Капкан на принцессу. Книга третья

И тут фаворит радостно озарился – Ягужинский! Ведь не зря же он вызволил его из Пруссии. Вот, кто достойный соперник хитрому Лису! И, если он, Бюрен, сумеет составить Ягужинскому протекцию в кабинет министров, тот не посмеет перечить благодетелю, к тому же против их общего недруга.

Бюрену понадобилась лишь одна содержательная беседа наедине с Анной Иоанновной в её спальных покоях. И приказ о назначении Ягужинского кабинет-министром был благосклонно подписан её царственной рукой.

императорский дворец

Сегодня императрица устраивала раут по случаю чествования нового кабинет-министра. Приглашены были все высокопоставленные чиновники и иностранные послы.

В ожидании приглашения все толпились перед гостевой залой дворца и, переговариваясь друг с другом, напоминали растревоженный пчелиный улей.

Левенвольд позволил себе сделать выпад в сторону Остермана:

– Андрей Иванович. Помнится, когда я встревоженный пришёл к Вам с известием о возвращении Ягужинского в Петербург, Вы уверили меня, что в этом нет ничего страшного. Ну, и что Вы теперь скажете?

Остерман в ответ даже бровью не повёл:

– Скажу, что наш фаворит дорос до игры в шахматы. Поставить Ягужинского кабинет-министром очень неплохой ход. И это значит…

– Что это значит?

– Это значит, что теперь мой черёд ходить!

– И как Вы намерены поступить?

– Прежде всего, не торопиться, друг мой. Шахматы требуют размышления.

– Идёт! – сообщил Левенвольд, указывая кивком головы на Ягужинского.

Новоявленный кабинет-министр размашистой походкой проследовал вперёд; толпа собравшихся гостей расступилась перед ним. Посыпались отдельные поздравления. Ягужинский, принимая их, отвечал кому-то коротким приветливым кивком, кому-то дружеским рукопожатием.

– Павел Иванович, – окликнул его Остерман, когда граф поравнялся с ними, – Примите и мои поздравления.

Тот заносчиво прищурился:

– Весьма лестно это услышать от Вас, Андрей Иванович, зная, что именно Вам в первую очередь неприятно моё нынешнее назначение!! Хоть Вы это так изысканно скрываете!

– Однако, я никогда не скрывал восхищения Вашим прямодушием.

– Это верно! Кажется, вашему последнему восхищению я обязан был должностью посланника к берлинскому двору!! – весело расхохотался Ягужинский и протянул вдруг руку Остерману.

Андрей Иванович ответил уважительным рукопожатием.

Ягужинский столкнулся взглядом с Левенвольдом. И, сделав вид, будто неожиданно вспомнил что-то важное, быстро отвернулся и переключился на нового собеседника.

– Что это? – удивлённо спросил канцлер, – Или мне показалось? Наш новый кабинет-министр предпочёл избежать приветствия с Вами, мой друг?!

– Увы. Признаться, я и сам не горю желанием получать от него приветствия.

– Вот так раз! Что между вами произошло?!

– Так. Небольшой, но прескверный случай, – Рейнгольд поморщился, – Я стал невольным свидетелем их семейной неурядицы.

– Вы ничего мне об этом не говорили.

– Признаться, мне не хотелось бы об этом говорить, – Левенвольд столкнулся с требовательным взглядом Остермана и, покрутив серьгу, нехотя, ретировался, – Ну, да, впрочем, так и быть. Расскажу. Недавно в императорский театр прибыла новая труппа во главе с актёром парижского Итальянского театра Карло Бертинацци. И второго дня мы с Натальей Лопухиной были на постановке. С нами поехали сёстры Трубецкая и Ягужинская.

– И что Вы находите в этих пошлых итальянских постановках? – поморщился канцлер, – Одно дурачество – и только!

– Лично я – ничего. Но дамы без ума от итальянцев.!А княгиня Трубецкая, доложу Вам по секрету, даже завела интрижку с одним из актёров.

– Срам какой!

– По этой причине она с супругом в театр ездить не может. И теперь постоянно просит Лопухину и меня сопровождать её. Наталья в последнее время дружна с Трубецкой. И потакает её прихоти. Но в этот раз с нами напросилась ещё и Ягужинская. И было большой ошибкой взять её с собой.

– Почему?

– Да потому, что её муженёк – ревнивое животное!! Вообразите, он ворвался в гримёрную комнату артистов в то время, когда мы все четверо были там. И устроил погром! Хотя ни Анна Гавриловна, ни я с Натальей Фёдоровной не были уличены им в непристойном поведении, но попасть под горячую руку разгневанному Ягужинскому – это, скажу я Вам, незабываемое событие! Врагу не пожелаешь!

Левенвольд осёкся, заметил, как Остерман, слушая его, вдруг начал тихо и мстительно хихикать.

Двигаясь далее по коридору дворца, граф Ягужинский заметил среди министров и генералов князя Трубецкого, и подошёл ближе:

– Никита Юрьевич.

– Павел Иванович! Примите мои искренние поздравления с новой должностью! – торжественно произнёс тот.

– Благодарю, – отозвался Ягужинский, – Вы приглашены на раут?

– Так точно.

– Есть у меня к Вам один деликатный разговор. Не откажете?

– Извольте.

– Отойдём, – предложил Ягужинский, увлекая князя в дальний угол.

Они уединились за колонной.

– В виду того, что наши жёны приходятся друг другу сёстрами, то и мы, стало быть, с Вами друг другу не чужие, – начал граф, – Я – человек прямой, витиевато высказываться не умею. Поэтому не обессудьте, Никита Юрьевич, но мой Вам совет – приглядите за супругой!!

И, наблюдая полное недоумение в лице князя, решительно взял его под локоть:

– Э-э, да Вы, я вижу, никак не возьмёте в толк, о чём я. Супруга Ваша Настасья Гавриловна, через сестрицу свою, с недавнего времени в подругах у Натальи Лопухиной. Сия особа, как всем известно, не обременена строгостью нравов. И дружба с нею ни к чему хорошему привести не может. Повадились они вечерами в театр кататься к итальянцам.

Трубецкой простодушно повёл плечами:

– Что жена моя ездит в театр с Лопухиной и Левенвольдом, мне известно. Я ей в том не препятствую.

– А известно ли Вам, чем они там занимаются?

– Наблюдают театральные постановки, я полагаю. Нынче это вошло в моду.

Ягужинский укоризненно покачал головой:

– Святая Вы простота! – и тут же спохватился, – Вы только не подумайте, что я сплетничаю! Напротив, я предупредить Вас желаю, во избежание неприятностей!

– Каких?

– А таких! Супруга Ваша не театром увлечена, а итальянским актёром по имени Марио!!

И, видя нарастающее возмущение князя, моментально осадил его:

– Тише, тише! Я оттого имею в том уверенность, что видел всё собственными глазами!

– Вы?!

– Моя Анна Гавриловна недавно, знаете ли, тоже выпросилась с ними в театр. А я, имея скверную привычку никому не доверять, приехал следом, чтобы встретить её после спектакля. А, когда все зрители покинули здание, а моей ненаглядной среди них не оказалось, я разволновался и пошёл искать её в подсобных помещениях театра. И оказался невольным свидетелем отвратительной сцены пребывания всех трёх подруг за кулисами в гримёрной комнате этих комедиантов!

Никита Юрьевич закрыл рукой глаза:

– Боже, какой стыд…

– И, если Лопухина с Анной, в присутствие Левенвольда, лишь фривольно кокетничали с итальянскими актёришками. То Настасья Гавриловна в это время находилась в отдельной комнате наедине с этим…

– Довольно! – вскричал Трубецкой, бледнея и покрываясь испариной.

– Друг мой, держите себя в руках. А то Вы, неровен час, в обморок упадёте.

И Ягужинский подвёл Никиту Юрьевича к окну, распахнул створку, давая доступ свежего воздуха. Видя, что тот отдышался, продолжал:

– Анну-то я вожжами выпорол дома! В театры для неё теперь дорога закрыта раз и навсегда!! Хоть она и клялась меня слёзно, что ничего, кроме кокетства, себе не позволила. И умоляла не выдавать её сестрицу. Ну, да я ей в том слова не давал!! И считаю своей прямой обязанностью Вас, Никита Юрьевич, упредить!

– Благодарю…

– Потому, как на кону фамильная честь и Ваша и моя. Хоть при дворе и позволительно нынче иметь фаворитов, да одно дело, если этот фаворит – влиятельный при дворе вельможа. И совсем другое дело, если это актеришка безродный, всё одно, что холоп!! Вы со мной согласны?

Трубецкой кивнул, еле сдерживая гнев:

– Павел Иванович, кто-нибудь, кроме Вас, знает об этом казусе?

– Могу Вас заверить, Никита Юрьевич, я не обмолвился никому ни единым словом!!

– Благодарю Вас.

дом князя Н. Ю. Трубецкого

Трубецкой примчался домой на взводе. У крыльца стояла приготовленная к прогулке карета, запряжённая парой лошадей.

– Кто распорядился насчёт выезда?! – крикнул разгневанный князь вознице.

– Настасья Гавриловна.

– А ну, распрягай!! И ставь карету в ангар!

– Как же так?

– Говорю тебе, распрягай!!!

– Так ведь барыня велела…

– Где она сама?!

Тот пожал плечами. Но дворецкий услужливо сообщил:

– Княгиня у себя в комнате. Изволят одеваться.

Никита Юрьевич грубо оттолкнул с дороги слугу и устремился бегом по лестнице на второй этаж. И, запыхавшись, ворвался в покои супруги.

Княгиня Трубецкая повязывала перед зеркалом ленту на шляпке. На ней было недавно купленное платье из дама светло-лилового оттенка, отороченное золотым позументом. На шее и на запястьях сверкали фамильные бриллианты. Над верхней губой призывно красовалась мушка в виде сердечка. В комнате стоял душный запах разбрызганного французского парфюма.

– Далеко ли намереваетесь отбыть, Настасья Гавриловна? – вызывающе заявил супруг прямо с порога.

Она даже не обернулась, старательно поправляя шёлковый бант на шее:

– Вы разве позабыли? Я давеча извещала Вас, что нынче вечером еду в театр.

– Ах, в театр?! Так вот! Никуда Вы не едете!!!

Трубецкой принял решительную позу. Супруга с насмешливым недоумением обернулась:

– Что?

– Я сказал, Вы останетесь дома!

– Никита Юрьевич, что на Вас нашло, право?

– На меня?! – рявкнул он, покрываясь багровыми пятнами, – Я Вам сейчас объясню!

– Уж будьте так любезны. И покороче. Меня ждёт карета.

– Уже не ждёт. Я распорядился распрячь лошадей.

Настасья Гавриловна впервые за время диалога взглянула на супруга внимательно:

– Что это значит?

– Это значит, что отныне Вы не ездите в театр!! Ни с Лопухиной, ни с кем бы, то не было другим!!

– Какая муха Вас укусила?

– Учтите! Мне всё известно!!

– Теряюсь в догадках. Каким именно известием Вы хотите похвастать?

– А таким, чем занимается моя жена после спектакля в актёрской уборной!!!

Настасья Гавриловна скривила губы:

– Фи. Как это скверно с Вашей стороны слушать сплетни.

– Скверно давать повод подобным сплетням!!

– Я не желаю участвовать в этом разговоре, так как нахожу его оскорбительным, как для себя, так и для Вас, – манерно заявила супруга и пошла из комнаты прочь.

Трубецкой бросился за ней:

– Стойте! Я же сказал, что не отпускаю Вас!!

Она даже не оглянулась:

– Ах, оставьте! Никита Юрьевич. Будто я не понимаю, чьими словами Вы сейчас говорите. Это Ягужинский напел Вам про то, как он держит в строгости жену. Да ведь он дикарь! Хоть и носит графский титул, а как был простолюдином, так и остался. Вам ли на него равняться? Ведь Вы – потомственный князь!

– Да, я – князь! И я не допущу, чтоб Вы порочили моё имя!!

Настасья Гавриловна остановилась перед лестницей, обернулась и брезгливо усмехнулась ему в лицо:

– О, господи! Что-то я не припомню Ваших радений о княжеской чести, когда Иван Долгоруков пьяный ночевал в нашем доме. Вы предпочитали тихонечко отсиживаться в своей комнате и делать вид, что ничего не происходит.

– Замолчите!!! – Трубецкой побагровел до корней волос и затрясся.

– Что это с вами? – насмешливо спросила княгиня, – Уж не хотите ли Вы меня побить, как Ягужинский Анну?

– Я прошу Вас замолчать!!

– Да бросьте валять дурака. Вы меня и пальцем не тронете. И не потому, что Ваша княжеская честь будет тому причиной. А потому, что Вы попросту тряпка.

Она не договорила – Трубецкой сорвался и отвесил ей звонкую пощёчину.

Супруга опешила. Никита Юрьевич тут же перепугался и схватил её за руку:

– Господи, Настасья Гавриловна… Настенька. Простите меня! Сам не знаю, как это случилось.

– Отпустите меня!! – она попыталась высвободить руку, – Вы жалкий, ничтожный человек!

– Ну, что Вы такое говорите. Я виноват. Я вспылил. Не удержался. Не сердитесь, душа моя.

– Пойдите вон! Я Вас презираю!

Она со всей силы выдернула руку из его пальцев. Вдруг оступилась на краю лестницы и, не сумев удержать равновесия, нелепо взмахнула руками и…

Никита Юрьевич в полном оцепенении увидел, как супруга кубарем скатилась вниз, несколько раз перевернувшись, и замерла внизу, распластавшись в нелепой позе.

– Настя…. Настенька…, – он на негнущихся ногах сбежал вниз, присел, приподнимая ей голову, – Ты жива? Посмотри на меня… Скажи что-нибудь…

Но голова её безвольно запрокинулась. Княгиня не подавала никаких признаков жизни.

– О, господи. О, господи. О, господи! – беспрестанно повторял Никита Юрьевич, теребя в руках безжизненное тело.

На шум вошёл дворецкий. И застал страшную картину – сидящего на полу хозяина, сжимающего в руках супругу.

– Макар. Что с ней? – дрожащими губами спросил его Трубецкой, – Неси соль. Зови доктора!

– Поздно, барин. Не дышит, – определил слуга, – Преставилась.

– Как это?! – пробормотал он, холодея, – Не может быть! Доктора зови, говорю тебе!!

– Вы уверены, Ваша светлость? – осторожно переспросил слуга, приподнимаясь, – А что Вы ему скажете? Что повздорили и княгиню с лестницы толкнули?

Трубецкой в сердцах огрел его по затылку:

– Ты что мелешь, скотина?! Как у тебя язык повернулся?!

– Так весь дом слышал, как вы ругались.

Никита Юрьевич обмяк и прильнул спиною к стене:

– Вот что, Макар… Не надо доктора. Беги к графу Ягужинскому. Проси, чтоб немедля ехал сюда!! Да не болтай лишнего!

Граф Ягужинский налил в бокал вина и протянул Трубецкому:

– Выпейте. Вам надо успокоиться.

– Павел Иванович, я не трогал её, – стонал тот, – Лишь хотел удержать. Она выдернула руку и оступилась… Всё случилось так стремительно. Я не успел ничего сделать. Вы верите мне?

– Верю, Никита Юрьевич, верю.

– Что делать теперь?! А?

Тот заботливо положил ему руку на плечо:

– Успокойтесь. Я что-нибудь придумаю, – он напряжённо наморщил лоб, – Вот что. Давайте-ка перенесём княгиню в спальню.

– Не могу. У меня ноги подгибаются.

Ягужинский кликнул дворецкого:

– Макар. Помоги мне.

Они вдвоём подхватили тело княгини и уволокли его в комнату, уложили в кровать. Ягужинский спустился вниз:

– Никита Юрьевич, будьте дома. Ни с кем не разговаривайте. Я скоро.

Спустя пару часов Ягужинский возвратился в сопровождении некоего господина в суконном кафтане и с врачебным саквояжем. Представил его хозяину, как доктора Нейца. Тот бегло осмотрел тело усопшей княгини, что-то убедительно проговорил на немецком. И подписал бумагу.

– Что он говорит? – спросил шёпотом Трубецкой.

– Мужайтесь, мой друг, – сочувственно ответил Ягужинский, – Доктор заключил, что у княгини случился сердечный приступ, что послужило причиной внезапной смерти. Вот подтверждающий документ.

Доктор захлопнул саквояж и откланялся. Трубецкой, не веря в происходящее, вперил в Ягужинского растерянный взор:

– Сердечный приступ?!

– Да, – уверенно подтвердил тот, – Это мне стоило четыре сотни рублей. Постарайтесь возвратить их мне, как только придёте в себя после похорон. И мой Вам совет – увеличьте жалование дворецкому. И поощрите прислугу, что были нынче в доме.

– Непременно!! – пробормотал Никита Юрьевич, – Но… Как Вам это удалось?!

– Мне пришлось прибегнуть к помощи одного очень влиятельного лица.

– Кого?

– Вы уверены, что хотите это знать?

– Да.

– Графа Бюрена.

Внезапная смерть княгини Трубецкой всколыхнула двор и вызвала волну сочувствия и скорби. Многие отметили, что семейство Головкиных, будто преследует злой рок; в прошлом году скончался старший сын Иван (будучи посланником при Голландском дворе), в разгар подготовки к празднику по случаю взятия Данцига умер скоропостижно отец Гаврила Иванович Головкин. И вот теперь опять внезапно «от сердечного приступа» преставилась младшая дочь Настасья.

Анна Гавриловна Ягужинская горько оплакивала смерть сестры. Наталья Лопухина заботливо опекала подругу, слёгшую без сил от такого большого количества утрат. На старших дочерей Ягужинского – Прасковью и Анастасию – легли заботы о младших детях семейства, а так же о малолетних племянниках – братьях Трубецких. Петька был отпущен директором из Рыцарской Академии в отпуск на месяц.

Сам Никита Юрьевич, оставшись вдовцом в тридцать шесть лет, болезненно переживал кончину супруги, и не мог находиться в доме, где случилось несчастье. Он выпросил у государыни позволения на время отбыть из столицы в Москву (где у него было имение) и до конца лета отстраниться от придворных дел.

Рыцарская Академия

В преддверии праздника Пасхи Голицын приволок из библиотеки увесистую книгу, между страниц которой он с лета предусмотрительно засушил цветочные бутоны, и вот уже второй час аккуратно раскладывал их в письма, адресованные своим воздыхательницам.

Друзья над ним посмеивались:

– Вот ты неутомимый щегол!

– Митяй, ты работаешь, как почтовая контора!

– Почтальону придётся приехать сюда с тележкой; иначе твои послания не унести!!

– И откуда у тебя их столько?!

– А вам не кажется, друзья, что он просто шлёт их всем подряд, без разбору?

– Ой, вам лишь бы позубоскалить! – огрызнулся Митяй, выводя чернилами имя очередного адресата.

Лопухин подошёл ближе и прочёл надписи на запечатанных письмах:

– Горчаковой Лизе, Салтыковой Марии, Путятиной Анне, Путятиной Наталье, Гагариной Дарье, Гагариной Екатерине…, – Ванька не удержался от смеха, – Господи! И, правда, всем подряд!… Черкасской Варваре… Ого! Юлианне Менгден?!… А где же Анне Леопольдовне? Неужели ты не поздравишь Её высочество с Пасхой? Как это не любезно с твоей стороны.

– Хватит!! Дай сюда! – психанул Митяй, отнимая у него письма.

Он закончил писать, пересчитал письма, загибая пальцы, и озадаченно произнёс:

– Один цветок остался. Могу подарить. Эй! Кто-то хочет поздравить с Пасхой подружку? Микура, может ты?

Василий, который пришивал пуговицу к мундиру, скептически дёрнул плечами:

– Мне некому слать цветы.

– А, может быть, кому-нибудь в дальние края? – намекнул Митяй, заговорщически подмигивая.

Микуров рассердился. Ещё не хватало, чтоб этот балабол сейчас брякнул при всех что-нибудь про Данциг. И Василий сурово взглянул на Голицына:

– Матушке я уже письмо отправил.

Тот намёк понял:

– Ну, как хочешь? – и переключился на Ивана, – Лопух! А ты?

– Что я?

– Отправь послание Катеньке Ушаковой. Помнится, она так обхаживала тебя на прошлом балу в Петергофе.

– Вот ещё! – окрысился Лопухин, – Что я, самоубийца, что ли?!

Митяй помахал плоским засушенным цветком, будто веером, и решил:

– А! И ладно. Сам подпишу Катюше. Уверен, ей будет приятно.

Лопухин фыркнул:

– Я же говорил! Он шлёт всем подряд, без разбору!!

апартаменты принцессы Анны Леопольдовны

– Фрейлина Менгден! Вам письмо, – доложил дворецкий.

Она отошла к окну. Аккуратно ножом срезала печать – внутри сложенного вчетверо бумажного листа покоилась засушенная веточка шиповника с розовым бутоном.

Юлия невольно улыбнулась; интересно, кому пришла в голову такая забавная идея? Она развернула лист и прочла короткую строчку Шекспировского сонета: «О, как я дорожу твоей весною. Твоей прекрасной юностью в цвету». В самом низу листа стояла подпись – «Дмитрий Голицын».

Юлия оторопела и вдруг почувствовала, как вспыхнули щёки; новость, что Голицын прислал ей письмо, несказанно обрадовала её и взволновала.

Она осторожно поднесла к лицу засушенный цветок; ей почудилось, что он ещё хранит запах прошлогоднего лета. В памяти сами собой возникли картинки летнего сада в Петергофе. Солнечные лучи сквозь кроны деревьев. Брызги фонтана. Домик Монплезир на берегу финского залива. И голос Голицына, его взгляд, улыбка и робкое прикосновение его руки…

В голове всё закружилось вихрем от нахлынувших воспоминаний. И Юлия поспешила к принцессе. Ей не терпелось показать письмо и поделиться радостью.

В комнате перед дверью, ведущей в спальню Анны Леопольдовны, толпились фрейлины. Они встали в кружок, обсуждая утреннюю почту, и делились друг с другом новостями. Видимо, в праздничный день Пасхи, новости были приятные, а письма изобиловали поздравлениями, поэтому девицы хихикали и шумели.

Их веселье внезапно пресекла появившаяся мадам Адеракс:

– Чего разгалделись? – строго прикрикнула она, – Её высочество ещё не проснулась. Так что ступайте в гостиную!! Живо!

Фрейлины вмиг умолкли и, будто стая пташек, упорхнули, шурша платьями, прочь. Последняя, вскочив с кушетки, выбежала Катенька Ушакова. И Юлия заметила, как на бархатной обивке остался лежать белый бумажный прямоугольник.

– Катя! – окликнула она её.

Но Ушакова уже скрылась в гостиной, прикрыв за собою дверь.

Юлия подняла листок, намереваясь вернуть фрейлине, и из него вдруг выскользнул плоский высушенный цветок шиповника. В первую минуту её кольнуло лёгкое недоумение. Как это странно; должно быть, нынче вошло в моду – пересылать друг другу засушенные растения?

Она не удержалась от любопытства и раскрыла бумажный листок… Ощущение, которое она испытала, увидев надпись внутри, было равносильно тому, как если бы над ней вдруг обрушился потолок.

Ушакова, обнаружив пропажу, тут же вернулась.

– Ты обронила, – промямлила Юлия, протягивая ей листок бумаги и сухой цветок.

– Спасибо! – обрадовалась она и, схватив то и другое, умчалась назад хвастаться подружкам.

Юлия осталась одна. В глубоком разочаровании она вынула из манжета своё письмо и порвала его на мелкие-мелкие кусочки. Затем подошла к окну, распахнула створку и вытряхнула их во двор.

загородная царская резиденция Петергоф

По заведённой традиции, в июле императрица на несколько недель переезжала за город – в Петергоф. Она брала с собой непременно всё семейство Бюрена; без него она вообще не обходилась. Так же с нею ехали фрейлины и статс-дамы, чтоб развлечь императрицу сплетнями и интересными беседами. Разумеется, камердинеры, пажи, доктор, секретарь. А ещё весь штат шутов и карликов – без них государыня скучала. А вот племянницу Анну Леопольдовну и сестрицу Елизавету она оставляла в Петербурге; видимо, общество той и другой было ей в тягость.

Переезд занимал целый день с непременным отдыхом и обедом в Стрельне или на одной из дач кого-то из придворных.

В этом году Анна Иоанновна решила разнообразить маршрут: добралась в шлюпке до Екатерингофа, далее до большой Петергофской дороги изволила идти пешком. А там уже пересела в карету. За нарядной процессией экипажей с дамами и кавалерами двигался целый «поезд» с грузчиками и ломовыми извозчиками, доставлявшими из одного дворца в другой мебель, посуду и всю обстановку.

В Петергофе государыня охотилась, иногда выезжала оттуда в соседний Ораниенбаум, плавала на лодках в Кронштадт. В главной императорской резиденции тем временем продолжалось благоустройство паркового ансамбля. Архитектор Растрелли-старший проектировал и сооружал фонтаны с позолоченными свинцовыми фигурами.

Находясь в загородной резиденции, Анна Иоанновна желала отдохнуть от государственных забот и требовала не беспокоить её по маловажным делам. Однако совсем устраниться от дел не получалось: кабинет-министры регулярно приезжали, докучая ей с докладами, доношениями и челобитными. То и дело наведывались из Петербурга чиновники и царедворцы, так как считали себя обязанными нанести императрице визит вежливости.

Устав от этих бесконечных визитов, государыня отдала приказ о регламентации потока гостей: приезжать всем только по воскресеньям и четвергам! А в иные дни только в исключительных случаях самой крайней нужды.

Но, поскольку в приказе не была чётко определена мера этой «самой крайней нужды», гости так и продолжали паломничество в загородную императорскую резиденцию.

И тогда Анна Иоанновна, чтоб хоть частично отвадить непрошеных гостей, велела селить их по двое в комнату и больше двух слуг с собой не брать. Кормить согласно распорядку. А в иное время ни кушанья, ни вина, ни кофе, ни чаю, одним словом, ничего – не давать!

загородная царская резиденция Петергоф

Остерман был, разумеется, осведомлён о желании государыни поменьше видеть министров в период её летнего отдыха. И размышления об этом натолкнули его на мысль, какой именно сделать ответный ход Бюрену в отместку за то, что тот ввёл Ягужинского в кабинет министров.