояло всего около десятка ангелов…

– А поддержкой не пожертвуешь! – Усталые глаза Монеты нервно загораются. – Значит, осталось поглядеть, кто там из них такую штуку мог грохнуть! Может, из боевых у них всего пару и было?

– Э, э, ты губу-то подзакатай. – Тон Клизмача не соответствует произнесённому, его лысина безумно качается взад-вперёд. Он тоже заведён. – Ты иди отлёживайся пока, я тут почитаю, теперь моя работа.

Стол возвращается в своё обыденное состояние. Монета счастливо выбирается в меньшую вонь, жуёт скопившуюся гадкую слюну и смачно сплёвывает.

– Эй, ты всё ещё у меня, мудила! – услышав плевок, взвизгивает врач.

– Да моё говно чище твоей халупы! – Монета глядит на принесённого им человека, через боль накручивая комбинезон обратно на своё белёсое тело.

– Так и быть, счёт за лечение можешь оплатить, когда впаришь найденное барахло, – великодушно протягивает Клизмач.

– Я же тебе цикаду отдал, сукин сын!

– Расценки растут – кризис, – пожимает плечами врач.

Монета сплёвывает ещё раз, надевает на чёрствые кисти плотные перчатки с электростатическими вкладками на пальцах, возвращает на место очки, маску и отправляется к мусорщикам.

Чернота пустого сна трескается открывающимися глазами – шум внизу будит острожного Монету. Археолог может позволить себе снять на пару дней комнатку на корабле по приходе с равнины. Почти пустое помещение отапливается ночью и проветривается днём. Дорого, но комфортно. Тем более что Монете нужен максимальный отдых после похода. Археолог берёт свой крошечный личный терминал, сверяет время. Он проспал около двадцати двух часов. Отлично, но теперь невыносимо хочется жрать. Комната обставлена скупо, но уютно, а контроль температуры позволяет пройтись по ней без защитного обмундирования. Монета спал полностью голым, наслаждаясь отсутствием сложного комбинезона.

Археолог встаёт, звонко мочится в закрывающееся металлическое ведро в углу, надевает только комбинезон, берёт с собой нож, вешает на грудь пропуск и отправляется в бар внизу. Комната надёжно закрывается, администрация следит за своим статусом, а сам корабль набит плечистыми охранниками, часть которых сидит на зазе. Кроме того, археолог опечатан. По мере приближения к бару класс комнат ухудшается, но Монету не волнует их контингент.

Спроси археолога прямо – он никогда не признается, что внутренне считает себя слишком мягким и сентиментальным. Кроме того, Монета думает, что этот мир ни к чему хорошему не может прийти в принципе: все только стареют и не умирают. Единственное спасение – хобби. Бессмысленное хобби в мире невидимой боли, терзающее его своей неприменимостью. Временами на Монету накатывается состояние отчаяния, он думает: а зачем и кому вообще нужно то, что он делает? Но всё же куда чаще археолог со страстью отдаётся своему увлечению – Монете нравится собирать информацию о мире, в котором он живёт, и складывать в некое подобие книги. Такой себе географический справочник от дилетанта. Монета не имеет никакого понятия, как следует писать подобные книги, он просто узнаёт и записывает, даже что-то схематически зарисовывает. Иногда его мучает надежда, что это кому-то пригодится. Какому-то последнему человеку на Земле. Этому бесконечно несчастному существу. Монета гонит от себя эти мысли, считая их проявлением той, достающей его, собственной слабости. Именно из-за хобби он так легко сошёлся с Клизмачом. Только Клизмача интересуют исключительно Красные Пески и их клады. А Монете интересен весь мир. Никто не знает об этом увлечении – друзей сейчас заводить не принято, так что Монета закапывается в свои наброски с самостоятельностью настоящего интроверта.

И вот этот момент – он заслужил отдых, сытный завтрак и беседу с очередным странным типом. Общаться Монете сложно – от природы он молчун, но алкоголь всегда был хорошим способом заполучить недостающие тебе черты. Археолог садится в освещённом жёлтым баре, наслаждаясь каждой проходящей секундой. Левая стена провалена внутрь длинной очередью металлических фильтров. Звук от мелькающих за решётками вентиляторов почти не долетает, поскольку на заднем плане, похрипывая, играет музыка старого мира. Монета знает эту композицию – «Будет летний дождь», исполняет Рей Бредбери. Так сказал бармену насмешливый человек, продавший пластинку вместе с проигрывателем. А любопытный археолог, в свою очередь, всё выведал у бармена. Иногда он даже бравирует этим знанием перед коллегами. Не многие тут могут считаться любителями музыки.

Монета заказывает себе у грудастой официантки тарелку плесневого мха с прожаренной ножкой ментотаракана. Про женщин можно будет подумать ближе к вечеру.

Большинство преуспевающих археологов предпочитают питаться едой, похожей на ту (или той), которая была до Большого Катаклизма. Монета слабо ориентируется на чужое мнение и считает это блажью. Когда банка консервов будет стоить как жареный таракан, он подумает. Приканчивая высококалорийную пищу, Монета выбирает себе цель. Его интровертность вызывает дискомфорт в предчувствии первого контакта, но ажиотаж охотника помогает сгладить данное ощущение. Утром в баре не так много персонажей. Компания в углу выглядит опасной и общается исключительно между собой. Другой угол занимает Фаита Иа Мамбуэй – абориген, произношение имени которого доставляет Монете настоящее наслаждение. Обычно аборигенов недолюбливают, но Мамбуэя тут все знают и терпят. Монета обязан огромным куском своей книги этому тихому человеку и питает к нему лишь уважение с завистью. Внутренне Монета понимает, что Фаита Иа Мамбуэй имеет куда более высокие моральные качества, чем он сам. Да и в жизни кое-что понял своей извращённой аборигенской мудростью. Он качественно отличается от множества своих сородичей – во-первых, он умеет говорить и читать на всеобщем, во-вторых, он ненавидит и презирает алкоголизм, как бич своего рода. Пожилой, во множестве татуировок, выбритые виски переходят в копну чёрных, не поддающихся химии волос. В уши, нос и губы Фаиты Иа Мамбуэя аккуратно вдето множество элементов древнего мира – крупные болты, гайки и какие-то фигурные микросхемы. Сам пожилой абориген сидит, придерживая на носу очки без одной дужки, привязанные к шее длинным шнурком, и читает настоящую бумажную книгу. За спиной, под курткой, мягко дышит его симбионт – лично им выращенная из головастика лягушка Ма-то. Земноводному ампутируют конечности, зашивают рот, снимают кожу на животе и прикладывают к лишённой кожи спине человека. Дальше идут три недели обрядов, связанных обычно с принятием наркотиков и литров сока чу, пока животное и человек не срастаются организмами. Жаба, живущая в химических озёрах, отлично фильтрует кровь и наполняет её своими телами, помогая аборигену выжить в таких ядовитых местах, где не справляются лучшие костюмы. К сожалению, она практически бесполезна против радиации. Поэтому находки Фаиты Иа Мамбуэя обычно связаны именно с труднодоступными отравленными территориями. Это уже четвёртая жаба аборигена. Предыдущие погибли из-за сложной жизни искателя чудес. Монета недолюбливает мерзкое существо – уж больно жаба похожа на недоразвитого младенца с крупным ртом в стежках. Тот будто смотрит по сторонам и болезненно улыбается. Именно за это сходство аборигены и называют жабу Ма-то – «дитя яда». Монете хочется ударить существо в его желеобразное тело под упругой кожицей и расплескать повсюду то, что выйдет наружу. Как-то он даже попросил Фаиту Иа Мамбуэя прикрыть рожу своему симбионту, но абориген считает, что так существо заскучает. Бр-р, Монету аж передёргивает.

Абориген остаётся как последний вариант, поскольку большинство историй о жизни и обычаях своего племени он уже рассказал.

В третьем углу бара сидит сам Монета. Ещё за одним столиком у левой стены находится странный тип в остроконечной шляпе, дырявой от пуль, и с имплантатом вместо глаза. Он ковыряет ложкой перевёрнутую вниз панцирем гигантскую мокрицу, выгребая из её пуза содержимое. Лицо странника выражает полнейшее разочарование.

И последний – чёрный монах у барной стойки. Старик бесконечно поглощает алкоголь, и не похоже, что он готов остановиться.

Монета колеблется между остроконечным и монахом. Монахи – опасные ребята с плохой славой. Их тоже недолюбливают (Монета давно заметил, что недолюбливают обычно всех). Странная каста пропагандирует что-то тесно связанное со смертью и отличное от учения Тофу. Рядом с монахом стоит сложная винтовка, явно энергетическая – настоящий шик в здешних местах, обычно все пользуются пороховым автоматическим оружием. Монета бросает взгляд на раздражённого мужчину с мокрицей, и интровертное естество археолога сжимается, представляя знакомство с этим недовольным типом. Наконец, археолог отдаёт предпочтение реальной опасности, избегая того варианта, который принесёт ему максимальный психологический дискомфорт.

Подсаживается к монаху.

– Пиво, – обращается он к бармену-повару. Тот понятливо кивает и берёт крупный стакан. – Угостить? – спрашивает Монета у монаха, с интересом наблюдающего за личностью, рискнувшей к нему приблизиться. Монета замечает пластинчатый защитный костюм под просторным чёрным плащом. Монах стар и лыс, его череп покрывает зловещая фотографическая татуировка кричащего человека, у которого вместо лица один круглый рот. Вытатуированный человек-рот обрамлён замысловатыми узорами, переходящими стрелкой мимо бровей в нос. Когда монах моргает, на его веках видны такие же фотографически точные татуировки открытых глаз. Древнее иссушенное лицо покрыто глубокими морщинами настолько, что кажется, будто в них можно что-то спрятать. И рот – постоянно растянутый в лёгкую улыбку, вызывающий симпатию и ощущение иронии.

– Можно и угостить, добрый человек. – Монах отодвигает лежащий слева от него крупный металлический шлем-маску (прикрывающий в некотором смысле от старика Монету). Свою фразу монах произносит, как кажется археологу, несколько насмешливо.

– Второе пиво, пожалуйста, вот этому путнику за мой счёт.

– Градус лучше не понижать, так что я бы выпил настойки, добрый человек.

А монах не из робких. Монету это не смущает, он уже чувствует, что из этого разговора может выйти отличный материал.

– Тогда не нужно нам второе пиво, давайте остатки вон той бутылки, из которой вы ему наливаете.

Бармен кивает, всё ещё доливая до края первый пенный бокал. До Катаклизма пиво вроде делали из хмеля? Монета не уверен.

– Не убоялся сесть ко мне? С чего вдруг? – с интересом и насмешкой спрашивает монах, отправляя в себя мелкую стопку крепкой настойки, резко закинув голову назад и показывая кадык. Бармен подвигает Монете бокал, поворачивается, с хлопком добавляет на стойку полупустую бутылку пойла аборигенов и сам бросает заинтересованный взгляд на Монету. Археолог молчит, выдерживая паузу. Бармен возвращается к своей рабочей рутине. Подвыпивший монах садится вполоборота к археологу и засовывает глубоко в рот оранжевую корку какого-то странного фрукта. Медленно жуёт, выпячивая старческие губы и внимательно рассматривая лицо Монеты.

– А нужно было убояться?

– Знаем, люди недоброе про нас говорят, – насмешливо заявляет монах, не отводя взгляда и орудуя при этом челюстями. Видимо, насмешливость – это просто его тон разговора. Не сильно-то подходит для монаха.

– Так это правда?

– Где-то да, где-то нет, – туманно отвечает монах, всё ещё не отводя взгляд. Наконец, отворачивается к стойке и интересуется: – Ты всегда вопросом на вопрос отвечаешь?

– Я просто люблю истории про равнину. Считай это целью моей жизни. Хочу знать, во что превратился наш застывший мир, как в нём теперь существуют. Кроме того, я просто обязан был удостовериться, настолько ли вы плохи, как про вас говорят. И, если честно, теперь я разочарован. – Монета бросает на монаха взгляд с косой улыбкой. Тот радостно хмыкает от алкоголя и простой шутки. Монета отпивает пиво.