Новая эра. Часть первая

Портос позвонил, поздравил с международным женским днем

– А я тут причем?

– Ну, ты тоже блядь порядочная.

9.3. Ф: во мне чувство опустошенности

Бараш позвонил. Поздравил. Он тоже хочет издать книгу. Может, у Кузьмина. Распрашивал про Кононова. Предложил идею организовать «на крыше» презентацию-концерт, чтоб каждый спел что-нибудь или стишок рассказал, взобравшись на стульчик, «будет очень современно». Но чуть позже, «когда теплее станет». И просил напрямую с Олей не связываться, он сам с ней обговорит это дело.

Неожиданно позвонил Пепперштейн, пригласил завтра на выставку (совместная, его и Гринмана) в Иерусалимский музей. Дело хорошее, поедем.

10.3

Ездили в Иерусалим, на вернисаж Пепперштейна. По дороге встретил Бараша с Ирой, она несла в рюкзачке младенца. Бараш был настроен доброжелательно: подарил последний номер «Зеркала» и даже лишний пригласительный подарил. Удивлялся «ловкости» Пепперштейна: «Другие жизнь кладут, чтобы в Музее выставиться…»

Я расфуфырился, надел флорентийское пальто, направо и налево хвастался книжкой. День был солнечный, но прохладный, славный денек. В саду скульптур тусовались, вино на халяву и прочее. Я изображал сияние успеха и фотографировал. Бараш стремился попасть в кадр с великими. Бочком-бочком.

На выставке встретил Дану с Некодом, показал книжку. Вдруг увидел, что такое черная зависть: аж почернела, онемение хватило, столбнячок. Собравшись с силами, полистала. Наткнулась на слово «Сингедрин». «Сингедрин, вместо Сангедрин», – обращаясь к Некоду. «Наверное, опечатка..», – это уже мне, ласково-снисходительно, мол, вы же не могли так ошибиться, вы же не идиот, правда? Но мое наглое добродушие не было поколеблено: «А черт его знает!» – и я подмигнул Некоду. Даже захотелось хлопнуть его по плечу, но решил, что это будет излишне. Он передернулся в неразрешенной улыбке, а Дана, выронив презрительное «поздравляю», отвернулась. А я вспомнил, как она меня поддела с «эц юхасин13», эпизод отражен в книге, отражение отражений… Потом встретил Сошкина. Похвастался ему еще и статьей в «Независимой», что меня рядом с Галковским упомянули.

– Я его как раз недавно прочитал, – заметил вечно серьезный Сошкин. – Заставил себя. Чудовищный пошляк. Какие-то скучные антисемитские пассажи. Целую трагедию развел по поводу того, что ему в детстве пиздюлей не жалели, и правильно, кстати, делали.

Я был весел и на все согласен. Ире Гробман всучил стихи Кононова, попросил провентилировать насчет публикации.

Похвастался и Тане. Аркадий Гринман, напарник Паши (это была парная выставка), оказывается ее муж, а я и не знал. Оля долго держала свою руку в моей. Теплая такая рука, мягкая, обнимающая. Есть такие женщины: стоит до них дотронуться, они на тебя прям проливаются. Нишпехет, как говорят на иврите.

А сама выставка – странная. Бестиарий такой в стиле «фэнтази» на стенах, с текстами а-ля Толкинен, «лабиринт» с озеленением, мол, «защита окружающей среды», мы ж с понтом «зеленые»… По мне: так ни уму, ни сердцу. Но оч. современно…

11.3.2000. Для Л:

книжку получил, сигнальный экз. Простовато вышло и шрифт мелкий и бледный. Матвей уже послал мне 400 книг, через две-три недели придут. Была статья в «Независимой газете», посылаю тебе. Так как «испанские оргии» в ванне на ножках?

Дорогой Наум!

Поздравляю с выходом книги!

Вид у нее достаточно броский, но не аляповатый. Увидев на прилавке, обязательно возьмешь посмотреть, что это. Только подержав книгу, оценил ее «вместимость» просто по количеству текста. Сначала немного огорчился шрифту, но воткнулся в сам текст, и шрифт заработал, заставив забыть про свое начертание. Текст затягивает. Утешаю себя тем, что при другом шрифте не получилось бы такого компактного и вместительного издания.

Вчера встретился с Мотей и взял у него двадцать экземпляров и тут же раздал коллегам-критикам – как раз было собрание академии, а потом церемония и банкет по поводу вручения аполлоновской премии (в этом году ее получил Соснора). Приятно было то, что половине критиков не нужно было объяснять, кто такой Вайман, они или смотрели текст сами в Интернете, или слышали о нем.

Еще раз поздравляю!

Сергей

Дорогой Сережа!

Огромное спасибо за все

Мечтаю выбраться в Москву, надо ж обмыть это дело. Может, к лету.

А, может, повезет, и еще повод представится: вдруг текст прорвется в какой-нибудь «лонг» или даже «шорт» чего-нибудь этакого премиального-симпатичного (Кононов сказал, что издательство на Букера выдвинет), тогда, как говорится, сам Бог велел… Али тебе случится в наши края заглянуть?

Будь здоров. По возможности держи меня в курсе рецензий, если таковые появятся.

Всегда твой

Наум

Наум, привет!

Должен сообщить тебе, что у меня дела с интернетом – полный швах. На простой выход в интернет приходится тратить несколько часов; представь себе: с утра (а ближе к вечеру вообще труба дело) – полдня омерзительного треньканья, не дающего ни на чем сосредоточиться, после чего аппарат отключается в процессе получения (или отсылки) письма. При этом адская машина устроена таким образом, что, недополучив хотя бы одно сообщение (скажем, получив 1 из четырех), потом по второму, третьему и т. д. разу получаешь уже полученное, а до неполученного никак не доберешься, так что сообщения просто накапливаются и скоро достигнут (если уже не достигли) критической массы, после чего я вообще никогда уже ничего не получу.

Поэтому так вышло, что я получил твое сообщение со сведениями о Штеймане уже после того, как провернул всю операцию с пересылкой. Сегодня попробую повозиться с интернетом среди ночи (ставлю будильник на 4 часа). Если не получится, перешлю письмо через Сергея, с которым завтра встречаюсь, чтобы передать твои книги для раздачи «критикам-ебитикам». Так что если получишь письмо через Костырко, это будет означать, что с прямой E-перепиской придется завязать – хотя бы на время. (Боюсь, на продолжительное, так как я с каждым днем становлюсь все беднее, и впереди в этом смысле – никакого просвета. Эх, мне бы израильскую пенсию, да что делать: сам знаю, что не заслужил).

Два слова по поводу Березовского-публициста (не родственник ли олигарха? – было бы забавно). Я ничего такого давно не читаю, но от мыслительных (с позволения сказать) «ходов» подобного рода не отвык. «Нормальных» евреев я в России, кроме себя самого, не знаю практически ни одного. Остальные – либо ассимилянты на подножном корму, либо пассионарии разных степеней параноидальности, как-то: пылкие православные христиане, грязные дельцы-«олигархи», политики – русские патриоты и прочая плесень, которая повылезала изо всех щелей и сделала образ еврея, живущего в России, карикатурно-провокационным (как будто их сочинил, изготовил и дергает за ниточки какой-нибудь кукловод-Шульгин). А еврея без креста на брюхе так и вовсе днем с огнем не сыщешь – это кроме шуток. Родится такой выблядок – его крестят, женится – венчают, отдаст концы – отпевают, как намедни твоего знакомца-бабника Сапгира (не будучи представлен, сужу исключительно по Тексту). Вот, к примеру, характерная картинка «Из новостей литературной жизни»: «поэт» М-д, бездарный графоман-плагиатор, выпрыгнул по пьяни из окна, переломал себе все, что смог – и в больнице «принял христианство», т.е. крест на жирное брюхо навесил на всякий пожарный случай, поступил, так сказать, «на окормление» к шастающим по палатам попам. Изъясняется на эти темы исключительно посредством мычания, ибо не только Библии, но и Евангелия никогда не читал и «слов не знает». Ныне размышляет над предложением поехать в Израиль лечиться (добавлю от себя: единственное, что мне не нравится в Израиле, – так это неразборчивость относительно таких «светочей культуры», если их угораздило родиться евреями): и хочется на халяву, и колется – как же я, русский православный поэт, буду там среди нехристей. Какая-то во всем этом пошлость уже запредельная, зашкаливающая, и очень хочется, прямо-таки до боли, чтобы М-д этот (прости, Господи) просто подох поскорей… для своего же блага.

Что же касается русских, то ты точно отметил (но как бы не «сфокусировал») очень характерное противоречие: зоологический, геббельсовского толка антисемитизм и – «спокойная тональность», которая, на мой взгляд, свидетельствует о том, что человеку и в голову не приходит, что он антисемит; он, пожалуй, и обиделся бы на такую «инсинуацию», а то и драться бы полез. (Писатель-деревенщик Василий Белов как-то изрек по подобному поводу: «Да что вы мне всё тычете „антисемит, антисемит“, я скоро за такие слова на дуэль вызывать начну»). Именно поэтому русский антисемитизм неуязвим и бессмертен (настолько, насколько «бессмертно» русское самосознание). Меня как-то однажды поразила выступавшая по телевизору ученая немка, сказав примерно следующее: «Считается, что немцы покаялись. Это, конечно, так, но не следует забывать, что они покаялись только в 60-е годы, когда стали хорошо жить». Думаю, к этому же «архетипу» можно причислить и покаяние японцев и, отчасти, итальянцев (покаяние «в католической аранжировке»). Нашкодившие нации оказываются в положении «лишенцев», и им остается только, стиснув зубы и затянув пояса, работать, забыв о национальной гордости, воинской чести, собственной «святости» и тому подобных шаловливых проказницах. Когда настаёт время поднять голову, оглядеться и сменить пояса на подтяжки, оказывается, что живут они совсем неплохо – лучше, чем раньше, – и тут наступает пора коллективного прозрения и покаяния. Так вот, русских, в силу ряда непреодолимых обстоятельств (прежде всего, из-за величины территории, а главным образом из-за непоправимой порчи генофонда), нельзя завоевать (или хотя бы побомбить от души, как славно побомбили-таки их дружбанов-единоверцев сербов, потешили меня, старика!), расчленить и заставить работать из-под палки, забыв о тухлой бредятине национальной мифологии. Поэтому они не могут накопить благосостояния, необходимого для «коллективного прозрения» и покаяния. А без покаяния не могут накопить благосостояния. Получается замкнутый круг. Русским оказали бы большое благодеяние, поставив их на колени и принудив вкалывать, но, похоже, никакой цивилизованной внешней силы (даже совокупной силы Америки и Европы) на это не хватит, а внутренних сил на такой подвиг не хватит ни у кого – по определению. Выходит, пока Россия будет существовать, она останется рассадником самой гнилой и омерзительной юдофобии, а именно – «духовного» (религиозного в своей основе) антисемитизма. Кстати, ни один русский никогда не признается самому себе в том, что это Россия заразила Германию вирусом «духовной» юдофобии, а не наоборот. Русские искренне считают себя спасителями евреев, хотя сгинувшие евреи, по моему разумению, на совести не только (и, может быть, не столько) тевтонов-завоевателей, сколько населения тех стран, на территории которых они отлавливались. Прости, если говорю банальности; не моя это «сфера научных интересов», а просто моя заноза – как выяснилось, неизвлекаемая и со временем только сильнее загнивающая и отравляющая «весь организм». Хуже всего то, что при такой настроенности трудно найти какой бы то ни было смысл или оправдание в писании по-русски (единственная, но явно жульническая отговорка: Я больше ни по-каковски не умею. – Ну и заткни пасть, долбоёб!), а это парализует волю и сводит на нет последние остатки амбиций, без которых в нашем грязном деле далеко не уедешь. Как ты уже догадался, весь этот пассаж сочинен для того, чтобы продемонстрировать, как пишется слово «долбоёб»; можешь говорить что угодно, но ошибки, особенно в сфере «телесного низа», сильно портят впечатление. Я, признаться, надеялся, что корректор поработает более добросовестно. В остальном же текст, при просмотре в книжном варианте, выглядит вполне достойно.

Покровский при встрече просил тебе передать, что с рецензиями «дело на мази»: точно напишут Золотоносов (ты его вроде бы знаешь) и Виктор Топоров (записной антисемит, между прочим, но пишет хлестко, «заставляет себя читать», а вашему брату, как я понимаю, все впрок, лишь бы побольше шуму…)

Всегда твой

Матвей

На пикник поехали только Мирон с Настей. Весна, травка зеленеет, персиковые сады в цвету. Плывешь среди розовых нежных цветов…

Привез Мирону второй том «Гэндзи моногатари», говорит, что совершенно бессмысленный текст, но все же он решил снова за него взяться и дочитать. Я говорю, что поскольку японцы, как и китайцы, в отличие от европейцев, не преобразователи мира, то их жизнь (в глазах европейца) абсолютно бессмыслена, а раскрашивает ее только «эстетика», какие-то изощренные изящества, поэтому японцам хорошо удаются «малые» жанры: стихи, дневниковые записи, а роман – не их жанр. Роман – это процесс становления, преобразовательного движения, личности или народа, потому европейская личность всегда богоборческая, мятежная. А для японцев это не тема, на Востоке нет становления, все вечно и неизменно, у них и богов-то нет.

Мирона поразило в этом огромном тексте, что в нем не описываются никакие реальные события, даже про войну ничего нет, только любовные приключения, и то очень своеобразно, у японцев весьма извилистые границы «дозволенного» и «запретного», вроде того, что можно переспать с женой императора, но нельзя видеть ее лицо. И еще его поразил пиетет, почти подобострастное отношение ко всему китайскому.

Я рассказал ему о выставке Пепперштейна, и тут же «вспомнил», что вот и Паша не любит «реализма», и обожает китайские романы про лисиц, и вообще на Восток ориентируется.

12.3.2000. Утром отвез Юваля в «бакум»14. Он прошел ворота и побрел куда-то. Вот и младший стал солдатом. Я окликнул его. Он обернулся. «Голову прикрой», – показал я ему жестами. День был солнечный, а он постригся наголо. Отмахнулся, да ладно, мол…

13.3. Встретились с Р. Поехали в Яффо. Вдруг вспомнила мой рассказ «Как меня женили».

– Но теперь ты не жалеешь?

– В общем-то, нет.

– А я тоже быстро вышла замуж. Через неделю. Ему надо было уезжать. Я говорю: ну, приедешь через пару месяцев, тогда и поженимся. А он говорит: через пару месяцев я тебя уже не найду. И был прав.

Я стал рассуждать, что, мол, инстинкт в таких делах – главное.

– Не знаю. Я много не думала, увидела хрен до колена и решила, что подходит.

Метафора, конечно, но задело меня заявленьице. Уточнять, однако, не стал.

Погуляли в порту. Рассказала, что мало часов дают на следующий год, о зарплате поговорили, о пенсии, и вдруг:

– А вообще мне скоро и этого не понадобится, в моей жизни произойдут серьезные изменения…

– Решили уехать?

– Нет, не это. Просто мне надоело нищенствовать. Я хочу приличный счет в банке. Мне надоели минусы…

– Ты ж вроде закрыла…

– Он опять уже разбух.

– Так что, замуж собралась? (Шуткую, а у самого сердце куда-то провалилось…)

– Ну, зачем замуж.

– Таким же макаром, что и тот минус закрыла (взяла деньги у спонсора)?

– Ну, есть много способов.

– А именно?

– Может, я в лотерею выиграю. Или наследство получу. Или еще что.

Поднялись по каменным лабиринтам наверх, забрели в район магазинчиков: антиквариат, ювелиры, художники. Увидела янтарные бусы, зашли, стала мерить (дочке купить).

– Я люблю янтарь… Вот это и мне бы пошло…

– Хочешь, я тебе подарю?

– Подаришь?! Как это?

– Очень просто. Нравится?

– Да.

– Бэри дарагая!

Раз так – она взяла два ожерелья, но я заплатил за одно.

– Ну, ты меня удивил! Надо было на алмазную биржу пойти, раз у тебя такое хорошее настроение, ха-ха-ха!

Зашли в ресторанчик на башне, в котором были месяца полтора назад. Никого. Еда на троечку. Чуток вина. Море за окном искрится. Катерок маневрирует. Чайки. Рыбаки на моле. Картина застывает и становится образом. Любви? Прощания? Она держит мою руку и целует средний палец. Чувствую им прохладу чуть влажных губ, пальцем целую их в ответ. Прячет лицо в моей ладони и качает головой. И я вроде почти забыл про ее грядущие перемены и всякие хренации до колена…

Оказывается, то, что я не позвонил тогда в среду, как обещал, ее «просто убило».

– Я сидела около телефона до трех, пока муж не пришел. Ох, как я разозлилась. На себя, на себя. Что сидела, как дура. Я и в воскресенье поэтому была не в себе.

– Не любишь ты ждать…

– Не люблю, когда мною пренебрегают.

Рассказал, что с «той дамой» («Что стихи тебе писала?») вроде затухло дело. И что «та самая, из книги» тоже на меня обиделась…

– Ты так всех своих старых подруг разгонишь… и найдешь себе молодую…

Было бы неплохо, подумалось.

От Л:

обидно конечно, что книжка разочаровала, но главное, что ее можно будет читать. А текст сам за себя говорит, за твою предательскую книгу. Испания: бордело-катедрало-поело (поело – это еда так называется, вроде плова). В Мадриде замечательный Босх. Толедо напоминает Назарет. Там в катедро есть капелла Эль Греко с прорывом в небо – луч света, а на нем, в небе на иврите написано Йахве, есть музей Эль Греко с одной картиной и есть старинная синагога, переделанная в собор. Эта синагога, такая строгая красавица, и отравила мне все. Никаких признаков не осталось, а вместо Торы иконостас… и так мне стало горько и больно, что этот прорыв эльгрековский показался стрелкой с указателем…

14.3.2000

Читаю новый номер «Зеркала».

Это Могутин сочинил про Диану, фулюган. «Принцесса Динамо» называется. Эпатажно!

Новый роман Гиршовича «Суббота навсегда» – заявленный пересказ «Похищения из сераля» (см. оперу Моцарта). Писать умеет, но… не могу читать, неинтересно это все.

Гольдштейн с Пепперштейном о «русском концептуализме». У Гольдштейна он вызывает тоскливое недоумение, проистекающее из того, что словесность этого склада не имеет ни малейшего касательства к моей жизни, … я не нахожу в этом искусстве содержания. Паша реагирует довольно раздраженно (как и в нашем тогда разговоре в Вади Кельт) и старается уколоть Гольда за его садо-мазохистские томления: Высказанные вами претензии в самом деле немного наивные, детские. В стремлении питаться страданиями, превращать их в культурный аттракцион, в жажде мучительной подлинности я вижу нечто очень несимпатичное, потворствующее неконтролируемой либидинозности. Мы же знаем, что нет ничего страшнее этой подлинности, требовать ее от литературы не следует, она не нужна. Что значит не нужна? Всегда может возникнуть человек, который скажет, что ему она необходима, но мы ему посоветовали бы навестить садо-мазо-клуб… Вот так, просто, послал товарища в садо-мазо-клуб… Запахло драчкой. Но Гольдштейн не забияка. Теперь я понял, почему он мне жаловался на Пепперштейна, что тот «и в интервью хотел одержать верх».

А ведь его сексуальные склонности не имеют никакого отношения к бессмысленности того, что делает в искусстве мусьё Пепперштейн. Требование подлинности (неизбежно связанной со страданиями) не есть «стремление питаться страданиями». Другое дело, что никакой подлинности у Гольдштейна и нет, а есть игра в страдания, включая и смакование, тут Паша прав на все сто. Даже можно понять его возмущение: зачем ему эти игры.

И в диалоге о «мыслях перед сном» Пепперштейн признается, что человек посубтильней, вроде меня, от таких размышлений («о любви, смерти, деньгах») просто не заснет. Он должен прибегнуть к мыслям, которые помогут ему заснуть. Обычно это фантазмы, создаваемые для облегчения жизни. Тут Гольдштейн должен был бы сразу послать его в клуб курильщиков опиума, или любой другой наркоты, где вечно околачиваются всякие субтильные типы, убегающие от жизни в область фантазмов. Но драки, как уже было подмечено, не его стихия.

Далее шелковые умники переходят уже непосредственно к русской литературе. А.Г. выдвигает тезис о «задушевности» русской культуры, а П.П. тут же ловко подхватывает: де концептуализм… заведомо апеллирует к непониманию, априорно обращается к русской культуре как к непонимающей его. Это его революционный шаг, даже футуристы… не шли так далеко. А вот и «откровение»: Невротический ужас перед потерей непосредственности и теплоты, испытываемый культурой старшего поколения, не свойственен психоделизированной молодежи. Они (молодежь эта) обладают биохимической гарантией того, что экстаз у них не отнимут, … что «экзистенция» и «тотальное понимание», и «слияние душ» находятся в препаратах… Ну, и на кой ляд тогда литература? А и не нужна, отвечает Пепперштейн, ваша стариковская литература «теплоты», «подлинности» и всякого такого барахла, а вот наша – нужна народу, как порнография: И вот эта глубинная порнографичность концептуализма действует очень терапевтично, она соприкасается с психоделической культурой… Да чего там скромничать, она ею, психоделической культурой, и является. Но Пепперштейн, конечно, не хочет признаваться в том, что весь этот его «концептуализм» – просто литнаркота, он начинает заливать о том, что в этом самом его концептуализме «закодирована» потребность не только получить доступ к различным типам переживания, экстаза, но так же и быть от них независимым, чтобы не зависнуть на каком-либо биохимическом варианте, а иметь возможность скольжения, освобождения, драйва. Мол, мы, наркодельцы от искусства, полезны, мы отвлекаем молодежь от наркоты биохимической! Еще немного и он попросит государственной поддержки (предел его мечтаний!).

А вот еще «шаве цитут15»: Человеку, который читает Пастернака и вдруг видит, как его юная дочь возвращается ночью со странно блестящими зрачками, уже легче примириться (смириться!) с концептуализмом. Концептуализм способствует тому, что в Америке называют «birth of the Cool». «Cool» обозначает одновременно «холодно» и «классно»…

16.3.2000. От Бараша: Слушай, я тут развил бурную деятельность в TENETA-2000. Нет ли у тебя чего-то, что ты хотел бы предложить – точнее будет, по обстоятельствам, из прозы? Из нового?

Жду ответа, как паркет балета

S.

От Л:

Статью Урицкого я прочитала. Очень меня обрадовала статейка. Давай засылай продолжение записок, читать нечего. А ты Агнона получил? И пошли «Альбом для марок» Сергеева, пожалуйста. Хотелось бы поподробнее о книжке.

Я пошлю «записки» – суди сама. А про книжку чего уж, скоро придут посылки, тогда пошлю (а заодно и Агнона), сама увидишь.

С философом все «ушло». А как твои подвиги?

Поехали с Р полюбоваться цветением окрестных садов. Недоумевала

– Это слива? Нет… и не вишня… Может яблони? Яблони вообще белым цветут. Хотя и розовые бывают. А ты знаешь, какой у нас был сад?! Все к нам приходили, собирали фрукты и ягоды, такое было изобилие! Я так люблю на земле возиться!

Гуляли в этом весеннем раю. Полсада было с голыми ветками, одетыми в розовые цветки, а на другой его половине ветки в зеленых листьях, а цветки уже опали. Сорвала орешек, уже начинавший вызревать на месте цветка, надкусила… – Ты знаешь что это? Это абрикос! Точно абрикос!

Мне было без разницы. Около одной ветки она остановилась:

– Посмотри!

Оторвавшийся бело-розовый лепесток как-то странно танцевал вокруг ветки.

– На чем он держится? На паутинке? Не видно…

– Да, нить паутины, вот, я вижу.

Иногда эта невидимая нить вдруг вспыхивала на солнце и вновь пропадала. Обнимались-целовались.

– Поедем в гостиницу? – предложил я.

Покачала головой:

– Не хочу…

Повезла меня обедать в свой любимый китайский ресторан около Рамле. Потом поехали в кино на «Американ бьюти».

– Я так надеялась, что не будет никаких убийств. Он должен был закончить так, чтобы все разошлись с улыбкой, это же такой легкий фильм. Но с самого начала ясно было, все эти кровавые лепестки, что кончится плохо…

Когда в фильме герой-кинолюбитель показывает любимой девушке «самое красивое, что он видел (заснял) в жизни»: как танцует под слабым ветерком пустой целофановый мешочек, я нагнулся к ее уху:

– Помнишь тот лепесток в саду?

Она, улыбаясь, кивнула. Ей было холодно, и она не снимала мой пиджак. Когда вышли из кино дул сильный ветер. Добежали до машины. Целовались. Я опять предложил поехать в гостиницу. Опять покачала головой. Потом, вернувшись в «деревню», еще долго сидели в машине и целовались.

– Я могу тебя целовать все время. Все время…