Пастухи счастья

I

Ночь всегда беременна; кто знает, что она родит на рассвете?

Я ненавижу ночь. Ненавижу и боюсь. Как очаг, как сердце зла, источник жестокой силы, обрекающей на страдания, нескончаемую и нестерпимую муку. Весь день я стараюсь не думать о ней и весь день только и жду ее прихода. Так несчастный, обреченный ядом на смерть, невольно прислушивается к себе, на грани отчаяния и надежды угадывая признаки угасания, во всем видя зловещие предвестья смерти. А потом наступает вечер – чистилище наяву, тусклая, невнятная нота. Сумерки, длинные и вязкие, тянут ко мне свои щупальца, в коварном и обманчивом полумраке брезжат, слоятся лиловым маревом несостоявшееся мое будущее, мое искалеченное прошлое. Пляшут лотерейными шарами судьбы, двоятся-сливаются цифры на глянцевых боках; я вновь вижу лица Юлли, Герра, Друда, призраки, маски, кляксы, изразцы на пергаментном кафеле памяти. И я бессилен перед ними. Бессилен перед их неизбежностью, неотвратимостью, неумолимостью, бессилен перед самим собой, перед своим собственным бессилием. И словно в отместку за мою дневную недосягаемость, вновь и вновь они тают, теряются в фантасмагорическом виртуальном сумбуре, неузнаваемые, обезличенные в слепом и изменчивом свете; их суть, правда, тепло ускользают от меня, оставляя после себя горечь, невосполнимость, вину. Снова – разлука. Господи! за что мне все это?

Suspense, suspense, suspense; опыты Павлова, дешевый киношный трюк. Главный герой (героиня) раскрывает старую занюханную коробку, достает какую-нибудь безделицу, ерунду, да неважно что – плюшевого растерзанного зайца, пожелтевшие листки, мумифицированную розу, срабатывает ностальгический рефлекс, и все – дело сделано – лезут, толкаются в сердце слабость, грусть, расползаются сыростью, безволием, отрешенностью. А мне даже и реквизит никакой не нужен. Закрою глаза и – вот оно, близкое, большое, родное, любимое, счастье – уплывает, уходит в песок. Белоснежный океанский лайнер, последний гудок. Жизнь, огромный цельный кусок, целая эпоха пронеслась мимо, красивая, яркая, сильная – люди, дела, события, а я только проводил взглядом – маленький, глупый, жалкий, растерянный, несчастный… Паж…

Извините, кажется, забыл представиться. Снегирев Алексей Александрович, бывший бизнесмен и налогоплательщик, ответственный съемщик, избиратель и гражданин, добросовестный приобретатель и счастливый обладатель – можно долго перечислять все мои прошлые ипостаси (заслуги), и все – с приставкой «бывший» (со знаком минус). Зато нынешнюю можно выразить кратко и определенно – душевнобольной. Правда, врачи всячески оберегают мое самолюбие (они считают, что оно у меня есть), и употребляют слова «пациент», «подопечный», «депрессия», но меня не обманешь, я чувствую фальшь за версту. Впрочем, они не особенно и стараются, – и в самом деле, зачем упорствовать в неправоте? Ложь унижает, угнетает. Утомляет.

А вообще, конечно, велик соблазн втиснуть все мои эти – черт, даже не знаю, как назвать – откровения? мемуары? – в формат permanent record, сухостью и лаконичностью, терминами микшировать стыд, неловкость, – представьте, я все еще комплексую-рефлексирую, никак не привыкну, уж простите за откровенность. Жаль, что это невозможно. Хотя тут же, в противовес возникает что-то вроде писательского (графоманского) зуда, эпистолярного тщеславия – а вдруг откроется-снизойдет? вдруг я – второй Федор Михайлович? Тот тоже, кажется, писал о чем-то таком, похожем. Или это был Гоголь? Или Чехов? А может, Стриндберг? И уже вьется-завивается кстати (или некстати) вспомнившийся – афоризм не афоризм, а так, считалка-присказка для эстетов-ценителей: талант сродни похоти – скрыть нельзя, симулировать невозможно. А, может, у меня талант? Нет, ну может ведь такое быть! Может быть, вообще все для того и затевалось? Последнее предположение звучит совсем дико, нелепость режет ухо, я моментально вспоминаю, где и в каком качестве нахожусь, умолкаю, спускаюсь. С небес на землю…

Впрочем, к сути. Так вот, я – пациент четвертого корпуса клиники, как ее величают местные снобы – областной клинической психиатрической больницы (в простонародье – «дурки» или «психушки»), прохожу курс лечения. В отдельной палате, «повышенной комфортности». Откуда приставка про «комфортность»? В обычных палатах ютятся (прошу прощения! – находятся на излечении, конечно!) по девять-десять человек (проблемы у граждан! с душевным-то здоровьем!), а эта – рассчитана только на двоих, видимо, на случай какого-то коварного вируса, поражающего сильных мира сего (а что? – тоже подвержены-ранимы, ничто человеческое). Но, увы, с нервами у начальства (не в пример нам) все в порядке, не берут их недуги-то умственные. Да и не соизволили как-то так до сих пор мутировать инфекциями, поэтому всеми удобствами социально-психиатрической утопии пользуюсь я, один. Совершенно безраздельно, незаслуженно (ну, какой из меня VIP?) и бесплатно.

Конечно, было так не всегда и, конечно, за всем этим – история. Довольно нехорошая, надо признаться, недобрая. Когда-то обретался со мной (проходил курс лечения) еще один пациент, опять-таки, и не вспомню уже, как его звали. Помню только, что был он неопрятен (жирные волосы, грязные ногти, гнилые зубы), неприятен и нетерпим, – в той степени, в какой могут быть нетерпимы чуждые и абсолютно несовместимые с тобой люди, – в первый же день, буквально через минуту после заселения обещал убить меня (мило, да?), – бедняга, кажется, он и в самом деле был болен. Композицию мизансцены (естественно в ракурсе собственного восприятия) я запомнил хорошо, лучше некуда: он схватил меня за воротник, подтащил к себе – глаза навыкате, совершенно безумные, лишайная поросль щетины, свистящее, зловонное дыхание. И – ужас, отчаянный, парализующий, паника – никто не поможет, не спасет! я обречен!

Я не сгущаю. Уроки рефлексии, месяцы (годы? века? тысячелетия?) ожидания научили меня разбираться в людях, недуг только обострил интуицию, – этот непременно выполнил бы свое обещание; я уже видел себя задушенным – синюшное свое лицо, отвратительно толстый, безобразно вываленный язык. К счастью (извиняюсь за цинизм) буквально этой же ночью в окно ударила молния и поразила моего соседа насмерть. И я ничего не могу (и не хочу!) рассказать об этом, потому что (теперь уже точно – к счастью!) самым банальным образом спал. Как ни странно. И спал так крепко, что не слышал ничего – ни грома, ни криков, – а он кричал, кричал, наверняка, я уверен. А может, я так говорю, потому что мне хотелось, чтобы он кричал, мучился? Не знаю. Как бы там ни было, наутро тело, укрытое простыней, вынесли из палаты, и я остался в ней один.

Я надеюсь, вам не взбредет в голову искать причинно-следственные связи? Приплетать магию, оккультные практики и разные другие мистические бредни? Очень меня обяжете! То же самое я пытался втолковать и своему лечащему врачу, Владиславу Ивановичу Коростелеву, но, кажется, он мне не поверил. Любой другой вызвал бы раздражение, неприязнь, но ему прощаю – хороший человек. Единственный, кто относится ко мне, как к нормальному, и при этом не лезет в душу, не унижает учено-интеллигентной снисходительностью. Если бы не этот его пунктик – во всем, в каждой мелочи добираться до основания, до сути, до самой, что ни на есть подноготной и первопричины, – вообще, золотой был бы человек. А так – правдолюб, какой-то просто траппер за истиной. Только представьте – считает меня неким магом, чародеем, чуть ли не инопланетянином, – я хорошо умею читать молчания, его – именно об этом, именно такое. Покорное, смиренное, настороженно-обреченное, и сам услужлив, немногословен, внимателен, – ждет, наверно, каких-то проявлений-признаний, откровений-чудес, – чувствую неловкость, угрызения, будто обманул, не оправдал, будто симулянт, самозванец. И даже не знаю, что больше злит в этой ситуации – его убежденность? мое бессилие? И всему виной – кто бы мог подумать! – всего лишь какой-то несчастный милицейский протокол (ошибка на ошибке, косноязычие! неучи в погонах!), справка врача бригады скорой помощи. Изобилующие всякими наблюдениями-замечаниями, деталями-подробностями. Фактами, соображениями. Соображениями! Что они там насоображали! Да мало ли, что им там приснилось-привиделось? Ну, наболтал разного вздора, ну так что? Предметы не двигал? По потолку не бегал? Ну и все, псих как псих, ваш клиент, забирайте! Так нет же! Возомнили себя мистиками-уфологами, Малдер и Скалли, будь они неладны! У вас, ребята, как у самих с головой-то? Хорошо бы их самих, всех этих писак-правдорубов прямо сюда, в одну палату со мной! На пустующее Прокрустово ложе, – милости просим, господа, в порядке живой очереди, согласно купленным билетам! То-то я бы посмотрел!..

Так! Стоп! Простите, сорвался. Хотя, войдите в положение – надоело просто! Ладно бы – по делу, а так… Пошлость и пошлость, оккультно-бытовая конспирология, на пустом месте. Якобы пистолет (!) был какой-то, одежда необычная, часы – но ведь потом все, все разъяснилось! – померещилось все, и одежда – самая обыкновенная, и часы. А пистолет – так тот и вообще исчез. Говорю же – их самих проверить надо бы на вменяемость-адекватность, тоже мне, соглядатаи истины, свидетели Воскресения Господня. Удивительно, как еще прессу не пригласили, с них с таких станется…

А, впрочем, чепуха это все, наверно, дыма без огня не бывает, да? Или уже сразу, без обиняков – шила в мешке не утаишь? Маг? Чародей? Да, конечно, ребята, какие вопросы! Инопланетянин? Да, разумеется, почему бы и нет, с какой целью интересуетесь. А вот интересно – если рассказать все? все? как было на самом деле? тому же Владиславу Ивановичу – поверит? да? нет? Ага! поверит! Выслушает – и прямиком – в психушку! на красно-голубой карете! Так, стоп! А я где? О, Господи! Радоваться должен, что попал сюда, а не к штатным мозгоправам, в пыточную какого-нибудь НИИ закрытого типа, на минус десятый этаж! К милейшему и добрейшему Владиславу Ивановичу – жаль, жаль, конечно, его, спасителя моего и охранителя – груз ответственности, непростой выбор и все такое, но он – ничего, молодцом, не требует, не выпытывает, не обвиняет. И не боится. Один только раз я прочитал в его глазах страх – в тот самый день, когда выносили тело безвременно почившего злосчастного моего соседа, – и мне стало жаль его. И стало страшно самому, может быть, впервые за все время после возвращения. Не за себя, конечно – за него. А вдруг не выдержит, сломается? А он нужен мне. Мне обязательно, кровь из носу нужен кто-нибудь рядом, объект приложения веры, сил, надежды, дайте мне рычаг… Нет, не то, чтоб я задумывался о будущем, я – про сейчас, о настоящем. Хотя, – чем черт не шутит? А вдруг? Впрочем, простите. Совсем забылся. Никаких вдруг, никаких может быть. Я сам себе и вдруг, и может быть – очертил границы, поставил столбы, и все на этом! – все здесь и останется! Я останусь, больница эта, комнатка, Владислав Иванович, добрый, славный, уютный человек. Жертва и соучастник, свидетель и хранитель. Дальше и дольше ничто и никто не уйдет. Что? Как могу? Какое имею право? Могу. Имею. Потому что – маг, инопланетянин, по земным меркам – почти Бог. А, впрочем, уже все равно, думайте, что хотите. Лишь бы в покое оставили…

Как бы то ни было, я один и все привилегии одиночества «повышенной комфортности» – запахи карболки и лекарств, зарешеченное окно, ветви клена, тишина, воспоминания, боль – все теперь только мое…

II

Хороший? Может быть. Даже наверно. Наверняка. Скорее добрый, чем злой; просто равнодушный. Бойтесь равнодушных, ибо с их молчаливого согласия?.. – вот только не надо сусального пафоса, завуалировано спекулятивного стеба; знаю я все эти штучки! Да, равнодушен, останусь безучастным при виде калеки, не подам нищему, пройду мимо несправедливости. Однако, обольюсь слезами от истории бездомного котенка (щенка, лисенка), спасенного сердобольными доброхотами, подпишусь на рассылку, буду просматривать, писать комментарии, аккуратно ставить лайки. Вышлю денег. Что? Стамбул – город контрастов…

Яркое, бледное, огромное, маленькое, знойное, холодное, прекрасное, ужасное, близкое, далекое, чужое, родное, грустное, веселое, грубое, нежное… Любимое, ненавистное… Это все о Солнце, – забавно, да? Кто-то открыл: любое прилагательное применительно к Солнцу, подряд, наугад, даже в такой откровенно топорной парадиастоле – будет к месту, откроет, раскрасит, живописует. Разбудит. Кто-то… Кто же это был?.. Кажется, какая-то девушка… да-да, точно – девушка… Она говорила, что такой ряд будет бесконечен, потому что бесконечна мысль, и бесконечно слово, и Солнце – тоже бесконечно, и весь этот лингвистический калейдоскоп – простейшая модель чуда, наглядное его подтверждение. Кто она? ее имя? – не помню, не вспомню – размыло, размазало, стерло; искалечена, исколота память. Темно-фиолетовые глаза, волна русых волос, детская округлость локтя… Рыжая полоска пляжа, блики на воде, птицы, небо, лето… И голос, ее голос… Я любил ее. Любил? А что это значит? Нет, не могу, сейчас даже и не понять, не приблизиться к тому пониманию; даже и думать больно. Не могу – здешним, сегодняшним, грязным – по чистому, белому, белоснежному, и только – боль, отчаяние, запоздалые, напрасные, оправдания-сожаления-надежды – как тогда все было хорошо, да неужели так было, неужели больше никогда!.. И горечь, презрение – растерял, разбазарил, как мог?