Алиса Коонен: «Моя стихия – большие внутренние волненья». Дневники. 1904–1950

Груша304 уехала.

Страшно не люблю, когда гостит кто-нибудь. Как-то перестаешь принадлежать только себе… Выбиваешься из нормы…

Теперь одна, одна!

Какое наслаждение!

Ездили сегодня к Одинцовской учительнице. Новое, свежее впечатление.

Вся она – здоровая, бодрая, крепкая – удивительно действует на нервы.

Побольше бы таких людей – легче бы жилось.

13 июля [1907 г.]. Пятница

Осталось совсем немного…

Не верится как-то, что опять я буду в театре, всех увижу, буду говорить с Вас. …

Я с такой нежностью думаю о нашей встрече…

И мне становится хорошо, тихо и покойно…

Я так одинока – все это время…

И я думаю и представляю себе, как мы встретимся, как вся я прижмусь к нему, отогреюсь, отойду под его тихими ласками, как мне станет тепло и хорошо.

Устала душа…

Так вся я как-то утомилась, опустилась; пропала энергия, равнодушие какое-то…

Вас. поможет мне: опять вся встряхнусь, унесусь мечтами еще выше, чем прежде, заживу еще горячей, еще порывистей. Только бы хватило меня.

17 [июля 1907 г.]. Вторник

Сегодня мне хорошо…

Чувствую себя бодрой и крепкой.

Мысль, что скоро – Москва, наполняет душу радостью и надеждами.

И день выстоял хороший – ясный, солнечный. Гуляла много – и так как-то хорошо на душе стало – безмятежно, весело!

Жить захотелось, работать.

Пробовала почитать кое-что…

Мелькнула дерзкая мысль, смелая, несбыточная мечта… заниматься с Вас. – зимой…

В пятницу еще в Москву – на урок. Вернусь, вероятно, вместе с мамой.

Она сейчас в Москве с малярами.

В воскресенье прошлое была немного огорчена, что нет письма, ну да Бог знает – столько у него там всяких «затруднений» – неудобно было отсылать на почту; да и я сглупила, написала: «[Подгонит] письмо к субботе, я по субботам в Москве», он может подумать, что, придя в другой день, письмо не попадет ко мне, а с субботой их почта может не сходиться…

Глупая я, как всегда.

Как я ненавижу себя порой.

И жалею… страшно.

18 [июля 1907 г.]. Среда

С понедельника – остается – одна неделя.

Сейчас вот подумала об этом, и жуть какая-то охватила…

Страшно стало…

Как скоро! Боже мой, Боже мой, не оставляй меня…

Сейчас перечитывала его письма…

Я люблю первое, оно говорит мне больше… И в нем я как-то очень вижу Вас.

Какой он весь нежный, хрупкий. Необыкновенный мой, мой изумительный.

19 [июля 1907 г.]. Четверг

По-моему, счастье – в самом человеке. От самого человека зависит, быть счастливым или несчастным. Жизнь – ни при чем. Вздор это все: «везет, не везет»… Мне вот «везет» – а я несчастна. Отчего? – Жизнь дает мне все, что я хочу, а я страдаю… мучительно… А впереди – дорога передо мной – широкая, красивая, перспектива яркая…

Солнце светит мне ласково, звезды мерцают с улыбкой, а душа, вечно словно облаком темным окутана.

Чуть станет яснее, легче – опять, откуда ни возьмись, тучка набежит, заволокнет все, и душно станет, тяжко.

Вечные вопросы, мысли давящие, сомненья, постоянная неудовлетворенность, жажда «большой» жизни, полной и сильной, порывы, мечты…

Душа мечется, мечется, беспокойная, трепещущая, усталая…

Да, это значит – я родилась несчастной. И жизнь ничем не может тут помочь. Давай она мне в 100 раз больше того, что у меня есть, – все равно останется тоска в душе, всегда, всегда, и только со мной вместе умрет.

Иногда я жалею, что я не такая, как все, завидую веселым лицам, и хочется тоже смеяться громко и искренно, довольствоваться маленькими обычными радостями, маленькими требованиями и к самой жизни, и к людям, жить так, как живут кругом меня, стремясь к известному жизненному «благополучию» и не желая ничего «огромного»…

Но порой, вглядываясь внутрь себя, я проникаюсь гордостью и каким-то особенным «уважением» к своей бедной мятущейся душе. И мне становится радостно – невыразимо… И я кажусь себе парящей в вышине, а люди вокруг – скучными, несчастными, живущими серо, угрюмо, сами того не сознавая… И мне жаль их делается…

Ах, Господи, Господи!

Кто же знает, как надо жить…

Кто может помочь, научить?

20 [июля 1907 г.]. Пятница

Ильин день.

После Лосевского урока.

Вчера вечером я необыкновенно хорошо себя чувствовала – так было радостно, легко. Словно предчувствие чего-то очень хорошего. Я думала – будет сегодня письмо от В. Оказалось – другое…

Большое, радостное, что взбудоражило меня всю… – «Роль мальчика Тильтиля исполняет г-жа Коонен»305. Пусть – это вздор, пусть никогда ничего этого не случится, но очевидно, были какие-то намеки, планы, разговоры, не мог же писавший это выдумать сам… Еще если бы я была артисткой, дело другое, – а то кто ж меня знает?

Боже мой, а вдруг правда?

Играть, играть настоящую большую роль, еще учась в школе, не будучи актрисой!.. Нет, это невероятно…

Этого не может быть…

А все-таки какая-то надежда в душе, вера в возможность этого «необычайного».

И мне хорошо, хорошо, хорошо, как давно уже не было!

Вся душа моя затрепетала, когда я увидела свою фамилию в газете. Мне казалось, я читаю о ком-то другом…

Странно, жутко, и голова кружится от какого-то [слово вымарано] необыкновенного, сладостного чувства…

Читал ли Вас.?

Воображаю его удивление…

Господи, ну пускай ничего не будет – но я буду верить… буду верить!

21 июля [1907 г.]. Суббота

Приехал Зотов306…

Стал скучнее, чем был раньше. Неинтересный такой.

22 июля [1907 г.]. Воскресенье

Сегодня – справляются наши именины. Приехали Лисснеры307, придут Вальтеры к шоколаду. Скучно, скучно, скучно.

23 июля [1907 г.]. Понедельник

Решила ехать на той неделе в пятницу. От Вас. письма все нет и нет…

Вероятно, пропало…

Вчера отправила ему письмо, тревожное [с вопросом о молчании. – вымарано].

Буду ждать еще…

Скоро, скоро, скоро…

А нетерпение все растет, [растет. – вымарано].

Получила письмо от Бориса308. Он тоже пишет, что это уже второе, и укоряет за то, что не ответила.

Эта пропажа писем приводит меня в отчаянье…

11‐й час ночи.

Передумала – поеду в четверг…

Ах, боже мой, чем скорее отсюда, тем лучше.

Все-таки быстро прошло время…

Два месяца… Это ведь немало.

Да…

И вся жизнь так пролетит.

Не успеешь ее взором окинуть.

24 июля [1907 г.]. Вторник

В пятницу – в Москву на урок.

Быть может, увижу кого-нибудь из наших309.

Через неделю – я должна буду чувствовать себя счастливой: я буду говорить себе – «послезавтра – в Москву»…

Господи, глупенькая я…

Васичка…

Какой-то он стал.

Как мы встретимся в первый раз – где, одни или среди народа?

[Несколько слов вымарано.]

Тысячи мыслей, тысяча предположений.

Душой – я уже в Москве.

Погода стоит ясная, сухая, морозная. Вечера – холодные, с темным небом, яркими звездами.

Сейчас вспомнила, как на другой день приезда в Петербург мы с Горевым [несколько слов вымарано] шли по Невскому и встретили Вас. Он пошел с нами. Рассказывал, как ехали, расспрашивал нас, не было ли с нами каких приключений в дороге…

Встретили кого-то еще…

Да, [Балиева].

Пошли все вместе в театр. Было уже около 7 часов. В 7 – назначена была репетиция.

Потом весь вечер вспоминается, как Вас. доставал мне денег – 15 рублей…

Я вся сейчас улыбаюсь, и на душе так светло, так ясно…

Как дороги эти воспоминания…

Господи…

25 июля [1907 г.]. Среда

Очень болит бок…

Боюсь, вдруг слягу…

Конечно, сейчас же потелефоню ему…

Уж все равно…

Не могу без него…

С ума сойду.

Да ведь все равно мама о многом догадалась уже, а папа…

Да вот как быть с папой?

Не знаю, не знаю…

Все как-то путается…

Одно только ясно – если я захвораю серьезно и придется лежать одной – я не вынесу – сойду с ума. Он должен приходить ко мне, мой любимый.

А до окружающих мне все равно.

Разве он для меня не дороже всех. Господи, а вдруг я умру.

Как приеду в Москву – сейчас же к Афинскому310.

Нервы опять ни к черту.

За ужином подняла вопрос о том, как не нужно и как мешает излишняя нежность и заботливость родителей. Говорили, спорили все [дома. – зачеркнуто] без конца. Кончилось дело тем, что я не выдержала и разревелась…

Не могла сдержаться…

Ужасно напряженное опять состояние.

И этот противный бок…

Может быть, и вздор, а может быть – кто знает?

Намазалась йодом.

Скорее, скорее в Москву…

Скорее за дело…

Ах, Господи, только не надо хворать…

______

Дождь падает тяжелый, однотонный.

Небо заволокло, как туманом, блеклыми безрадостными тучами.

26 июля [1907 г.]. Четверг

Через неделю в этот день я в Москве…

Разбираюсь…

Хорошо, что погода стоит ясная…

Последние деньки…

А не жаль уезжать отсюда… совсем. И местность красивая, и все могло бы быть так хорошо, а уезжаю с радостью…

Считаю часы…

Завтра в Москву.

Как страшно люблю эти поездки. Всегда ждешь чего-то, волнуешься…

Перед завтрашним днем в особенности.

Ведь, может быть, кто-нибудь из наших уже там, и вдруг… Вас.

Конечно, ведь может случиться, что они переехали раньше, потому что Нине Николаевне [Литовцевой] много дела, всяких хлопот с костюмами и пр.

Боже мой, вдруг, неожиданно встречаем[ся] где-нибудь на улице…

Мне кажется, я упаду в обморок…

Нет, как приеду – первым делом узнаю по телефону, в Москве ли он.

Мой любимый, мой ненаглядный…

Неужели опять я увижу это дорогое лицо, [опять. – зачеркнуто] обниму эту родную голову, буду слушать чарующий голос, [слово вымарано] отдыхать под его нежными теплыми ласками.

Как дорог он мне весь…

[Слово вымарано.] До чего я люблю его!

Вся я принадлежу ему…

Ему, ему.

Нераздельно.

Я отдам ему всю себя…

Мне не страшно.

___

Не надо тосковать.

Передо мной еще целая жизнь…

Надо верить…

Без веры нельзя жить…

___

Глаза у меня стали грустные-грустные…

Огромная печаль остановилась в них…

Я часто подолгу смотрю на себя в зеркало. Мне хочется уловить выражение своего лица…

И вот порой меня поражают глаза…

Я вглядываюсь в глубь их и тоже, как и Вас., – «не вижу дна»…

Они глубокие-глубокие, «бездонные», и там где-то в этой таинственной глубине – затаили что-то, острое, болезненное, какую-то страшную, напряженную мысль, и страдание, мучительное, тупое…

«Аличка, ну зачем эти страдальческие глаза!? Не надо, не надо, не могу я видеть этих глаз…»

Он гов[орил] это часто, и часто в самые острые минуты счастья, когда я, опьяненная и затуманенная его ласками, вдруг открывала и вскидывала на него глаза…

И вся я трепетала [несколько слов вымарано], а глаза смотрели с отчаяньем…

Один раз, когда он уходил от меня, он сказал: «У Вас такое страданье в лице, как будто я навсегда ухожу и мы никогда больше не увидимся…»

И вновь не было такого чувства, было просто грустно и жаль, что он уходит, а глаза говорили другое, «от себя».

___

12 часов ночи.

В Москву!

Завтра в Москву!

Быть может – письмо будет.

Дай-то Господи…

Сколько времени уже ничего о нем не знаю.

Главное – не болен ли…

Это ужасно, страшнее всего.

Кажется, тогда не выдержу и поеду к нему…

Боже мой, страшно думать об этом, лучше не надо!

27 [июля 1907 г.]. Пятница

20 минут 1-го.

Нет письма…

Прямо руки опускаются, не знаю, что делать…

Звонилась по телефону, думала, может быть, швейцар знает, когда приедут, – ничего толку не добилась.

Спрашивала в театре, когда начнутся репетиции, говорят, с ½ августа. Пожалуй, не скоро соберутся…

Еще одна надежда – на завтрашний день, если Стаська311 не привезет письма – прямо ума не приложу, что думать… как себе объяснить. Незадачная сегодня была поездка – впечатлений мало, голос не звучал312, погода тусклая, вообще, скверно, тревожно…

Только когда ехала с поезда – хорошо было…

Небо – над головой – мрачное, угрюмое, в тяжелых черных тучах. По сторонам лес – печальный, темный… Деревья грустные, притаились, затихли – такие одинокие, жалкие. Уныло поникли тяжелые ветки, и капля за каплей падают их холодные слезки на серую землю…

Кое-где, [там и сям. – вымарано] мелькают уже желтые листочки березок, выглядывают так робко и виновато в густой живой зелени, словно стыдятся своих поблеклых красок.

Воздух весь какой-то [слово вымарано] серый, [слово вымарано] туманный, и сквозь эту мглистую дымку еще печальнее вычерчиваются зубчатые очертанья леса, силуэт мужика на козлах, гладкая лента дороги.

А ветер весело разгуливает по широким, [гладким. – зачеркнуто] выкошенным лужайкам, скользит по извилинам дороги, забирается в чащу леса, пугает своим диким хохотом молодые нежные деревца, и они растерянно трепещут всеми своими листочками, а старые – важные и степенные, много перевидавшие на своем веку, – только с укоризной качают толстыми корявыми ветками; [две строки вымарано] и неуклюжей лаской стараются успокоить молодых, вздрагивающих и трепещущих под мимолетными, страшными и чарующими объятиями [веселого. – вымарано] ветра. А он – вольный, широкий, носится с диким безумием, [опьяненный. – зачеркнуто] упоенный своей силой, своей властью, могучий, красивый, ненасытный в своем диком [упоении. – вымарано] опьянении.

31 [июля 1907 г.]. Вторник

Наконец в субботу Стаська [С. Д. Сухоцкий] привез письмо.

Пишет, что послал мне «большое» письмо к 21‐му313. Очевидно, оно пропало. Ужасно досадно.

Милый, поздравляет с ролью и говорит – верит, что «это будет хорошо»314.

Теперь я покойна.

Только вот здоровье пугает иногда – а то все хорошо.

Скоро, скоро увижу его.

Он приезжает числа 6-го, 7-го.

Я решила ехать в пятницу – а то нечего там делать раньше. Погода чудная стоит, и верно надолго.

В субботу думаю опять приехать со Стаськой – на воскресенье и понедельник.

Отдохну хорошенько эти 2 дня – а там и за дела.

Господи благослови.

В субботу пойду к Афинскому.

Нашим ничего говорить не буду.

Боюсь – чувствую так мало силы.

Только вера и надежда на Господа помогают жить и подкрепляют как-то.

1 августа [1907 г.]

Утро.

1‐е… Сколько томительных, тягостных дней – осталось позади… Пусть впереди – горе, страданья, тревога – только не эта скучная однотонная жизнь – «сегодня как вчера, и завтра как сегодня»315, когда чувствуешь, что душа устала, мысль притупилась, энергии нет… Я положительно не создана для такой жизни… Теперь я убедилась в этом. Мне нужно жить разнообразно, пестро, с быстрой сменой впечатлений…

Эта тишина кругом, безлюдье – хорошо на очень короткое время, чтобы только успеть выдохнуть, одуматься, отойти и затем снова в водоворот – снова кипеть всем существом, жить каждым нервом.

___

2 часа дня.

Комнатка уже принимает беспорядочный вид. На столе навалены грудой всякие мелкие вещи, постель как-то неопрятно накрыта пестрым одеялом, скатерть с маленького столика сдернута. Еще один день – и останутся только голые бревенчатые стены с нелепо торчащими гвоздями, кривая железная кровать, стулья по углам…

Грустно будет, холодно, неуютно…

___

Как всегда бывает перед отъездом – тоскливо, чего-то жаль…

И радостно в то же время… и страшно…

Много-много всяких самых тонких ощущений копошится в душе.

Сейчас вспомнила Петербург…

За день перед отъездом…

Последний спектакль…

Днем был Вас.

Да, да… днем от 4–5 часов.

Накануне сказал не наверное – очень нездоровилось…

Но все-таки пришел…

Помню, помню все, так ясно…

Сидел недолго…

Господи, Господи, сколько пережито!

А сколько еще – впереди!

___

Всегда, когда переезжаешь из одного места в другое – волнуешься как-то, и все вертится вопрос: «А что дальше, как-то там сложится жизнь?..»

Теперь в особенности – и радостно, и жутко, и интересно…

___

Да, этой зимой – чувствую, – ставится на карту вся жизнь.

___

Невероятно, что через несколько дней я увижу Вас.

Невероятно…

Представить себе не могу…

И все боюсь, что случится что-то… страшное…

___

7 часов вечера.

[Удивительная. – зачеркнуто.] Чудесная погода сейчас. Только что дождь прошел – сыро, но тепло, освещение такое бледное, ровное. Солнышко садится…

Тишина.

Одна какая-то птичка тихонько, жалобно попискивает.

Удивительная тишина.

Сижу у себя на балконе.

Быть может, в последний раз.

Кто знает, удастся ли завтра так тихо, покойно побыть одной. А сейчас так хорошо…

Послезавтра – в Москве.

Не могу привыкнуть к этому.

Неужели прошло лето?!

Боже мой, Боже мой!

Давно ли я вся тупая от тоски бродила в Москве из комнаты в комнату и с ужасом повторяла: «Два с половиной месяца!»

И вот они прошли.

Оглянулась кругом – и опять грустно-грустно стало…

Небо совсем голубое.

Белые легкие облачка плавно скользят – красивые, пушистые.

Сосны такие ласковые, приветливые, стоят тихо, почти без движения. Бледные лучи скользят пятнами по корявым стволам, и они кажутся [слово вымарано] красивыми, нарядными, в розовом отсвете…

Часы бьют на башне – мерно, глухо…

Тишина…

В Москве тоскуешь по этой тишине.

2 августа [1907 г.]. Четверг

Последний день… Утро…

В комнате беспорядок…

За окном глухо шумит ветер…

Где-то вдали звенят бубенцы…

Москва, Москва!

___

Сейчас из лесу…

Набрала красивый букет из пестрых листьев…

Погода славная – ветерок, чуть свежо.

Небо совсем бирюзовое; вдали – тесные, густые снежные облака.

___

А мысль, беспокойная, все забегает вперед, вглядывается напряженно в неясную даль…

Я счастлива?

___

1 час дня.

Как-то не знаю, за что приняться. Вещи все сложены, осталось только запихать их в чемодан. Читать не могу.

На душе – беспокойно…

___

Мне тихо-грустно, и хорошо…

___

Который уже раз принимаюсь за дневник…

Еще бы, за день до отъезда всегда чувствуешь себя необыкновенно – и хочется как-то «высказаться»…

А у меня здесь – один друг.

Сейчас случайно увидала свое лицо в зеркале. Глаза огромные, ясные, совсем голубые, и смотрят так остро и значительно…

Огромная надежда в них.

Первый день за все время жизни на даче – я вижу свои глаза такими ясными, «светящимися»…

Сейчас опять вспомнила Петербург.

Накануне отъезда.

Вечер 18-го316.

Вспоминался почему-то ярко один момент: мы оба у зеркала. Он уперся подбородком о мою голову – и крепко держит мои руки…

И в зеркале наши 2 головы. У меня глаза блестящие-блестящие – почти черные…

Раскрасневшееся лицо…

Волосы растрепанные…

Вся я – такая яркая…

И он надо мной – нежный, бледный, трепетный…

___

Я очень часто «воображаю», как дети, играя в какую-нибудь игру [три строки в скобках вымарано, можно прочесть]: …матерей, курьеров, лошадок воображают себя как всякий…

У меня есть такая своя постоянная игра.

[Несколько слов вымарано.]

Фантазия работает вовсю [несколько слов вымарано]: наша дача – уединенная вилла – где-то [за границей, вероятно, … с Францией. – вымарано] далеко-далеко на юге. Стоит она на высокой горе, – а внизу море шумит, бурное, прекрасное, беспредельное, и волны, пенясь, ударяются о скалы и прибрежные камни…

Вместо лохматых, добродушных сосен – в воображении высятся стройные кипарисы, изящные тонкие стволы южных деревьев…

Воздух знойный, пахучий.

На волнах – чайки серые плавно качаются…

Тишина кругом…

Здесь мы одни…

В этом красивом, тихом уголке…

И вот я воображаю…

Мы делаем вместе изумительные прогулки, идя тихо, рука об руку, любуясь небом далеким, снежными горами, яркой зеленью…

Мы сидим подолгу на берегу моря лазурного и вместе мечтаем о прекрасном, [две строки вымарано] слушаем какую-то тихую страстную музыку и носимся в вихре чудесных грез.

А иногда я веду с ним самые простые, обыденные разговоры, вроде «где мы будем обедать сегодня…» или еще что-нибудь…

Господи, если кто-нибудь прочел все это – наверное, рассмеялся бы и назвал меня сумасшедшей.

Пусть.

А между тем эта игра воображения, создающая порой невыразимо чудесные картины, – дает мне какое-то [известное] удовлетворение, уносит от горькой действительности, и душа отдыхает, и мне – хорошо…

___

Часы на башне бьют 12.

Пора спать, но как-то не хочется. Теперь мне не грустно.

Я рада, что завтра буду в Москве в своей комнатке, со всеми своими вещами.

То, что здесь – это было временно, это было не мое.

Мое все – там.

Там [несколько слов вымарано] все мои сокровища.

Там пунцовые розы [две строки вымарано] и много-много всяких [других. – вымарано] мелочей…

Там целая кипа моих милых нелепых тетрадочек. Над которыми я и плачу, и смеюсь, когда перечитываю…

Много там…

А сколько пережито в этой маленькой уютной комнатке…

Сколько отчаянья, слез, радостного смеха видели эти стены…

Там все мне так дорого…

Все – родное…

В Москву, в Москву!

Иду спать.

Прощай, дача!

Новая жизнь начинается!

3 августа [1907 г.]. ПятницаМосква

½ 9‐го вечера.

Грохот извозчиков с улицы, шум голосов, смех. Я у себя за столиком…

Чувствую какую-то странную усталость, и как-то не по себе…

Не то что-то…

Сегодня уже была репетиция317…

Репетиция… Как-то странно звучит…

Как скоро, Боже мой, как идет время!

Мне грустно сейчас. Мне жаль чего-то, что прошло…

Завтра идти в театр…

Странно… сейчас думаю об этом и не ощущаю никакой радости.

4 августа [1907 г.]. Суббота

Утро.

Оказывается, была не репетиция, а читка.

Сегодня назначено опять.

Не хочу идти…

Лицо такое ужасное, что страшно показаться… На носу красное пятно, глаза усталые, вид опущенный.

С восторгом бы уехала на эти 2 дня на дачу, да едут Дивовы318 и Маня319– тоже не радость толочься все время в народе… Лучше уж останусь здесь и до вторника не буду показываться на улицу. Ко вторнику, может быть, пройдет. Жаль, что Варвара Николаевна320 будет эти 2 дня здесь, горько мне сейчас… Тяжело… Так рвалась в Москву – и вот с первых же минут горе, разочарованье… Когда, проснувшись утром, я поглядела на себя в зеркало, – мне хотелось разрыдаться…

Не знаю, может быть, это глупо – но не могу я показаться на глаза кому-нибудь из наших такой ужасно неинтересной… Не могу… Пусть это ложно, глупо… Сил нет…

1 час дня.

Ужасно тяжело, нестерпимо!

За что, Господи, за что?!

Опять тупая вся от боли…

Звонилась по телефону к тете Вале, думала от нее узнать какие-нибудь новости.

Но она сама не была еще в театре и знает только, что поженились Бурджалов с Савицкой321, что женился Вахтанг [Мчеделов] на какой-то француженке322 и что Коренева здесь уже, приехала из Швейцарии и очень хорошо выглядит – вот все, что узнала от нее.

Нет, я положительно с ума сойду!

В такие минуты жизнь теряет для меня всякий смысл, всякую цену. Мне не страшно умереть.

Господи, за что?

7 часов вечера.

Колокола звонят…

Мне грустно… Так болит душа!

Господи, не оставляй меня!

Пошли мне силы все перенести!

Дай мне мужества!

Я хочу быть сильной, стойкой!

10 часов вечера.

Сейчас прошлась немного по улице… Душно…

Вспомнилась лавочка над обрывом, сосны ласковые, и сердце сжалось тоскливо…

«Там хорошо нам, где нас нет…»

С каким бы восторгом я уехала сейчас вон из Москвы, за тридевять земель.

Я гадкая, завистливая, от этого мне еще тяжелее жить.

Накануне моего отъезда из дачи шарманка жалобно выводила перед террасой – марш из «Трех сестер». С ним уезжала из Москвы, с ним и обратно вернулась323. Это что-то роковое.

5 августа [1907 г.]. Воскресенье

Вид немного лучше.

Но синяки под глазами – ужасные.

Настроение покойнее немного.

Приехала мама.

Напугали ее папиной болезнью, и она прискакала сегодня сама не своя. Я как-то мало беспокоюсь за папу – по-моему, пустяки, легкое засорение кишок и больше ничего…

Ах, Господи, Господи, вот уж правда, человек предполагает, а Бог располагает.

Думала ли я, что придется так проводить время в Москве.

Сижу – вся растерзанная, распущенная, некрасивая, боюсь нос высунуть на улицу, чтоб только не встретить кого из наших.