Кавалер Красного замка
– Как «ступайте за нами»? – подхватил начальник волонтеров.
– Да так, мы отведем гражданку к городскому замку, где наше караульное помещение, а там соберут о ней справки.
– Нет, – ответил начальник отряда, – она наша и должна быть под нашим присмотром.
– Эх, гражданин, гражданин, – сказал Лорен, – ведь мы того и гляди поссоримся.
– Сердитесь или не сердитесь, черт вас возьми, нам все равно. Мы истинные солдаты республики, и пока вы ходите дозором по улицам, мы идем проливать кровь за границей.
– Берегитесь, чтобы не пролить ее на пути, граждане, а это может случиться, если вы не решитесь быть повежливее.
– Вежливость есть добродетель аристократов, а мы санкюлоты, – отвечали волонтеры.
– Хватит, – сказал Лорен. – При дамах о таких вещах не говорят. Она, может быть, англичанка. Не сердись за мое предположение, моя ночная пташечка, – прибавил он, приветливо обратясь к незнакомке, – так сказал один:
Из поэтов из известных,А я вторю без труда,Англия страна прелестнаСредь огромного пруда.– А ты сам себе изменяешь, – сказал начальник волонтеров. – Ага, ты сам же сознаешься, что принадлежишь к числу сторонников Питта, агентов Англии.
– Тише, – сказал Лорен, – тебе чужд язык поэзии, и я вынужден говорить с тобой прозой. Слушай, мы, национальная гвардия, скромны, терпеливы, но все дети Парижа. Если кто затронет нас, с лихвой отплатим.
– Сударыня, – сказал Морис, – вы видите, что происходит, и догадываетесь, что будет дальше. Минут через пять десять или двенадцать человек перережутся за вас. Стоит ли дело, за которое берутся ваши защитники, того, чтобы пролилась кровь?
– О милостивый государь, – отвечала незнакомка, всплеснув руками, – одно только могу сказать вам: если вы допустите, что меня арестуют, это погубит не только меня, но и многих других, и если вы намерены меня покинуть, то умоляю вас оружием, что в руках ваших, оборвите мою жизнь и бросьте в Сену мой труп.
– В таком случае, – отвечал Морис, – я все беру на себя.
И, выпустив руку прекрасной незнакомки, сказал:
– Граждане, как офицер ваш, как патриот, как француз, приказываю вам защитить эту женщину. А ты, Лорен, если эта каналья снова разинет рот, прими его в штыки.
– Оружие на изготовку! – скомандовал Лорен.
– Боже мой, боже мой! – вскрикнула незнакомка, закрывая лицо мантильей и прислоняясь к столбу. – Боже мой! Сохрани его.
Волонтеры попытались обороняться; один даже выстрелил из пистолета и пробил шляпу Мориса.
– К бою! – скомандовал Лорен. – Тара-pax, тах-тах!
В кромешной темноте началась борьба, более напоминавшая страшную толчею. Раздались даже два залпа из огнестрельного оружия, по улице понеслись проклятия, крики, ругательства. Но никто из жителей не являлся на этот шум, ибо, как мы уже сказали, по городу носились слухи о возможной резне, и горожане, видимо, решили – началось… Два или три окна приоткрылись и тут же заперлись.
Добровольцев было меньше, и вооружены они были хуже. Они не выдержали боя; двое были тяжело ранены, а остальные приперты штыками к стене.
– Вот так-то, – сказал Лорен, – надеюсь, что вы теперь будете кроткими, как ягнята. Что касается тебя, гражданин Морис, поручаю тебе отвести эту женщину на гауптвахту городского замка. Ты понимаешь, что на тебе теперь вся ответственность.
– Да, – отвечал Морис.
Потом шепотом добавил:
– А пароль?
– Ай, чертовщина, – сказал Лорен, почесывая себе ухо, – пароль… видишь ли…
– Может, ты боишься, что я употреблю его во зло?
– Э, черт возьми, делай с ним что хочешь!
– Стало быть, назовешь? – подхватил Морис.
– Сию минуту передам его тебе, только дай разделаться с этими штукарями. Но прежде чем расстаться, я очень рад буду дать тебе добрый совет.
– Ладно, я подожду.
Лорен отправился к своим национальным гвардейцам, которые все еще держали волонтеров в почтительных позах.
– Ну, теперь довольно ли с вас? – спросил он.
– Да, жирондистская собака! – отвечал начальник.
– Ошибаешься, мой милый, – спокойно возразил Лорен, – мы тоже санкюлоты, да еще почище тебя, ибо принадлежим к клубу Фермопилов, у которого никто не оспорит любовь к отечеству. Не беспокойтесь, – продолжал он. – В нас уже не сомневаются.
– А как ни говорите, если это подозрительная женщина…
– Если бы она была такой, то давно бы во время суматохи навострила лыжи, вместо того, чтобы тут дожидаться, как ты видишь, развязки.
– Да, – сказал один из добровольцев, – похоже на правду то, что сказал гражданин Фермопил.
– А, впрочем, мы это разузнаем. Приятель мой отведет ее в караул, а мы пока пойдем выпьем за здоровье нации.
– Пойдем выпьем, – повторил начальник.
– Конечно, у меня ужасная жажда, и я знаю один знатный питейный дом на углу улицы Тома дю Лувр.
– Вон ты какой! Давно бы тебе это сказать, гражданин. Мы сожалеем, что усомнились в твоем патриотизме, и в доказательство во имя нации и закона обнимемся.
– Обнимемся, – сказал Лорен.
И волонтеры исступленно стали целоваться с национальной стражей. В то время обнимали и убивали друг друга одинаково легко.
– Идемте, друзья, – гаркнули оба отряда, – на угол улицы Тома дю Лувр!
– А с нами что будет? – жалобно возопили раненые. – Неужели нас оставите?
– Как это можно, – сказал Лорен, – покинуть храбрых, которые пали за отечество, как истинные патриоты, сражаясь с себе подобными, правда, по ошибке! Конечно, сию же минуту вам пришлем носилки, а пока пойте Марсельезу, это вас развлечет.
Вперед, вперед, дети отчизны!
Нашей славы день настал!
Потом подошел к Морису, который стоял подле незнакомки в конце улицы, между тем как национальные гвардейцы и волонтеры, сплетя руки, тянулись по площади дворца Эгалите.
– Морис, – сказал Лорен – я обещал дать тебе совет. Вот он. Пойдем-ка лучше с нами, чем подвергаться пересудам, защищая эту гражданку, которая, правду сказать, прекрасна, на мой взгляд, но тем более заслуживает подозрения, ибо все женщины, которые за полночь шатаются по улицам Парижа, все они ведь прекрасны.
– Милостивый государь, – сказала женщина, – не судите обо мне по внешности, умоляю вас.
– Во-первых, вы говорите «милостивый государь». Это большая ошибка. Слышишь ли, гражданка? Тьфу, пропасть, да и сам я, вместо того чтобы сказать «ты», сказал «вы».
– Ну да, да, гражданин, дай уж твоему приятелю довершить доброе дело.
– Каким образом?
– Проводить меня домой.
– Морис, Морис, – сказал Лорен, – подумай, что ты делаешь. О тебе пойдут страшные сплетни.
– Я это знаю, – отвечал молодой человек, – но как я могу оставить эту бедную женщину? В любой момент дозорные снова остановят ее.
– О да, точно, с вами же, сударь, с тобою же, гражданин, хотела я сказать, я спасена.
– Ты слышишь, спасена! – сказал Лорен. – Стало быть, она подвергается большим опасностям.
– Послушай, любезный Лорен, – сказал Морис, – будем справедливы. Она или истинная патриотка, или аристократка. Если она аристократка, то нам не следовало ей покровительствовать; если же патриотка, обязанность наша охранять ее.
– Извини, извини, любезный друг, но твоя логика бессмысленна. Ты, как тот, который сказал:
Ириса унесла мой разумИ просит мудрости моей.– Постой, Лорен, – сказал Морис, – оставь в стороне логику, поговорим серьезно. Дашь ты мне пароль или нет?
– Но ты ставишь меня перед выбором: жертвовать долгом ради друга или пожертвовать другом во имя долга?
– Решайся, мой друг, на то или другое, но ради бога скорей.
– Точно ли ты не используешь пароль во зло?
– Уверяю тебя.
– Этого мало… поклянись!
– Да перед чем?
– Перед Жертвенником Отчизны!
Лорен, сняв шляпу, подал ее Морису кокардой вперед, и Морис, хотя и понимал, что это очень простодушно, все же без улыбки произнес клятву на импровизированном жертвеннике.
– Теперь, – сказал Лорен, – вот пароль – «Галлия и Лютеция!» Может быть, многие скажут тебе, как и мне: «Галлия и Лукреция»; ничего, пропускай без задержки: и та и другая римлянки.
– Гражданка, – сказал Морис, – теперь я к вашим услугам. Спасибо, Лорен.
– В добрый путь, – сказал Лорен, надевая на голову Жертвенник Отчизны; и, верный своему анакреонтическому вкусу, удалился, напевая.
III. Улица Фоссе-Сен-Виктор
Морис, оставшись с молодой женщиной наедине, был в большом затруднении. Боязнь оказаться обманутым, обворожительность этой дивной красоты, какое-то безотчетное угрызение совести восторженного республиканца удерживали его от того, чтобы тотчас подать руку молодой женщине.
– Куда вы идете, гражданка? – спросил он.
– Ах, очень далеко, сударь, – отвечала она.
– Однако как?..
– К Ботаническому саду.
– Хорошо, идемте.
– Боже мой, сударь, – сказала незнакомка, – я вижу, что обременяю вас, но если бы не случившееся со мной несчастье и если бы я просто боялась, то никогда бы не воспользовалась вашим великодушием.
– Что об этом говорить, сударыня, – сказал Морис, забыв в беседе своей с глазу на глаз предписанный республикой язык и обратившись к ней как благовоспитанный человек. – Скажите по совести, как это случилось вам так запоздать? Посмотрите, есть ли, кроме нас, хоть одна живая душа?
– Я сказала вам, сударь, что была у знакомых в предместье Руль. Отправившись в полдень, в неведении о том, что происходит, я возвращалась, также ничего не зная, потому что все время провела в одном уединенном доме.
– Да, – проговорил Морис, – в каком-нибудь приюте преждебывших, в вертепе аристократов. Признайтесь, гражданка, что, умоляя меня о покровительстве, вы внутренне смеетесь над моей простотой.
– Я! – воскликнула она. – Как это возможно?
– Разумеется. Вы видите республиканца, служащего вам проводником. Этот республиканец изменяет своему долгу, вот и все.
– Но, гражданин, – живо подхватила незнакомка, – вы заблуждаетесь, я так же, как и вы, предана республике.
– В таком случае, если вы истинная патриотка, гражданка, то вам нечего скрывать. Откуда вы шли?
– О сударь, будьте милосердны! – сказала незнакомка.
В этом слове «сударь» отразилась такая нежная, глубокая скромность, что Морис по-своему понял ее чувства.
«Нет сомнения, – подумал он, – что эта женщина возвращается с любовного свидания».
И сам не понимая почему, ощутил сильное стеснение в груди.
С этой минуты он шел молча.
Ночные путники добрались до улицы Веррери, встретив по дороге три или четыре патруля, которые, впрочем, благодаря паролю дали им свободно пройти. Но офицер последнего дозора выказал некоторое упорство.
Тогда Морис счел нужным кроме пароля сообщить свое имя и домашний адрес.
– Так, – сказал офицер, – это относится к тебе, а гражданка?
– Гражданка?
– Кто она такая?
– Она… сестра моей жены.
Офицер пропустил их.
– Стало быть, вы женаты, сударь? – проговорила незнакомка.
– Нет, сударыня, а что?
– В таком случае, – сказала она, смеясь, – вам проще было бы сказать, что я ваша жена.
– Сударыня, – сказал, в свою очередь, Морис, – звание жены священно, это звание не должно употреблять без разбора: я не имею чести вас знать.
Тут и незнакомка почувствовала, что сердце ее сжалось. Теперь замолкла она.
Тем временем они перешли Мариинский мост. Молодая женщина ускорила шаги по мере приближения к своему жилищу.
Прошли и Турнельский мост.
– Вот мы, кажется, и в вашем квартале, – сказал Морис, ступив на набережную Сен-Бернар.
– Да, гражданин, – сказала незнакомка, – и здесь больше всего нужна ваша помощь.
– Странно, сударыня, вы мне приказываете быть скромным, а между тем все делаете, чтобы возбудить мое любопытство. Это невеликодушно. Удостойте меня хоть малейшего доверия. Я, кажется, заслужил его. Не окажете ли вы мне честь сказать, с кем я говорю?
– Вы говорите, сударь, – подхватила незнакомка, улыбаясь, – с женщиной, избавленной вами от величайшей опасности, которой она когда-либо подвергалась, с женщиной, которая на всю жизнь останется вам признательной.
– Это слишком много, сударыня. Я не заслуживаю столь продолжительной благодарности; довольно бы одного мгновения, за которое вы произнесли бы ваше имя.
– Невозможно.
– Но вы бы назвали его первому офицеру, которому вас сдали бы под стражу.
– Никогда! – вскрикнула незнакомка.
– Тогда вас отправили бы в тюрьму.
– Я готова на все.
– Но тюрьма в нынешние времена…
– Эшафот, я это знаю.
– И вы предпочли бы эшафот?
– Измене… Сказать свое имя – значит изменить!
– Не говорил ли я вам, что вы меня… республиканца, заставляете разыгрывать странную роль.
– Вы играете роль великодушного человека. Вы подаете руку помощи обиженной женщине, не презирая ее, хотя она простого звания. А так как она снова могла подвергнуться оскорблению, вы провожаете ее домой в одну из самых запустелых частей города и тем спасаете от гибели. Вот и все.
– Да, вы были бы правы, и я мог бы вам поверить, если бы не видел вас, не говорил бы с вами. Но ваша красота, ваша речь выдают знатную женщину; эта знатность, несовместимая с вашим одеянием, с этим нищенским кварталом, даже само ваше путешествие в эти часы заставляют меня подозревать тайну… Вы молчите… Не станем более говорить об этом. Далеко ли нам до вашего дома, сударыня?
В это время они вступали с улицы Сены на улицу Фоссе-сен-Виктор.
– Видите ли это небольшое черное строение? – сказала незнакомка, указывая рукой на один из домов за забором Ботанического сада. – Там вы меня оставите.
– Слушаю, сударыня, приказывайте, я здесь для того, чтобы вам повиноваться.
– Вы сердитесь?
– Нисколько. Впрочем, что вам до того?
– Для меня это очень важно, у меня к вам еще одна просьба?
– Какая?
– Я желаю проститься с вами со всей искренностью и добросердечием… проститься как с другом.
– Проститься как с другом много чести для меня, сударыня. Странен тот друг, который не знает имени своего друга и от которого этот друг скрывает, где он живет, конечно, чтобы избежать скуки новой встречи.
Молодая женщина опустила голову и ни слова не ответила.
– Впрочем, сударыня, – продолжал Морис, – если я коснулся какой-то тайны, не сетуйте на меня, я ее не искал.
– Вот мы и пришли, сударь, – сказала незнакомка.
Они находились против старой улицы Сен-Жак, окаймленной высокими черными домами, уходили в глубину темные аллеи и переулки, занятые кожевниками и их мастерскими. Здесь рядом протекает небольшая речка Бевре.
– Здесь? – спросил Морис. – Как, вы здесь живете?
– Да.
– Не может быть!
– Однако это так. Прощайте! Прощайте, мой храбрый кавалер. Прощайте, мой великодушный защитник!
– По крайней мере, скажите ради моего спокойствия, что вам уже более не угрожает опасность!
– Нет, не угрожает.
– Тогда я удаляюсь.
И, отступив на два шага, Морис холодно поклонился.
Незнакомка не трогалась с места.
– Однако я не желаю так расстаться с вами, – сказала она. – Гражданин Морис, вашу руку.
Морис протянул ее и тотчас почувствовал, что молодая женщина надевает перстень на его палец.
– Ого-го, гражданка, что вы делаете? Вы не замечаете, что теряете один из своих перстней.
– О сударь, – сказала она, – это дурно с вашей стороны.
– Мне как раз еще не хватало порока – быть неблагодарным, сударыня?
– Послушайте, умоляю вас, сударь… друг мой. Не расставайтесь со мной так холодно. Скажите, что вы хотите, что вам надо?
– Какой платы, не так ли? – скрепя сердце произнес молодой человек.
– Нет, – сказала незнакомка с очаровательным выражением, – нет, чтобы вы простили тайну, которую я вынуждена сохранить.
Морис, видя в темноте отблеск ее прекрасных глаз, увлажненных слезами, чувствуя в своей руке ее трепещущую, горячую ладонь, слыша звуки почти молитвенно звучавшего голоса, вдруг сменил гнев на чувство восторга.
– Что мне нужно? – вскричал он. – Мне нужно еще и еще видеть вас.
– Это невозможно.
– Хоть однажды, на час, на минуту, на секунду!
– Невозможно, повторяю вам.
– Как? – спросил Морис. – Вы серьезно говорите, что я никогда вас не увижу?
– Никогда! – раздался голос незнакомки, как скорбное эхо.
– О сударыня, – сказал Морис, – вы смеетесь надо мной.
Тут он приподнял голову, тряхнув своими длинными волосами, подобно человеку, сбрасывающему с себя чары, которым невольно покорился.
Незнакомка смотрела на него с неизъяснимым выражением. Заметно было, что и она не чужда была того чувства, которое сама внушала.
– Послушайте, – сказала она после непродолжительного молчания, прерванного лишь невольным вздохом, который тщетно старалась заглушить, – послушайте, Морис, поклянетесь ли вы своей честью, что закроете глаза и не откроете, пока не сосчитаете шестьдесят секунд… Даете слово чести?
– А если я поклянусь, что случится со мной?
– Случится то, что я докажу вам свою признательность так, как никому еще не доказывала, хотя отплатить вам чем-то большим, что вы для меня сделали, очень трудно.
– Однако нельзя ли знать?..
– Нет. Доверьтесь мне, и вы узнаете.
– Признаюсь вам, сударыня, я не знаю, ангел вы или демон!
– Клянетесь ли вы?
– Извольте… клянусь.
– Что бы ни случилось с вами, вы не откроете глаз, что бы ни случилось, понимаете ли вы? Если б даже почувствовали удар кинжала.
– Вы изумляете меня вашим требованием, клянусь вам.
– Да клянитесь же, сударь, вы, кажется, ничему тут не подвергаетесь.
– Хорошо, клянусь, что бы ни случилось со мной… – сказал Морис, закрывая глаза.
Он остановился.
– Дайте мне еще, еще раз взглянуть на вас, – сказал он. – Умоляю вас!
Молодая женщина не без кокетства подняла мантилью, и при свете луны, скользившей в это время между облаками, он увидел во второй раз ее длинные, завитые кольцами волосы, черные, как смоль, брови и ресницы, будто нарисованные китайской тушью, два темных, как бархат, глаза, изящный носик и уста, свежие и блестящие, как коралл.
– О, как вы хороши, как вы прекрасны, бесподобны! – вскричал Морис.
– Закройте глаза, – сказала незнакомка.
Морис повиновался.
Молодая женщина схватила его за руки и повернула. Он вдруг ощутил благовонную теплоту, которая, казалось, все ближе и ближе двигалась к его лицу, и нежные уста, слившись с его устами, оставили между губ его тот перстень, от которого он отказался.
Это чувство было быстрым, как мысль, жгучим, как пламя. Морис ощутил что-то похожее на боль, так оно было неожиданно, непонятно, так сильно отдалось в глубине сердца, так потрясло самые глубокие тайники его души.
Он сделал внезапное движение и протянул руки.
– А ваша клятва, – произнес уже удалившийся голос.
Морис через силу прикрыл глаза пальцами, чтобы победить искушение нарушить клятву. Он не считал секунды, он ни о чем не думал и стоял молча, неподвижно.
Минуту спустя он услышал как бы скрип затворяемой двери в пятидесяти или шестидесяти шагах от него, и снова все погрузилось в тишину.
Тут он отнял руку, открыл глаза, оглянулся вокруг, как человек, пробудившийся ото сна, а может быть, и подумал бы, не сон ли в самом деле все, что случилось, если бы губы его не сжимали перстень, доказывавший, что все необыкновенное действительно случилось с ним.
IV. Нравы времени
Когда Морис Лендэ очнулся и взглянул вокруг, он увидел лишь глухие и темные переулки, которые тянулись вправо и влево от него. Он пытался как-то сориентироваться в этой глуши, но его рассудок был в смятении; ночь была темна, луна, выглянувшая на мгновение, чтобы осветить прелестное лицо незнакомки, снова скрылась за облака. Молодой человек, после ужасной минуты недоумения, побрел к своему дому, находившемуся на улице Руль.
Достигнув улицы Сент-Авуа, Морис удивился множеству патрулей, разъезжавших в квартале Тампля.
– Что тут случилось, сержант? – спросил он начальника одного из патрулей, очень занятого и только что сделавшего осмотр на улице Фонтен.
– Что случилось? – повторил сержант. – А вот что, господин офицер. Нынешней ночью хотели похитить жену Капета и все ее семейство.
– Кто же?
– Патруль из аристократов, как-то узнавший пароль, пробрался в Тампль в мундирах национальной гвардии и намеревался их увести. К счастью, тот, кто исполнял роль капрала, назвал караульного офицера «сударь»; аристократ сам себя выдал!
– Черт возьми! – сказал Морис. – А задержали злоумышленников?
– Нет, патруль сумел выбраться на улицу, а там и след его простыл.
– А есть ли надежда поймать всех этих молодцов?
– О, достаточно было бы схватить их главаря, высокого, сухощавого… который втерся между гвардейцами муниципальной стражи. Уж заставил же он нас побегать за собой, разбойник! Вероятно, он пробрался через задние двери и бежал переулком Маделонет.
В других обстоятельствах Морис на всю ночь остался бы с патриотами, оберегавшими благоденствие республики. Но уже с час любовь к отечеству перестала быть его единственной мыслью. Итак, он продолжал свой путь. Новость мало-помалу рассеивалась в его мыслях, все больше заслонялись события, случившиеся с ним. К тому же эти мнимые попытки похищения стали так часты, что сами патриоты поняли – кое-кто начал их использовать как политическое средство. Так что новость нисколько не потревожила молодого республиканца.
Вернувшись домой, Морис застал своего служащего, – в эту эпоху не было слуг, – спящим; ожидая его, тот во сне громко храпел.
Он разбудил его со всей внимательностью, которую должно иметь к себе подобному, велел снять с себя сапоги и отпустил спать, чтоб служащий не отвлек его мысли. Лег в постель и, так как было уже поздно, то, в свою очередь, несмотря на тревожные мысли, заснул спокойно – сном молодости.
Утром он увидел письмо на ночном столике.
Оно было написано мелким, красивым и незнакомым ему почерком. Он взглянул на печать, на ней было вырезано лишь одно английское слово, служившее девизом: «Nothing» – «Ничего».
Он распечатал письмо; в нем были эти слова:
«Благодарю!
Вечная признательность взамен вечного забвения».
Морис позвал слугу. Истинные патриоты не заставляли их являться по звонку – звонок напоминал рабство; к тому же многие из «служащих», вступая в должность, оговаривали это условие.
Служащий Мориса за тридцать лет до того получил при святом крещении имя Жан, но в 92 году взял и раскрестился; имя Жан попахивало аристократизмом и деизмом; он назвал себя Сцеволой.
– Сцевола, – спросил Морис, – не знаешь ли ты, что это за письмо?
– Нет, гражданин.
– Кто тебе его передал?
– Привратник.
– А ему кто принес?
– Конечно, посыльный; на нем нет штемпеля.
– Спустись к привратнику и попроси его сюда.
Привратник поднялся по лестнице лишь потому, что его позвал Морис, которого любили все служащие, с которыми он общался, но заявил, однако, что если б позвал его любой из жильцов, то он попросил бы того самого спуститься к нему.
Привратника звали Аристид.
Морис расспросил его. Выяснил, что письмо было принесено около 8 часов утра человеком, ему неизвестным. Напрасно молодой человек задавал все новые вопросы, пытаясь хоть что-то еще выудить из привратника, тот ничего больше не смог добавить. Морис попросил его принять десять франков и в случае, если неизвестный опять явится, незаметно проследить за ним, вызнать, где тот живет, а потом прийти и рассказать об этом.
Поспешим добавить, что, к величайшему удовольствию Аристида, несколько оскорбленного предложением следить за себе подобным, незнакомец больше не возвращался.
Морис, оставшись один, с досадой смял письмо, снял с пальца перстень, положил его возле измятого письма на стол, повернулся к стене с безумной надеждою снова заснуть, но не прошло часа, как он очнулся от своего притворства, стал целовать перстень и перечитывать письмо. Перстень был с дорогим сапфиром. А письмо было, как мы уже сказали, небольшой записочкой, на расстоянии благоухавшей аристократией.
Пока Морис предавался созерцанию, отворилась дверь. Молодой человек поспешно надел перстень, а записочку сунул под подушку. Была ли это скромность возрастающей любви или стыдливость патриота, который не хочет, чтоб знали о его общении с людьми, довольно неосторожно позволившими себе написать подобную записку, одно лишь благоухание которой могло выдать и руку писавшего и адресата.
В комнату вошел молодой человек в одежде патриота, но патриота, изысканного в своем наряде. На нем была тонкого сукна карманьолка, казимировая сорочка и узорчатые шелковые чулки. Что же касается его фригийской шапочки, она устыдила бы самого Париса своей изящной формой и ярким багровым цветом.
Сверх того за поясом его торчала пара пистолетов бывшей королевской версальской фабрики и прямая коротенькая сабля, как у воспитанников военного училища.