Алиса Коонен: «Моя стихия – большие внутренние волненья». Дневники. 1904–1950
Много еще всяких перипетий и скандалов предстоит с этими отрывками. Коренева уже начала выставлять всякие претензии, вообще неладно что-то очень…
Василия Ивановича видела мельком только вечером. Днем его не было. Репетировали I акт, а он занят во II. Увижу только послезавтра.
13 [февраля 1907 г.]После «Драмы жизни».
Скверно на душе… Настроение проклятое: сегодня Лаврентьевский спектакль262– будут читать Нина Николаевна [Литовцева], Мария Николаевна [Германова], Василий Иванович, Москвин – и не пришлось попасть… Ужасно досадно. Главным образом, конечно, из‐за Василия Ивановича. Завтра не придется опять увидать его. Скучно.
Завтра будет урок с Марией Николаевной, у нее на дому. «Мертвый город»263.
Выйдет ли что, а интересно страшно…
17 [февраля 1907 г.]. СубботаПосле «Драмы жизни».
Долго не писала – некогда… Работы много – занимаюсь водевилем и «Мертвым городом». С понедельника начну Раутенделейн. Дела много… очень…
Страшно волнуюсь за отрывки. Пойдут на IV неделе поста. Господи! Какое огромное значение они будут иметь для меня! Страшно подумать…
Василия Ивановича вижу теперь страшно редко и очень мельком. Не могу понять почему – но он так отдалился от меня последнее время, опять такой стал чужой, такой недосягаемый…
Боже мой, Боже мой, я до отчаянья люблю его!
Вахтанг [Мчеделов] недавно все убеждал меня, что Василий Иванович меня любит – глубоко и серьезно. Но я теперь не верю… Почему он такой равнодушный последнее время?
Мучительно.
Завтра концерт Маныкина264– пойду… развлекусь…
20 [февраля 1907 г.]. ВторникСкверная штука. Сижу с жабой265. Раньше воскресенья нельзя выйти. Тоскую страшно. Если бы еще я могла работать – а то хожу взад и вперед по комнате, думаю бесконечные думы о Василии Ивановиче, мысленно веду с ним нескончаемые разговоры, сочиняю письма и прочее, и прочее, а делом не занимаюсь, работать не хочется, упадок сил – страшный. Томительно…
Дни стоят совсем весенние – теплые, солнечные… Кончик луча проскальзывает в комнату и дразнит, манит куда-то… Хочется в поле, в лес, дымчатый голый лес, одетый таинственным серым весенним туманом…
Рвется душа… На волю хочется… Ах, какая я нескладная, незадачная… Все ждала – когда-то начнут репетировать II акт «Стен». И вот как раз со вчерашнего дня начались репетиции… Теперь Васечка каждый день в театре, а я – сиди дома, больная, разбитая, скучная…
И за отрывки страшно, успею ли доделать до конца.
Вас. вчера был хороший, добрый. После VI картины я стояла гов[орила] с Николаем Григорьевичем [Александровым] относительно того, что не могу сегодня играть в «Драме жизни». Подошел Василий Иванович. «Вы что, плачете?» – «Нет, она больна», – ответ Николая Григорьевича. «У меня – жаба», – говорю. «А, а вам играть завтра?» И держит мои обе руки в своих… Я бессознательно (только потом опомнилась) шевелю рукой, как бы ища, где взять его руку покрепче и не выпускать…
«Вы смотрите, дайте ему знать завтра, что опасности нет, а то он будет беспокоиться. Все же он влюблен в вас», – пошутил Николай Григорьевич. Василий Иванович пробормотал что-то, улыбнулся и сейчас же ушел. Мне показалось, конечно, может быть, это одно воображение, – что он был как-то смущен немного…
Боже мой, Боже мой, он должен полюбить меня – рано или поздно. Это будет… Что, что теперь мешает… Вахтанг [Мчеделов] говорит, моя молодость. Да, может быть и это…
Не знаю, не понимаю ничего. Знаю только одно… Я с ума сойду, если дальше будет так продолжаться.
[Два листа вырваны.]
24 [февраля 1907 г.]. СубботаДнем.
«Бранд» сегодня…
Как бы хотелось пойти в театр… Хоть на часок… подышать родным воздухом…
Такая сейчас боль внутри… такая тоскливая, ноющая…
Если бы я могла плакать [сейчас. – зачеркнуто]… Нет, слез нет…
Одна тупая, мучительная тоска…
День сегодня – хмурый, нерадостный…
Небо сплошное – серое…
В комнате – хорошо, уютно. Цветов много. Над Василием Ивановичем листья папоротника и красные гвоздики… На столе – нарциссы и гиацинт. Запах хороший…
Плакать хочется – слез нет…
Тупо и пусто внутри…
Пролетели вороны – черные, печальные. Голые кривые ветки торчат из‐за крыши и качаются ветром.
Вот еще какие-то птицы пролетели быстро… Торопятся… Куда?
Хочется почитать какую-нибудь хорошую сказку. Про птиц, улетающих в далекие теплые края, где много цветов, где вечное солнце и море – лазурное… Я смутно помню какую-то такую сказку – о птицах и солнце?
Вечером.
Придется высидеть еще завтра… Ужасно! Терпение может лопнуть! Сегодня были – Коренева и Вендерович. Сидели долго. Много рассказывали: между прочим, что школы на будущий год не будет совсем, а те, которых оставят, – будут числиться оставленными при театре. Попаду ли я в их число? И что будут делать эти «молодые члены труппы»? – Да… что-то не разберешь ничего…
Ах, как грустно! Как грустно!
26 [февраля 1907 г.]. ПонедельникВечером.
Вчера все-таки не выдержала и ушла днем в театр. Встретили все радушно, кроме Кореневой, она как-то оставалась в стороне. Василий Иванович издали увидал меня в зрительном зале – кричит: «Здрасьте, Алиса Георгиевна, как здоровье?» – и несмотря на то, что Николай Григорьевич [Александров] спешно тащил его куда-то, – остановился, крепко пожал руку и еще раз спросил, совсем ли выздоровела. Хорошо поздоровался Владимир Иванович [Немирович-Данченко]: «Ну, как здоровье?» – «Ничего, Владимир Иванович, понемногу». – «Поправились?» – «Да…» – «Совсем или почти?» – «Почти…»
Все-таки в этих расспросах проскальзывала какая-то заботливость. Было приятно.
Приставали и другие с расспросами. Кто из вежливости, кто из искреннего хорошего чувства.
В общем, никто не забыл, все отнеслись с сочувствием.
Было приятно.
Вечером пошла на «Горе от ума». Перед III актом Василий Иванович подошел и крепко-крепко пожал руку; не сказал ничего. Во время акта подошел к нашему столу, где мы пьем чай, поболтал, посмеялся, рассказал, что у Кореневой произошел инцидент с Грибуниным, и когда я спросила: «Что?» – говорит: «Я вам потом расскажу…» Так просто, просто…
Перед IV актом я во время перестановки декорации перебегала через сцену, вдруг выходит Василий Иванович, ему тоже кого-то нужно было на сцене, встречается со мной, обнимает меня обеими руками и сердитым голосом говорит: «Уходите вы, дорогая, отсюда, здесь сквозняки везде…» Больше мы не говорили, и только когда я поднималась на лестницу к выходу, он крепко-крепко стиснул мою руку, когда помогал подняться…
Братушка [С. С. Киров] говорит, что он все время расспрашивал его о моей болезни и посылал мне поклоны.
27 [февраля 1907 г.]. ВторникДнем.
Занималась с Марией Александровной [Самаровой] Раутенделейн… Она говорит, что «это будет моя коронная роль». Конечно, не верю ей266…
Страшно очень… Трудность прямо непосильная…
Василия Ивановича не видела – ни вчера, ни сегодня. Вечером – «Бранд» – утешение…
Хотя, может быть, к лучшему, что я редко вижу его – не мешает работать.
Позднее.
Боже мой! Как страшно за отрывки… Теперь все полно ими.
Особенно за Раутенделейн – жутко…
Господи! И вдруг после всех этих разговоров – провал, с треском… Мне кажется, я не переживу… Или застрелюсь, или брошу сцену, уйду совсем из театра… Если бы не эти разговоры, что я – невесть какой талант и прочее…
А вот именно после всех этих восхвалений – страшно, страшно, страшно… Безумно!
Вся надежда на Господа! Он не оставит…
Только бы не растеряться, не упасть духом.
Ой, как жутко. И время-то еще много – пять недель! Пять недель – мучения, сплошного мучения и лихорадки!
Ужасно… ужасно!
28 [февраля 1907 г.]. СредаВечером.
Тяжело, тяжело мучительно!
Горев сказал Вендерович, что очень не любит меня, и охарактеризовал меня, как-то смешно повертев перед носом рукой – жест, выражающий что-то очень неопределенное…
За что можно меня не любить?
И вот я пристально взглянула на себя со стороны… И… ужаснулась! Какая я неинтересная! Боже!
[Большая часть листа оторвана] движений, жестов, лишних слов. И все это жалко, смешно, а главное – неинтересно.
Ой как неинтересно!
Теперь я только понимаю, что я – никакая. Нельзя про меня сказать – какая я… Ничего не разберешь.
[Большая часть листа оторвана] и протянула руку [лист оборван] крепко пожал [руку] и, не выпуская, пошел рядом со мной, а другой обнял меня, защищая от толчков декораций и всякой штуки… Спросил – про здоровье, еще о чем-то… Смотрел так любовно, ласково… И опять я чувствовала, что он меня любит.
А потом, когда мы с Семеновым искали уголок для занятий, – предложил нам свою уборную. Родной мой!
Да, вот и всегда так: сегодня я чувствую, что он меня любит, а завтра, послезавтра – опять тупое равнодушие.
Что такое?
2 [марта 1907 г.]. ПятницаПосле утреннего «Горя от ума».
Да, я не ошиблась. Сегодня уже чувствую себя отвратительно: Раутенделейн – не клеится, насморк, физиономия скверная по сему случаю, с Василием Ивановичем хотя и говорила на спектакле, но немного и малоинтересно, все больше о насморке…
А в общем – томительно.
Что делать с отрывками. Боюсь очень за «Потонувший колокол».
Боже мой, Боже мой, что делать? Как быть?
Вечером.
Не лучше… Тревожно… Нервы напряжены, и хочется плакать… А слез нет… Сейчас что-то раздумалась о Петербурге – что-то там будет, как сложится жизнь267.
4 [марта 1907 г.]. ВоскресеньеМрачно…
Отчаянно…
Должна была ехать с Сулером на бега – и не попала – насморк, лицо ужасное, не хотелось показываться в таком виде.
5 [марта 1907 г.]. ПонедельникДнем. I неделя поста.
Вчера была на Ермоловой.
Разбудоражилась очень.
Изумительная актриса, необыкновенная. Какая глубокость, какой нерв!
Много думала о ней. Что она переживала вчера… Бедная.
Я поставила себя на ее место… И ужас как лед сковал душу.
Оторвать все, чем жила, в чем тонула душа268… Господи…
Ведь это что-то… я не знаю.
Вечером.
Несколько дней не видала Василия Ивановича. (Сейчас вот хочется писать о нем, только о нем, и вместе с тем – не хочется повторять все одно и то же.) А как мне необходимо много и часто говорить про него. И не с кем, только в этой тетрадочке не стыдно ничего…
6 [марта 1907 г.]Вечером.
Днем сегодня была в театре. Ничего нет. Пусто. Репетиции начинаются с завтрашнего дня. Вечером завтра «Чеховский чай»269. Будет ли Вас.? Как хочется увидать его – шутка ли, почти пять дней не видала. И работать надо… Пора, пора… Скоро – 2 ½ недели осталось270. Боже, Боже, помоги!
7 [марта 1907 г.]Днем.
И скверно, и хорошо на душе – все вместе.
Перво-наперво – не клеится Раутенделейн – сегодня читала отвратительно.
[Четыре строки вымарано.]
Ну а с другой стороны – мне хорошо, так хорошо, как давно не было. Сейчас напишу все подробно.
Пришел Василий Иванович на репетицию. Мы стояли с Сулером у стенки, разговаривали. Подошел. – «Столько лет, сколько зим!» – крепко взял за руку. «А ты, Сулер, что-то очень напираешь на Алису Георгиевну». – «Нет, мы все о занятиях говорим». Потом Сулер отошел. «А у вас с Сулером какие-то очень близкие отношения…» Я засмеялась: «Я очень люблю Леопольда Антоновича». Потом вдруг Василий Иванович таинственно берет меня под руку и ведет за собой. «Я вот хотел спросить Вас, Алиса Георгиевна, ко мне многие обращаются с просьбой – рекомендовать преподавательницу, что вы скажете насчет Марии Александровны Самаровой?»
Я сказала ему все откровенно, что об ней думаю.
Ходили долго. Подошел Сулер. – «Господа, пойдем в буфет чай пить». – «Пойдемте, Алиса Георгиевна», – предложил Василий Иванович. Пошли, уселись. Сулер опять исчез. Я воспользовалась моментом и начала расспрашивать про учениц Адашева. Меня очень занимало его мнение об Абресковой271. Людмилка говорила, что он к ней хорошо относится. Он сам первый упомянул о ней. По его мнению, она самая интересная и обаятельная. «Есть в ней какой-то шик»… Про Людмилку сказал, что она очень кислая…
Долго сидели, говорили.
Потом Сулер опять пришел. Болтали все вместе. Подошел Балиев – гов[орит], что скоро Никулин272 приедет. Я рассмеялась: «Смотрите – ваше обещание». Василий Иванович страшно запротестовал: «Я вам прямо-таки запрещаю ехать сейчас в провинцию. Ни в коем случае нельзя». К нему присоединились другие. Только Сулер молчал.
Долго болтали, хорошо так, просто… Нашел Вас., что я похудела немного… Я на это отвечала тоном Владимира Ивановича [Немировича-Данченко]: «Извелась девочка», совсем…
– «Это вам кто сказал?» – «Никто, я сама себе говорю…» – «А почему извелась девочка?» – «Так, дурит очень…»
Отозвали Василия Ивановича к Москвину. Сидели мы в буфете, верно, больше часа. Много говорили. Всего не расскажешь. Василий Иванович так хорошо смотрел и говорил так просто-просто. Опять почувствовала что-то непростое в отношении ко мне…
Да… А мне все легче и легче делается с ним. Раз от разу я чувствую себя с ним все свободнее, становлюсь все развязнее.
8 марта [1907 г.]. ЧетвергПришла вчера из театра, и вдруг такая тьма сгустилась кругом, так гадко стало, что думала – с ума сойду. Когда вспомнила утренний урок и то, что через 2 недели экзамены, – такой ужас охватил душу, так стало гадко, что я готова была пулю себе в лоб пустить. Проклятое самолюбие! Но, ей-богу, оно до добра меня не доведет!
Да, состояньице было! Да и действительно, попробовала петь – один сип, следовательно, заниматься и думать нечего, а 4 неделя близко, совсем близко. А еще – водевиль, «Снегурка», «Роза Бернд»… Дела – страх.
Пошла вечером в театр: в 7 часов назначен был «Чеховский чай». Пришла – оказывается, репетиция окончилась только в 7‐м часу, и по сему случаю «чай» будет позднее. Пошла в уборную Лилиной273– отдохнуть. Слабость страшная, ноги не двигаются. Взглянула на себя в зеркало – и прямо страшно стало – такое ужасное лицо! Захотелось плакать, стонать, чтобы хоть чем-нибудь заглушить страшную внутреннюю боль. Но не заплакала, сдержалась.
В театре пусто, темно, ни души нет. Не выдержала – ушла на улицу. Вечер сырой, туман, какой-то мокрый снег; с крыш течет, под ногами – каша. Ужас! Ходила долго взад и вперед, даже не думала ни о чем, только кусала губы от боли… А кругом все смотрело неприютно, враждебно…
[Лист вырван.]
Ужасно больно!
Вообще, настроение скверное сегодня. Раутенделейн не клеится. Боюсь я за нее ужасно! Водевиль вчера репетировали – на точке замерзания.
Сегодня много гов[орили] с Сулером по душам. Он предлагает заниматься «Чайкой»274. Я согласилась с радостью. Вообще, так много с ним говорили. Хорошо. Он обещал поговорить обо мне с Костей [К. С. Станиславским], потому что я сказала, что собираюсь уходить.
Пусть поговорит… Это не мешает. А в общем, тоскливо мне. Душа ноет… ноет…
11 [марта 1907 г.] ВоскресеньеБезалаберный день сегодня…
Ужасно не люблю, когда время проходит так как-то, зря. Днем были у «Фанни» на новоселье275. Довольно хорошо провели время. Интересный живет с ней, похоже, присяжный поверенный. Очень симпатичный. Оставил какое-то неясное, но хорошее [впечатление. – зачеркнуто] воспоминание.
Ну да, так вот – сидели там, потом пришла домой – а тут гости – целая компания сидит. И вот сейчас, 12‐й час уже – день прошел, а я ничего не сделала, так как-то зря ушло все время. Обидно…
Сейчас упал взгляд на его карточку – и опять захотелось говорить о нем. Иногда, когда я сижу дома одна, – я веду с ним (вслух) нескончаемые разговоры… Смеюсь… Протягиваю к нему руки, и доходит до того, что начинаю чувствовать, прямо физически ощущать, его близость…
Как я люблю его!
Нет, невозможно, чтобы он не откликнулся на такое чувство [– не откликнулась его душа. – зачеркнуто]… Не может быть. Он будет любить меня… Это случится… Когда только? Вот уже 3‐й год я люблю его! Люблю его!
Какая я счастливая.
Не все могут любить так, как я!
Сейчас вот вспомнила, как я в первый раз увидала В. На «Грузинском вечере». Он читал – «Старый звонарь» Короленко. Я помню, меня больше всего поразили его колени… Острые, острые… Я сидела в «артистической» и смотрела на него сбоку, и вот эти острые углы страшно остались в памяти… Помню, он показался мне совсем неинтересным, и я все удивлялась восторгам Людмилки.
Как читал – мне понравилось.
Голос понравился, а лицо – нет… Но главное – коленки… Тонкие сухие ноги – и коленки – я их никогда не забуду276…
12 марта [1907 г.]. ПонедельникII неделя поста.
Сегодня «Бранд». Рада… Давно не было…
Господи! А как за отрывки волнуюсь – ужас! Прямо не знаю, что делать. Две недели!.. Ведь они молнией промчатся! И вот…
Я без дрожи не могу подумать об этом дне…
Что я буду чувствовать в этот день утром?
Господи!.. Вся надежда на моего Бога… Он поможет мне!
Он не оставит меня!
Если скверно будет, – не останусь больше, уеду…
Глубокое страдание затаю в себе и с ним уеду… Буду жить…
14 [марта 1907 г.]. СредаДнем.
Инцидент с В. как будто сгладился. После «фьорда» на «Бранде», когда возвращались со сцены, он опять окликнул меня, взял под руку и шел со мной до уборных. Спрашивал о здоровье, и тон был опять ласковый, любящий. Вчера видела его мельком, только поздоровалась – говорить не пришлось. Сегодня совсем не видала.
Вечером – «Горе от ума», быть может, удастся поговорить. Ну вот, а теперь – о последней новости: Сулер в меня влюблен. Сначала мне говорила об этом Гурская, ей кто-то сказал, вчера – очень серьезно – маленькая Маруська [М. А. Андреева (Ольчева)]. Будто бы это составляет причину тайных страданий его жены277. Сначала мне это показалось очень смешным и нелепым, но потом, когда я стала припоминать о некоторых его разговорах, вообще углубилась в его отношение ко мне, то вдруг увидала много такого, на что раньше не обращала внимания, что проходило мимо. Припомнились некоторые его взгляды, обращенные на меня, еще кое-что, и вдруг стало ясным – что, действительно, это не просто хорошее отношение, а что-то еще… И Василия Ивановича вспомнила, как он спрашивал о наших отношениях с Сулером. И вот в чем беда. Теперь я уже не могу относиться к нему так, [как] раньше, и многое в нем начинает бесить. Всегда ведь так бывает, когда относишься к человеку просто, а он к тебе – с подоплекой. Да… а в общем, занятно.
Вчера на «Драме жизни» вызвал меня к себе: «Говорил о вас с Костей [К. С. Станиславским], он велел передать вам, чтобы вы и не выдумывали ни о каких контрактах, ни о какой провинции, потому что все равно он вас из театра не выпустит. Скоро начнем заниматься с вами Митиль278– хотим попробовать два состава, который будет лучше».
Странно – мало обрадовал меня этот разговор.
Как будто так и надо.
Эх, избаловали меня!
И, в общем, я несчастливая. Ведь вот так поглядеть: любят меня, влюбляются в меня, считают талантливой, а у меня на душе – мерзко-мерзко.
И отчего это? Не пойму…
15 [марта 1907 г.]. ЧетвергПосле «Бранда».
Скверно… Нервы ни к черту. Сегодня несколько раз принималась плакать. Репетировали сегодня водевиль – один ужас! Раутенделейн на точке замерзания…
Вообще – гадко!
С В. сегодня разговаривала, но в большой компании – Балиева, Николая Григорьевича [Александрова], Грибунина…
Он был ласковый, серьезный, но без той глубины, которая иногда чувствуется, когда мы говорим вдвоем…
С «Бранда» сегодня удрала после «фьорда»… Ночь изумительная. Воздух теплый, весенний. Небо ясное, голубое, с миллиардами звезд… и луна – яркая. Хочется лететь.
16 [марта 1907 г.]. ПятницаДнем.
Сегодня иду на доклад Яблоновского в «кружок»279. Будет Вас[ечка. – вымарано].
Днем сегодня поболтала с ним немножко. Был хороший, теплый, обещал провести на эстраду, а то я одна очень стесняюсь.
Милый, родной мой…
На Самарихином [М. А. Самаровой] уроке сегодня разревелась. Все-таки нечуткая она очень… Николай Григорьевич [Александров] хвалил сегодня за Раутенделейн, а она ругала…
Боже мой, Боже мой, как страшно!
17 [марта 1907 г.]. СубботаДнем.
На уроке сегодня опять ревела… Черт знает что! Лечиться нужно! Главное дело – все, кто видел, говорят, хорошо, а мне не верится, все кажется, что ужасно. Вбила себе в голову, что ничего не выйдет, и, конечно, состояние ужасное, ничего не делаю, и на самом деле [вместо] Раутенделейн – одно отчаяние…
Говорила сегодня с Вас[ечкой. – вымарано]. Схожу с малой сцены вниз, с заплаканным лицом, расстроенная. В. идет навстречу. Закрыла лицо тетрадкой: «Здравствуйте, Василий Иванович». Схватил меня за руку – не выпускает. – «Покажите лицо…» Наконец оторвал мою руку от лица. Походили с ним по коридору, поговорили, все расспрашивал, о чем я плачу. – «Глупая я, лечиться надо…»
«Ну почему лечиться?» – «Так, не мешает». Еще поболтали о пустячках и разошлись. Потом, через несколько времени, прихожу в буфет – сидит В. с Фаиной [Ф. К. Татариновой], пьют чай. – «Посидите с нами, Алиса Георгиевна». – «Хорошо…» Подсела к ним. Говорила все время Фаина, убеждала В. учиться петь, грозя в противном случае – «провалом» голоса. Мы с В. едва удерживались от смеха… А лицо у него опять было доброе, ласковое.
19 [марта 1907 г.]. ПонедельникВчера и сегодня настроение лучше. Вчера был хороший, хороший день.
Теплый, солнечный…
Пришла в театр бодрая, веселая.
Позвал Станиславский на «Синюю птицу». Пришлось довольно долго барахтаться там, – вымазалась вся, промокла насквозь280 и – красная как рак, растрепанная, побежала на малую сцену – на урок. В верхнем фойе шли «Стены»… Вас[ечка. – вымарано] увидал, как я побежала на сцену, пошел следом за мной. Но там – Мария Александровна [Самарова] занималась с Румянцевой281– и прогнала В. Я тоже удрала, сказав, что пойду напиться. Идем с В. коридором… «Вы вся вымазались, вся спина в черных точках», – и начал изо всех сил обтряхивать рукой мою спину282.
[Несколько листов вырвано.]283
Тетрадь 4. 23 мая – 15 октября 1907 года
[Записи на внутренней обложке карандашом, в том числе более поздние]:
прикрыто газетной бумагой
подвернута под клеенчатую тетрадь
на ней сверху ближе к краю маленькая [замятая] бумажка
там, где корешок тетради, на газете слева и справа 2 черты карандашом
1907 г. —
От 23 мая (19 мая уехала из Петербурга) —
1907 г. неделя в Москве после Петербурга и ЛЕТО 1907 г.
Немчиновский пост284, д[ом] Селецкого
И опять Москва от 3 августа. Осень до285
[Ряд листов в начале тетради вырван.]
23 мая [1907 г.]. МоскваПосле Петербурга286«Есть какая-либо гармония в наших головах?»
«Ну нет, ты хорошенькая, – а я – морда порядочная…»
Рассмеялись…
Потом я прилегла на кровать отдохнуть, а Вас. сел у моих ног…
Говорили…
Собрался уходить…
Я возмутилась…
Опять что-то поднялось внутри.
«Не пущу, пойду за тобой, или ты сиди у меня…»
«Надо идти, прощай, милая, жена ждет, не могу…»
Опять горечь… жена…
«Я не могу, я тоже пойду, не могу я теперь сидеть одна…»
Едва уговорил меня остаться.
Ушел…
Пришла в себя…
Стала есть апельсины…
Когда у меня подняты нервы, я непременно должна жевать что-нибудь – это помогает…
Поздно легла…
Укладывалась…
Но все еще не было сознанья, что уезжаю…
Потом – следующий день – отъезд.
С утра сидел Пронин287…
Еле выпроводила его к 3 часам.
Вас. пришел в 5 часу.
«На минутку…»
Помню настроение…
Ясный, солнечный день, и на душе – так хорошо – молодо, весело…
Нет ужаса, нет отчаянья…
Опять-таки нет чувства, что уезжаю…
Он вошел – приветливый, ясный, твердый: «Ну, пришел, поцеловались, и до свиданья! Ни одной слезинки…»
«Конечно, видишь, я совсем спокойная…»
Посидели…
«Ну, дайте я посмотрю на вас…» Взяла его голову обеими руками, пристально стала вглядываться.
Хотелось запомнить лицо…
Оно у него всегда какое-то разное… Есть что-то неуловимое, скользкое…
«Ну, скажите мне на прощание что-нибудь, ну что-то необычное».
Остановился, смотрит так ласково, улыбается: «Я тебя очень хорошо люблю…»
«Ну, спасибо…»
Потом еще посидели, так, молча.
Правда, когда прощаешься, то не хочется, не о чем говорить.