Алиса Коонен: «Моя стихия – большие внутренние волненья». Дневники. 1904–1950
Вместо ответа – только прижалась к нему – сильней…
Грусть – тихая охватила всю…
Слезы подступили к глазам…
«Не нужно, Аличка…»
«Нет, нет, не будет, мне хорошо…» И правда, ясно сделалось на душе…
«Вы должны утешаться тем, что я, как никто, умею любить на расстоянии, носить в душе…»
Пора идти…
«Думайте обо мне хоть иногда…»
«Боже мой, да всегда, всегда…»
Еще – последний поцелуй…
Щелкнула задвижка в парадной двери…
Звук отозвался в сердце как-то резко, точно кольнули чем-то…
Перекрестилась…
Ехать пора…
Последний раз оглядела комнатку…
Солнце…
Черемуха на столе…
Бледные, ласковые, скользящие лучи играют на стене…
Голос хозяйки откуда-то…
Смех детей со двора…
Все так знакомо, так привычно, так дорого…
Диванчик…
Сжалось что-то внутри…
Быть может, кто-то еще, какие-то двое, будут сидеть здесь, говорить, молчать…
Боже мой, как страшно дорого все это, почему нельзя хотя бы один вот этот диванчик увезти с собой…
Ведь с ним связано так много…
Как ярко, на один момент промелькнули все эти последние дни…
Что-то болью сжалось внутри…
Ну, пора, пора…
Сердце забилось…
Хозяйка говорит что-то через дверь, боится, что опоздаю…
Еще, еще один раз…
[Окинула глазами комнату. – зачеркнуто.]
Оглянулась кругом…
Как все здесь дорого, как дорого!..
Ну, иду…
Невский…
Последний раз…
Нарядный, солнечный, яркий…
Движение…
Веселые лица, все обрадовались хорошему дню…
Весна…
Последний раз…
Читаю вывески магазинов… по привычке…
Вглядываюсь в идущих навстречу – нет ли знакомых…
Вокзал…
Надо найти Вендоровичей288…
Машинально бегаю всюду – нигде не видно…
Несколько раз встречаю [Подгорного289]. Каждый раз он спрашивает: «Не видели Качалова?»
«Нет», его нет…
Вещи в вагоне…
Хожу быстро взад и вперед по перрону…
Глаза жадно ищут в толпе – знакомую голову…
Мысли путаются…
Одно только, одно…
Увидать его еще раз!!!
Непременно…
Во что бы то ни стало увидать!
Первый звонок…
Сердце бьется, стучит сильно, сильно…
Я должна его увидеть…
Еще раз… Один последний раз!
Издали!
Нет, нет…
Его нет…
Второй звонок…
В голове все спутывается, внутри пусто делается, точно оборвалось что-то и упало…
Страшно, жутко, пусто…
Медленное ритмичное постукивание поезда…
Мыслей нет, холодно, жутко…
Утро… раннее…
Открываю глаза…
Нежная молодая зелень, белые как снег стволы березок. Молодой весенний лес, весь обрызган солнечными лучами, весь воздушный, прозрачный…
Небо ясное, чистое…
Хорошо стало…
Кругом еще спят…
Слезать неудобно – разбудишь…
Подождала немного…
Потом сползла, умылась…
Скоро… скоро Москва…
Опять защемило внутри…
Поезд замедлил ход…
Пассажиры засуетились, надевают шляпы, торопливо собирают вещи…
В ушах звенит: Москва, Москва.
Колеса дребезжат по грязным мостовым, свежо… ветер – холодный!..
В голове пусто…
Все равно, все равно…
Дом Мозжухина290…
13 лет в нем…
Все такой, как был…
Нет в нем перемены…
Вхожу в переднюю…
Странное чувство… голова кружится, ноги подкашиваются, страх в душе… губы шепчут: «Господи… Господи…»
Оглядываюсь кругом…
Все по-старому…
Мучительно заныло что-то внутри…
Да… все так, как было.
А я – не та… – я другая.
[13 строк вымарано.]
Вошла в свою комнатку…
Вспомнилось то чудесное утро, красные розы… Вот они висят, завернутые в вату – сохнут…
Улыбнулась…
[15 строк вымарано.]
Вася, Вася!..
Когда никого нет в квартире, я громко произношу его имя… громко повторяю: Вася, [слово вымарано].
И тихая грусть охватывает, и голос звучит тоскливо…
Вася, Васичка, далекий!
27 или 28 мая [1907 г.]Не знаю как следует[Москва][27 мая 1907 г.] ВоскресеньеЗавтра на дачу…
Ну, что-то Господь даст.
Буду играть, петь, читать, дышать ароматным воздухом…
Боль улеглась…
Только минутами, когда проносится дорогой образ, – грусть охватывает, тихая, томительная…
И губы шепчут: Вася, Вася… родной… любимый…
И иногда кажется, что он слышит этот привет и рвется ко мне… и душа его где-то тут близко, тут около, и ласковое теплое облако затуманивает все кругом. Родной, любимый!
Письма все нет…
Думает ли он обо мне?
Конечно… Я верю ему…
Верю тебе, мой хороший, мой единственный.
Стала ужасно увлекаться музыкой. Часами [могу сидеть. – зачеркнуто] сижу около пианино… Перебираю аккорды, и они звучат в душе как-то по-новому, не так, как раньше…
Душа стонет, рыдает и поет, и сливается со звуками, и тонет в их глубине… И хочется плакать, смеяться, ласкать кого-то, целовать со страшным безумием, а потом выпустить из объятий и бросить в страшную пропасть, и хохотать над трупом, и рыдать над ним, и самой умереть, сильно и красиво… и хочется жить с безумием и страстью…
Мчаться с быстротой на крыльях таинственной, непроницаемой жизни, величаво вскидывать глаза на маленьких, ничего не знающих, не видящих людей, и кричать им с высоты – красивые, сильные слова; разбудить их души и, когда они с протянутыми вверх руками бросятся за мной с воплями жалоб и отчаянья, – броситься от них прочь в свое царство и трепетать от гордости и счастья. И чувствовать себя огромной, сильной и смелой…
___Заиграл тоскливый марш из «Трех сестер»291. Шарманка старая, звуки дребезжат, и в душе тоже словно дребезжит что-то, надрывается больно-больно…
Боже мой, когда же кончится наша «нескладная жизнь»292…
Не могу, душа разрывается от этих звуков.
[Более поздняя запись]: Дача. Немчиновский пост.
28 мая [1907 г.]. Понедельник12 ночи.
Небо ясное, бирюзовое…
Звезды…
Одна далекая, одинокая, ярче всех остальных…
[Решила, что это будет. – зачеркнуто] «моя» звездочка.
Зелень темная вся, тихая, как будто задумалась над чем… Стоит без шелеста, непроницаемая. Далеко в овраге туман густой слился с облаком – низким и хмурым, и кажется, что это угрюмая гора вытянулась вверх – [своей. – зачеркнуто] причудливой верхушкой и думает мрачную думу…
29 мая [1907 г.]1 час дня.
[Два слова вымарано.]
В окно легкий ветерок…
Ласковый, шаловливый, скользит между ветками ландышей, приводит в трепет нежные, словно из воска, чашечки, и, ароматный, разливается кругом, забирается всюду, во все уголки…
Он здесь, он со мной… тут… Глядит ласково, хорошо из‐за склонившихся тонких веточек. Дорогое лицо…
Смотрю и оторваться не могу…
И встает, как живой, он весь…
Здесь, со мной…
Я чувствую его…
Чувствую его близость…
Все мне говорит о нем.
Все поет о нашей любви.
Щебечут птицы…
Шепчет ветер…
Таинственно прислушиваются сосны и ласково кивают мохнатыми, пушистыми ветками…
Солнце бросает яркие знойные лучи…
Он здесь…
Здесь, со мной…
Нас двое…
Двое тут, в этой комнате, и никто не знает, никто не подозревает об этом. Мы вместе…
Да разве мы разлучались когда-нибудь?..
Разве я бывала когда-нибудь одна?..
Нет – всегда в душе я носила его образ, всегда мы были вместе…
Любимый мой, единственный!
Всегда, всегда…
Всюду ты со мной!!
31 мая [1907 г.]. ЧетвергВетер за окном [слово вымарано] рыдает, дождь [слово вымарано] стучит по крыше, сосны темные, угрожающе нахмурились, поникли с грустью. Печальное небо в обрывках серых туч…
Тоскливо…
Сердце сжимается…
«В Москву, скорее в Москву!»
Два месяца!
12 дней прожито…
Уже…
Осталось вчетверо больше…
Там, потом, последние 2 недели [это. – зачеркнуто] пустяки: сборы, волнение, радость близкой встречи.
Только бы вот это «вчетверо больше», значит 48 дней, скорее бы прошли…
Боже мой, 48 дней.
Ведь это ужасно много!
1 июня [1907 г.]½ 12‐го ночи.
Погода убийственная. Дождь, слякоть, сырость…
День тянулся без конца…
11 дней прошло с возвращения из Петербурга.
Это – много. Пронеслись незаметно.
Два месяца…
Ах, скорей, скорей!
Скоро я, вероятно, начну высчитывать часы и минуты.
Что там «у них»293?
Так же мрачно или, напротив, солнышко светит?
Почему-то сейчас представила себе Васичку в какой-то комнате, в большом кресле в углу – с закинутой вверх головой. В руке папироса…
Кто-то, здесь уже, играет на пианино…
Он сидит, слушает и [думает. – зачеркнуто] вспоминает маленькую любящую «девочку»…
Сегодня я много думала о нем. Живо вспоминала Петербург, его посещения.
Закрывала глаза, чтобы вид комнаты не [слово вымарано] разбивал иллюзии, и так ясно переживала опять это томительное чувство ожидания. – Вот, вот раздастся стук [в] дверь… [слово вымарано] И душа волновалась, как тогда, в те памятные дни…
А потом [отрывалась. – зачеркнуто] оторвалась от грез и [сделалось. – зачеркнуто] стало грустно-грустно, и такое чувство [было. – зачеркнуто] охватило, точно это никогда не повторится, прошло безвозвратно, было – и нет.
2 июня [1907 г.]. Суббота6 часов дня.
Сегодня приедут из Москвы…
В душе где-то живет надежда, что привезут письмо.
Письмо от Вас.!
Боже мой, если бы он знал!
Ведь это сделало бы меня счастливой на сколько времени!
Люблю тебя, люблю, мой родной, мой единственный!!!!!
4 июня [1907 г.]1 час дня.
Нет письма… Нет…
Опять, как тогда в Петербурге, когда несколько дней подряд я напрасно ждала его, – опять шевелится обида в душе [и снова ужасно. – зачеркнуто]. Неужели он не понимает, с каким трепетным волнением жду я [весточки. – зачеркнуто] его письма?!
Хоть бы одно слово!
Грустно – грустно!
Сегодня встала утром с тяжелыми, мрачными мыслями, с мрачной душой…
А на дворе – солнце, свет, радость… Э-эх!
А все-таки не действует на меня природа так, как раньше.
Я часто вспоминаю «17 [версту]»…
Это страшное упоенье красотой зелени, неба…
Когда каждая травка, каждое деревце трогали и волновали какие-то струнки в душе…
А «Я природу тогда, как невесту, любил, я с природой тогда, как с сестрой, говорил»294…
Да, а теперь не то…
Люблю лес, люблю поле, часто любуюсь живописными ландшафтами, но какого-то непосредственного порыва, какого-то слияния души с природой нет. Я спокойно отношусь к ней, редко волнуюсь.
Раньше зелень, воздух, тишина хорошо как-то на нервы действовали. Растревожишься – а уйдешь в лес, побродишь немножко, и легко станет…
А теперь личная внутренняя работа, личная жизнь, душевная, берут верх и все окружающее является только как какой-то фон [слово вымарано].
8 часов вечера.
Нехорошо мне…
Тревога, тоска…
А впереди еще длинный ряд дней…
Работать, читать усидчиво не могу…
Все мысли, вся душа заняты только им…
Он, он… Один [слово вымарано] властвует надо всем, давит все, ворочает по-своему мою жизнь…
Вот он, глядит на меня пристально насмешливыми глазами…
У него острый взгляд…
Кажется, что он читает в душе.
Когда-то в Петербурге он сказал: «В вас есть загадка…»
Он меня так мало знает.
И я его совсем не знаю…
Странно… – а так люблю!
Во всем этом есть что-то необычное, не нормальное.
Он очень доверяет мне…
И я ему верю.
Верю каждому его слову.
Как-то взяла с него честное слово, что он скажет мне правду, когда разлюбит.
Он дал слово, а на следующий день задал «дикий вопрос»: «А если я скажу – вы ничего с собой не сделаете? Дайте и вы мне слово…»
Милый!
Конечно, нет…
Жизнь – большая, прекрасная.
У меня есть еще мое дело.
Мое дело…
[Слово вымарано.] Как мало я отдаю себя сцене…
Где моя мечта – посвятить всю свою жизнь искусству?
Глохнет порыв, глохнет стремленье стать большой актрисой…
Теперь… Теперь, когда говорят обо мне столько хорошего, когда обещают прекрасную будущность…
Странно складывается жизнь…
Мне минутами делается ужасно страшно, страшно за то именно, что вся я закупорилась в себе, ушла внутрь, в свою любовь, и не осталось ничего в душе для дела…
И ничего не выйдет…
Ужасно страшно!
Но нет, я буду бороться, не сдамся!
Я буду актрисой!
Буду, буду!
Непременно!
Рано или поздно – кончится наша любовь, оборвется…
Я чувствую это, ясно, определенно…
И вот тогда отдамся вся работе… Вся уйду в образы… Всю душу свою вложу в них.
Кончить жизнь самоубийством…
Нет, это жалко, и глупо…
Буду жить…
Надо жить!
7 июня [1907 г.]. Четверг6 часов вечера.
Еще 3 дня прошло…
Еще и еще…
Катится день за днем – медленно, уныло, тоскливо…
Одно и то же, одно и то же изо дня в день…
И мысли одни… и мечты все те же…
12 июня [1907 г.]. ВторникА письма все нет и нет…
Один раз мелькнула страшная мысль: он болен…
И такой ужас охватил!
Вот все хожу и думаю…
Думаю, думаю без конца…
Досадно, что Вальтеры295 здесь…
Теперь это хождение взад и вперед будет выбивать день из колеи, будет отрывать от мыслей…
Завтра поеду в Москву – может быть, есть письмо…
Хотя нет, надежды нет никакой…
Верно, и не будет… совсем…
Последнее время ужасно часто звучит одна его фраза в ушах: «Чи пани розмавя по-польску?..»296,297
Ужасно часто приходит в голову эта фраза, и помню его лицо при этом, и как он сказал – все помню.
Родной мой, ненаглядный!..
[Половина листа оборвана.]
Смотрела на него и мысленно говорила себе: «Да, вот этого человека я любила, этот белый лоб, эти красивые глаза – я целовала, он был так близок мне, весь… и он рыдал, когда я издевалась над ним, он любил меня „безумной любовью“… и вот стоим спокойные, чужие и говорим о разных разностях…»
Страшно – страшно сделалось.
Ужасно!
Ведь часть его души все-таки осталась у меня, оторвана от него…
Частичка его во мне, а вот он – стоит чужой, далекий…
15 июня [1907 г.]. ПятницаУжасная погода: второй день дождь беспрерывный…
Лень, тоска…
Солнца, солнца!
Сегодня во сне опять видала В.
Я вижу его почти каждую ночь… и мне так хорошо, хотя я и чувствую, что это – сон…
Слава богу, время стало идти как-то быстрее… В понедельник – месяц с того памятного вечера в Петербурге…
18‐е…
А потом 19‐е и… Москва…
Да…
Кончится июнь – время пойдет быстро.
А все-таки много еще…
Ну да Господь подкрепит…
Иногда меня пугают мысли об осени… Почему нет письма? – быть может, он уже давно позабыл о том, что между нами было?!..
Так, что-то маленькое, незначительное, попутное?..
А тут вся жизнь этим выбита из нормы, скомкана, смята, и хоть вон ее выбрасывай…
Боже мой, да может быть, я все зря… Конечно…
Он не мог забыть… Вздор… Нет, нет…
Мало ли что может быть? – далеко от станции, посылать с прислугой, разве это удобно? Он сам рассказывал, каким был мучеником, когда переписывался с [Волоховой]. Они жили тогда на даче, и ему приходилось писать только тогда, когда жена уезжала в Москву, иначе нельзя было, опасно…
Так и теперь… Бог знает, как там с почтой. Ведь это – не город.
А как мне хочется ему написать! Мысленно я сочиняю длинные красивые письма, многое даже придумываю, чтобы выходило интересно и разнообразно.
По-моему, это не грешно…
Я люблю его.
21 июня [1907 г.]. ЧетвергПисьмо…
Оно пришло в воскресенье 17-го.
Я вернулась из Москвы в каком-то особенно хорошем настроении.
Урока не было298, и я почти все время провела, разбирая дневники и главным образом перечитывая Петербургскую тетрадку299.
Папы не было дома, и я была одна во всей квартире… Я плакала и смеялась, и опять плакала, и дрожала вся, уносясь в эти дорогие воспоминания… И так невыразимо хорошо было…
Никогда еще я не любила его с такой силой и так… как-то сознательно.
Вся разбудораженная, тревожная, счастливая шагала я с поезда домой.
Прихожу, и вдруг мама встречает: а тебе письмо из Новгородской губернии300.
Я чувствовала, как все поплыло перед глазами, ноги подкашивались.
Наконец оно у меня в руках.
Несусь как сумасшедшая с ним наверх, раскрываю конверт дрожащими руками, читаю, читаю, перечитываю, плачу и заливаюсь счастливым смехом, и прижимаю эти дорогие нелепые каракульки, и целую их, целую, и мне кажется, что этот белый листок – «частица его»…
И вот несколько дней прошло, а я все еще не могу опомниться, все еще под обаянием этих чудесных, искренних слов…
Родной мой! Теперь я понимаю его и верю, и верю, что он любит.
Верю, верю, верю…
Как мне хорошо, как я счастлива.
И какая чудесная, красивая жизнь вокруг.
Почему раньше я не замечала ее, не чувствовала всей этой благодати Божьей…
Как хороша жизнь, как невыразимо хороша!
Как хочется жить!
Он любит…
Он любит…
Мне страшно… Зачем так много мне одной… Все… все, что казалось недосягаемым, – все исполнилось, все есть… За что, за что?!
Господи, не покидай меня, мне страшно!
22 июня [1907 г.]. ПятницаСильный ветер.
Хочется мчаться по какой-то широкой гладкой дороге на тройке с бубенцами.
Позднее.
Я верю ему больше, чем себе…
Да, да… больше.
Он всегда гов[орит], что [не договаривает. – зачеркнуто] боится сказать лишнее слово, «не договаривает», а я – я говорю слишком много, больше, чем есть на самом деле. Только вот последнее время, думая об этом часто, я поняла, [как. – зачеркнуто] что есть в моем чувстве к нему известная доля «самовнушения». В Петербурге он как-то говорил мне об этом, но тогда я не поверила, а теперь порой мне кажется, что он прав…
Хотя нет, не знаю…
Сейчас вот опять сомненье…
Нет, во всяком случае – это что-то бесконечно огромное, стихийное.
Ах, если бы он был тут!
Как он мне страшно нужен…
25 июня [1907 г.]. ПонедельникОчень сильно нездоровится – страшные боли в желудке. Настроение противное, сонное…
Только когда мысли возвращаются к Вас. – душа светлеет и улыбается ясной улыбкой. Милый! Я думаю о нем с такой невыразимой нежностью…
Хочется ласкать его, баюкать его жизнь, вливать в нее свет и радость…
Он говорил как-то о том, как я ему страшно нужна, как согревается он со мной, сколько тепла, свежести дает ему моя молодость…
Я должна чувствовать себя такой счастливой… такой счастливой. Значить что-нибудь в его жизни! Быть чем-то для него… Быть ему – необходимой…
Ему тяжело жить…
Жизнь сложилась нелепо, криво, косо. Он много страдает…
И эта «смирившаяся, дряблая, опустошенная» душа… Он не способен на смелый, сильный шаг… Жизнь не изменится.
Он склонил голову покорно и терпеливо принимает все удары…
Только внутри они отзываются болью, но никто не знает этих страданий…
«Я жалуюсь только вам одной»301, – сказал он мне как-то…
И в этих жалобах выливается такая глубокая, годами копившаяся скорбь, такая больная, измученная душа – что у меня глаза открываются широко, наполняются ужасом и страданьем, и я чувствую себя [такой. – зачеркнуто] бессильной, [такой. – зачеркнуто] и маленькой перед этой огромной печалью большого человека и не знаю, как, чем помочь, что сделать…
26 июня [1907 г.]. ВторникА время идет, идет…
Скоро…
Один месяц.
Часами хожу и думаю об осени, о нашей первой встрече.
Где-то мы свидимся первый раз?
Кажется почему-то, что на улице. Да, да… Непременно.
Идем по разным сторонам, встречаемся, бросаемся друг другу навстречу…
Чаще всего вот так рисуется.
А то иногда представляется по-другому, как в прошлом году.
Первая репетиция. Вечер… Вхожу в зрительный зал. [Народу уже порядочно. – вымарано.] Сердце колотится сильно-сильно… Лицо ясное, радостное.
Обступает небольшая кучка [слово вымарано] «поклонников»… [Мне. – вымарано] Весела, хороша. Горев здесь же… Вижу вдали родную голову, и душа трепещет волненьем и счастьем, и хочется смеяться; весело, что я здесь – а он не видит, не подозревает и равнодушно болтает с кем-то…
Глаз с него не спускаю…
Наконец обернулся… увидал. Какая-то волна бурная, смеющаяся захватила всю, не знаю, как сдержать себя, что сделать, чтобы не броситься к нему…
Подходит…
28 июня [1907 г.]. ЧетвергИногда мне кажется, что пора прекратить дневник, что все, что я пишу здесь, – совсем не нужно и не важно, а важно что-то другое, что сидит во мне, чего я боюсь и о чем не смею писать.
Ах, Боже мой, работать надо, работать!
Как это мучает порой!
5 июля [1907 г.]. ЧетвергВ воскресенье утром приезжаю в Москву – первый вопрос: письмо есть? – «Есть…» Конечно, от В.302
Едва сдержалась, чтобы папа ничего не заметил. Приняла спокойный вид, не спеша пошла к кормилице303– сказать насчет воды, еще поболтала с папой – и только тогда распечатала.
И уж дальше не могла сдерживаться – ушла в «маленькую» комнату, прижалась всем лицом к этим дорогим исписанным листочкам и [читала. – зачеркнуто] оторваться не могла… Сначала так только читала, ничего не понимая, не вникая в смысл, потом начала разбираться мало-помалу, наконец успокоилась, и когда вошел в комнату папа – я уже сидела – ела простоквашу и с равнодушным видом перечитывала строчки, переворачивала листы.
Ловкая я стала, хитрая.
Завтра отправляю ответ, думаю, что в следующую субботу получу еще письмо – вероятно, уже последнее.
Да, так он был в Москве…
Странно как-то.
Я сейчас же позвонила по телефону. Говорит швейцар: «Вчера уехал».
Отчасти я и рада, что не удалось повидаться – я такая неинтересная, такая вся распущенная…
Если бы он меня увидал теперь – у него бы все пропало, мне кажется.
Что Бог ни делает – все к лучшему.
И потом, не знаю, удалось ли бы мне «выбраться денька на 2» в Москву среди недели. Не было никакого предлога. Так что, вероятно, все равно ничего бы не вышло. Да и не нужно этого.
Все равно как он говорил, что не хочет показаться мне с флюсом, так мне страшно показаться в таком виде, как я сейчас.
У меня предчувствие, что он еще будет в Москве и как-то мы увидимся.
И я боюсь этого – страшно.
Нет, нет, лучше не надо!
Теперь уже немного осталось.
Время летит, летит, без удержу.
Даже жутко как-то.
6 июля [1907 г.]Завтра еду в Москву – с ночевкой.
Рада. Приятно целый день, не спеша, провести в городе.
Вечером думаю пойти в церковь ко всенощной. Люблю вечерние службы в церкви.
10 июля [1907 г.]. ВторникМне кажется, я кончу сумасшествием.
Как тяжело и бессмысленно живется…
Боже мой, Боже мой, не оставь меня! И эти серые тучи…
Они давят меня…
Ужас какой-то…
Бессмысленна и трудна жизнь!
Сегодня мне как-то особенно тяжело.
Думы противные, серые, как эти вот тучи…
Надоело здесь жить. Сил нет. Скорее бы в Москву. Может быть, что-то изменится.
Где же та яркая, красивая жизнь, о которой я грезила, о которой так много и смело писала Вас.
Я лгу себе, обманываю себя, и верю…
Ничего не будет.
Я – [калека] какая-то…
Я сумасшедшая…
Почему я пишу ему вздор?
Зачем лгать и ему?
Какая я мелкая, ничтожная, противная!
Как я себе надоела!
Боже мой, как надоела!
Он должен оттолкнуть меня, отбросить, как маленькую, ни к чему, ни для чего не нужную букашку.
12 часов ночи.
Скучная я… Нудная…
Кому я нужна? Куда я годна – такая?
Васичка, спаси меня! Сделай что-нибудь.
Я устала, все мешается в моей голове, в душе… Мне страшно. Я не знаю, куда идти, что делать…
Помоги мне!
Вытащи меня.
Я больше не в состоянии.
11 июля [1907 г.]Чуть-чуть поспокойнее.
Господь не оставит меня.
Я верую. Я верую в моего Бога. Он со мной. Он спасет меня. Скорее бы солнце!
Это – угрюмое, мрачное небо…
Солнца, солнца! Тепла!
А все-таки…
«Висит надо мной что-то…»
Прав Васичка…
Висит и «мешает петь громкие песни»…
Холодно мне, страшно…
Если бы он был со мной!..
12 июля [1907 г.]. ЧетвергНаконец-то я одна…