Кавалер Красного замка

VII. Клятва игрока

Попытка похищения, как ни рискованна она была, потому что совершили ее без тщательной подготовки, возбуждала негодование в одних и участие в других. Достоверность этого события подтверждалась тем, что Комитет общественного спасения дознался, что около трех недель назад толпы эмигрантов вторглись со всех сторон во Францию. Очевидно было, что люди, рисковавшие своими головами, подвергали себя опасности не бесцельно; вероятнее всего, они стремились вызволить из неволи королевскую семью.

Уже по предложению члена Конвента Осселена был обнародован ужасный закон, которым присуждался к смерти всякий эмигрант, изобличенный в возвращении во Францию, всякий француз, изобличенный в намерении оставить свое отечество, всякое частное лицо, изобличенное в содействии побегу или возвращению эмигранта, попытке оставить отечество; наконец, всякий гражданин, изобличенный в укрывательстве эмигранта.

Этот ужасный закон наводил страх. Недоставало только применения его к подозреваемым.

Кавалер де Мезон-Руж был слишком деятельный и предприимчивый враг, чтоб возвращение его в Париж и появление в Тампле не вынудило предпринять строжайшие меры. Во многих домах сделаны были такие строгие обыски, каких еще не бывало. Но кроме найденных нескольких женщин-эмигранток, которые нисколько не сопротивлялись, когда их арестовали, и нескольких стариков, не оспаривавших у своих палачей ту малость дней, которую им осталось прожить, поиски ни к чему не привели.

Секции Коммуны, как должно думать, вследствие этого происшествия были очень заняты. Поэтому у секретаря отделения Лепелетье – одного из самых главных – не было времени думать о незнакомке.

Сначала, как он и решил, покинув улицу Сен-Жак, попытался все это предать забвению. Но как сказал приятель Лорен:

Однако Морис ничего не сказал ему, ни в чем не сознался. Он скрыл в сердце своем все подробности приключения, в которые очень хотелось проникнуть его другу. Последний, знавший Мориса веселым и от природы откровенным парнем, теперь, видя его все время задумчивым, ищущим уединения, не сомневался, как он и говорил, что тут вмешался плутишка Купидон.

Надо заметить, что за все восемнадцать столетий во Франции не было года до такой степени мифологического, как 1793 год.

Однако кавалер не был пойман; о нем стихли слухи. Королева, ставшая вдовой, осиротевшая после потери сына, заливалась слезами, когда оставалась наедине с дочерью и сестрой.

Юный дофин, вверенный сапожнику Симону, терпел муки, которые позже, через два года, соединили его с отцом и матерью. Водворилось непродолжительное спокойствие.

Вулкан монтаньяров отдыхал, как бы накапливая силы, чтобы истребить жирондистов.

Мориса тяготила эта предгрозовая тишина; не зная, как бороться с апатией, поражавшей его тело тем больше, чем сильнее становилось чувство если не любви, то похожее на нее, он перечитывал письмо, целовал драгоценный сапфир и решился, вопреки данной себе клятве, сделать последнюю попытку, заверяя себя, что после этого уж ничего не предпримет.

Молодой человек думал об одном – отправиться в секцию Ботанического сада и там разузнать что-нибудь от секретаря, своего сотоварища. Но останавливала мысль, что его прекрасная незнакомка замешана в каком-нибудь политическом заговоре. Мысль, что малейшая неосторожность с его стороны может бросить эту восхитительную женщину под гильотину и эта ангельская головка может пасть на эшафот, страшной дрожью проносилась по всем жилам Мориса.

Он решился довериться случаю и попытать счастья один, без всяких справок. Впрочем, план его был очень прост. Выставленные на всех дверях списки помогут навести его на первый след; потом строгие расспросы дворников должны разъяснить тайну. В качестве секретаря секции Лепелетье он вправе был чинить допросы.

Хотя Морису неизвестно было имя незнакомки, им должны были руководить разные соображения. Быть не может, чтобы имя такого очаровательного существа не согласовалось с ее внешностью; она должна носить имя какой-нибудь сильфиды, волшебницы или даже ангела – ибо при появлении ее на земле все должны были приветствовать появление существа необыкновенного.

Итак, имя должно было непременно направить его на след.

Морис натянул карманьолку темного толстого сукна, украсился красной праздничной шапкой и отправился на розыски, никого не предупредив о том.

Он держал в руке суковатую дубину, названную «конституцией», у этого оружия в могучей руке был такой же внушительный вид, как у Геркулесовой палицы. В кармане его покоилось письменное удостоверение о его должности. Все это вместе заключало в себе и опору, и поруку нравственную.

Он опять пустился по улицам Сен-Виктор, Сен-Жак, читая при свете угасающего дня все имена, написанные более или менее искусной рукой на каждой двери.

Морис подходил уже к сотому дому и, следовательно, к сотой росписи, но пока так и не встретил ничего, что бы могло навести его на след незнакомки, который он упрямо искал только в воображаемом сходстве имени и образа, как вдруг добряк-сапожник, видя выражение нетерпения на его лице, отворил дверь, вышел с ремнем и шилом и, поглядывая на Мориса поверх очков, проговорил:

– Не хочешь ли ты разузнать что-нибудь о живущих в этом доме, гражданин? – сказал он. – Так говори, я готов отвечать.

– Благодарю, гражданин, – пробормотал Морис, – я так… ищу имя одного приятеля.

– Так скажи это имя, гражданин, я всех знаю в этом квартале. Где проживает этот приятель?

– Он жил, помнится мне, на старой улице Сен-Жак, но боюсь, не переехал ли.

– Но как его звать? Мне надо же знать его имя.

Морис, удивленный неожиданным вопросом, был некоторое время в нерешительности; наконец произнес первое имя, пришедшее ему на память.

– Рене, – сказал он.

– А ремесло его?

Морис был окружен кожевенными мастерскими.

– Кожевенник, – сказал он.

– В таком случае, – сказал прохожий, остановившийся и смотревший на Мориса добродушно, но немного подозрительно, – надо бы спросить хозяина.

– Это так! Что правда, то правда, – сказал привратник. – Хозяева знают имена своих работников. Да вот, кстати, гражданин Диксмер. У него кожевенная фабрика да работников более пятидесяти. Он может тебе сказать…

Морис обернулся и увидел добродушного человека среднего роста, в богатой одежде, говорившей о достатке хозяина.

– Только одно скажу, как и гражданин привратник, – продолжал прохожий, – надо прежде всего знать фамилию этого друга.

– Я сказал – Рене.

– Рене имя по крещению, а я спрашиваю прозвище. Все работники у меня записаны по фамилии.

– Ну, – сказал Морис, которому эти вопросы начинали надоедать. – Прозвания его я не помню.

– Как? – сказал хозяин кожевни с улыбкой, в которой почудилось Морису больше иронии, чем было в самом деле. – Как, гражданин, ты не знаешь фамилию твоего приятеля?

– Нет.

– В таком случае ты, вероятно, его не отыщешь.

И прохожий, вежливо поклонившись Морису, отошел на несколько шагов и скрылся в одном из домов старой улицы Жак.

– В самом деле, если ты не знаешь его прозвища… – сказал привратник.

– Ну, что ж, и не знаю, – сказал Морис зло, ему хотелось ссоры, чтобы излить свое негодование и скрыть неловкость.

– Что делать, гражданин, что делать; если ты не знаешь прозвища твоего приятеля, то, вероятно, как и сказал тебе гражданин Диксмер, вряд ли его отыщешь.

И гражданин привратник, пожав плечами, ушел в свою каморку.

Морису очень хотелось поколотить привратника, но тот был стар, и это спасло его. Был бы тот лет на двадцать моложе, Морис доказал бы, что закон-то равняет всех, но сила равенства не знает.

Притом день клонился к закату, и оставалось едва несколько минут света. Он воспользовался ими, чтобы пробраться сперва в правый переулок, там в левый, осматривал каждую дверь, каждый закоулок, заглядывал через заборы, смотрел сквозь решетки, даже в замочные скважины, стучался у двери каждого пустого склада, но не получил ответа. Он истратил около двух часов на эти бесполезные поиски.

Пробило девять часов вечера. Стемнело; уже не слышно и не приметно было никакого движения в этой глухой части города, где жизнь, казалось, кончилась со светом дня.

Морис в отчаянии уже хотел удалиться, как вдруг у одного темного входа блеснул огонек Он в одно мгновение бросился в проход, не замечая, что в то время, когда он пробирался туда, из гущи деревьев, высившихся над стеной, уже более четверти часа два любопытных глаза следили за всеми его действиями. Вдруг они исчезли за стеной.

Через несколько минут после того, как наблюдатель скрылся, три человека, выйдя из маленькой двери, пробитой в той же стене, бросились в проход, в котором был Морис, а четвертый, для большей безопасности, прикрывал вход.

Морис нашел в конце аллеи двор, в конце которого светился огонек Он постучался в дверь убогого и уединенного домика, но при первом же ударе свет погас. Морис постучал громче, но на его призыв не было ответа, и видя, что ему решили вовсе не отвечать, понял, что стучаться бесполезно; он прошел через дверь и вернулся в аллею.

В то же время дверь дома тихо повернулась на петлях, вышли три человека и раздался свист.

Морис обернулся и увидел три тени на расстоянии двойной длины его дубинки.

В ночной темноте, в слабом отражении того света, который сквозит во мраке и к которому постепенно привыкают глаза, сверкнули синеватым отблеском три клинка.

Морис понял, что окружен. Он хотел приготовиться к защите, но проход был так тесен, что его дубинка задевала за стены. В то же мгновение сильный удар по голове ошеломил его. Это неожиданно напали четыре человека, вышедшие из двери. Семеро разом кинулись на Мориса и, несмотря на отчаянное сопротивление, сшибли его с ног, спутали ему руки и завязали глаза.

Морис не крикнул и не призвал на помощь. Сила и мужество всегда стараются защитить сами себя и даже стыдятся просить чьей-либо помощи.

Впрочем, если б Морис и крикнул, в этой глухой части города никто бы не явился на помощь.

Итак, Морис был связан и скручен, но не произнес ни малейшей жалобы.

Он сообразил, между прочим, что если ему завязали глаза, то это, конечно, не для того, чтобы сию минуту убить. В возрасте Мориса всякое промедление – надежда.

Итак, он собрал все присутствие духа и ждал.

– Кто ты такой? – спросил голос, взволнованный борьбой.

– Я человек, которого убивают, – отвечал Морис.

– Мало того – ты не останешься живым, если громко заговоришь, начнешь кричать или звать на помощь.

– Если бы я счел нужным кричать, то зачем бы молчал до сих пор?

– Готов ли ты отвечать на мои вопросы?

– Спрашивайте, а там я увижу, стоит ли отвечать.

– Кто послал тебя сюда?

– Никто.

– Ты, значит, пришел по доброй воле?

– Да.

– Лжешь.

Морис попытался освободить руки, но это было невозможно.

– Я никогда не лгу, – сказал он.

– Во всяком случае, сам ли по себе пришел или послан кем-то, ты лазутчик.

– А вы подлецы.

– Кто, мы подлецы?

– Да, вас семеро против одного и еще связанного, и вы издеваетесь над ним. Подлецы, трусы!

Это восклицание Мориса, вместо того, чтобы разозлить еще больше его противников, казалось, смягчило их. Самая дерзость доказывала, чти молодой человек не был тем, за кого его принимали. Истинный шпион задрожал бы и просил пощады.

– Тут нет ничего обидного, – проговорил один из них не менее грубым, но вместе с тем более повелительным голосом. – В наши времена можно быть шпионом, нисколько не сделавшись бесчестным. Одним только рискуешь – жизнью.

– Привет тому, кто произнес эти слова. Я отвечу ему прямо и правдиво.

– Зачем вы пришли в этот квартал?

– Я искал женщину.

Недоверчивый ропот встретил это оправдание. Ропот усилился и превратился в бурю.

– Ты лжешь, – подхватил тот же голос. – Мы понимаем, о каких женщинах ты говоришь. В этом квартале таких женщин нет. Сознайся в твоем замысле, не то тебе смерть.

– Полноте, – сказал Морис. – Вы не убьете меня ради удовольствия убить человека, если только вы не настоящие разбойники.

И Морис вновь неожиданно повторил попытку высвободить руки от стягивавшей их веревки. И вдруг холодная и острая боль пронзила его грудь.

Морис невольно подался назад.

– Ага, ты это чувствуешь, – сказал один из мужчин. – Так знай же, что есть в запасе еще восемь вершков таких, как ты попробовал.

– Ну, так прикончите, – сказал Морис покорно. – По крайней мере, разом отделаетесь.

– Кто ты? Говори скорей, – сказал кроткий и вместе с тем повелительный голос.

– Вы хотите знать мое имя, что ли?

– Да, твое имя.

– Меня зовут Морис Лендэ.

– Как! – вскричал кто-то. – Морис Лендэ, бунтов… патриот! Морис Лендэ, секретарь секции Лепелетье?!

Эти слова были произнесены с таким жаром, что Морис не усомнился в их решительности. От ответа зависело – умереть или жить.

Морис не способен был на подлость; он выпрямился и с твердостью, достойной истинного спартанца, произнес:

– Да, я Морис Лендэ, да, Морис Лендэ, секретарь секции Лепелетье. Да, Морис Лендэ, патриот, революционер, якобинец. Морис Лендэ, наконец, для которого счастливейший день настанет тогда, когда он умрет за отечество!

Мертвая тишина встретила этот ответ.

Морис Лендэ выпятил грудь, ожидая ежеминутно, что приставленное к груди лезвие пронзит его насквозь.

– Правда ли это? – спросил спустя несколько минут другой голос, изменивший себе от волнения. – Полно, молодой человек, не лги.

– Залезьте в мой карман, – сказал Морис, – и вы найдете там удостоверение моей личности. Раскройте мою грудь, и, если кровь ее не залила, вы найдете две начальные буквы М и Л, вышитые на рубашке.

В то же мгновение Морис почувствовал, что он мощными руками поднят с земли. Его отнесли на недалекое расстояние. Тут он услышал, как растворилась сперва одна дверь, потом другая. Вторая была уже первой, ибо в нее едва могли протиснуться те, кто его нес.

Говор и шепот не прерывались.

«Я погиб, – подумал Морис, – они привяжут мне камень на шею и бросят в какой-нибудь омут Бевре».

Но спустя несколько минут он почувствовал, что те, которые несли его, стали подниматься по лестнице. Лицо его ощутило теплый воздух, его посадили на стул. Двойные запоры задвинулись, и слышно было, как удалились шаги. Ему показалось, что его оставили одного. Он стал прислушиваться с напряженным вниманием человека, участь которого зависит от одного слова, и ему послышалось, что тот же самый голос, который поражал слух его своей мягкостью и решительностью, говорил другим:

– Это надо обсудить.

VIII. Женевьева

Прошла четверть часа, показавшаяся Морису вечностью. Нет ничего естественнее. Человек молод, прекрасен собой, силен, пользуется поддержкой ста преданных друзей, с которыми и с помощью которых он мечтал иногда об осуществлении великих замыслов; и вдруг он почувствовал, что в любое мгновение рискует лишиться жизни, попав в подлые сети.

Он понимал, что его заперли в какой-то комнате, но был ли он под присмотром?

Он решился на новую попытку разорвать путы; железные мышцы его напряглись, но веревка лишь еще сильнее впилась в тело, не лопнула.

Хуже всего то, что руки его были связаны за спиной и он не мог стащить с глаз повязку; если б он видел, то, может быть, сумел бы убежать.

Впрочем, все эти попытки не вызвали ни сопротивления, ни малейшего шума, из чего он заключил, что находится в комнате один.

Ноги его опирались на что-то мягкое. Это мог быть песок или земля; острый и пронзительный запах поражал обоняние и подсказывал, что вокруг него растения. Морис подумал, что он в оранжерее или вроде того. Он сделал несколько шагов, коснулся стены, повернулся, нащупал руками земледельческие инструменты и вскрикнул от радости.

С неимоверным трудом сумел он ощупать все эти инструменты один за другим. Спасение зависело от времени. Если случайность или Провидение даруют ему пять минут и если между этими инструментами найдется хоть один с острием, он спасен.

Он нашел лопатку.

Морис был так скручен, что ему стоило бесконечного труда перевернуть лопатку так, чтобы острое ребро ее было направлено вверх. Этим железом, которое прижимал к стене спиной, он перерезывал или, лучше сказать, перетирал веревку, связывавшую руки. Операция была продолжительна, железо лопаты медленно перетирало пеньку. На лбу его выступил пот; ему послышался как бы приближающийся шум шагов. Он сделал последнее решительное усилие, и полуистертая веревка лопнула.

Теперь он вскрикнул от радости. По крайней мере, ему можно защититься, и он даром не отдаст свою жизнь.

Морис сорвал повязку с глаз.

Он не ошибся. Он был не в оранжерее, а в беседке, в которой сберегались нежные деревья, неспособные зимовать на открытом воздухе.

В одном углу лежали эти садовые инструменты, один из которых оказал ему такую великую услугу. Напротив было окно. Морис выглянул в него. Оно было с решеткой, и вооруженный карабином мужчина стоял за ним на часах.

С другой стороны сада, на расстоянии почти тридцати шагов, возвышался небольшой павильон, подобный тому, в котором находился он сам. Штора была опущена, но сквозь нее виден был огонь.

Он подошел к двери и стал прислушиваться; другой караульный ходил взад и вперед за этой дверью. Шаги отдавались в его ушах.

Из коридора доносился невнятный гул голосов. Спокойный разговор перерос в спор. Морис не мог расслышать все, о чем говорилось; однако он разобрал несколько слов, и среди этих слов прозвучало: «шпион», «кинжал», «смерть».

Видимо, в глубине коридора отворилась какая-то дверь, и он теперь лучше мог все расслышать.

– Да, – говорил один голос, – да, это шпион. Он разнюхал что-то и теперь, без сомнения, послан подслушать наши тайны. Освободив его, мы рискуем, что он нас выдаст.

– А его слово! – сказал другой голос.

– Его слово! Ему так же легко дать его, как и изменить. Разве он дворянин, что можно положиться на его слово?

Морис заскрежетал зубами при мысли, что есть еще люди, которые убеждены, что можно верить только слову дворянина.

– Но знает ли он наши имена, чтоб нас выдать? Нет, разумеется, он их не знает и не знает также, чем мы занимаемся, но ему известен наш адрес, и он опять придет сюда с порядочной свитой.

Вывод показался неоспоримым.

– Что же, – сказал голос, уже несколько раз поразивший Мориса своей повелительностью, – стало быть, решено?

– Да, сто раз да, и я вас не понимаю, любезный, ваше великодушие. Если бы мы попали в руки Комитета общественного спасения, посмотрели бы, как они стали бы с вами церемониться.

– Стало быть, вы настаиваете на вашем решении, господа?

– Без сомнения, надеюсь, что и вы не будете ему сопротивляться.

– На моей стороне один голос, господа. Я полагал дать ему свободу. На вашей шесть, и все шесть голосов обрекли его на смерть. Так пусть же будет ему смерть!