Сапожок Принцессы

С завидной уверенностью сэр Перси осадил лошадей прямо у входа в прекрасный елизаветинский холл, и, несмотря на столь поздний час, будто из-под земли возникла целая армия грумов, и едва успевшая остановиться карета оказалась в почтительном окружении.

Сэр Перси быстро спрыгнул с козел и помог сойти Маргарите. Она на мгновение остановилась, слушая, как он отдавал приказания одному из людей, затем обогнула дом и пошла вдоль луга, рассеянно глядя на серебристый пейзаж. Природа, казалось, мирно спала, не подозревая о всей той буре эмоций, которая полыхала в душе Маргариты; лишь журчала река да изредка доносились мягкие звуки падения умерших листьев. Маргарита слышала, как храпели и били копытами лошади, пока их разводили в отдаленные стойла, как расходились слуги, спеша поскорее лечь спать, после чего все в доме затихло. Только в двух отдельных апартаментах над роскошной приемной огни все еще горели – это были их комнаты, разделенные всем пространством дома, такие же далекие друг от друга, как и их жизни теперь. Она невольно вздохнула, сама не зная отчего.

Ее угнетала ноющая боль в сердце. Ей было глубоко и болезненно жаль себя. Никогда еще она не чувствовала себя столь одинокой, никогда еще так не нуждалась в участии и утешении. С новым вздохом она отвернулась от реки; в ней затеплилась смутная надежда, что после всего перенесенного ей удастся забыться сном.

Но не успела она еще достигнуть террасы, как услышала твердые шаги по хрупкому гравию, и в следующий момент из темноты возникла фигура ее мужа. Он обогнул дом и направился вдоль луга к реке. На нем все еще был тяжелый дорожный плащ с бесчисленными отворотами и воротничками, им же самим введенными в моду. Плащ был распахнут, а руки, по давней привычке, скрывались в глубоких карманах атласных штанов. Его роскошный светлый наряд с жабо из бесценных кружев, в котором он был на балу лорда Гренвиля, на темном фоне дома делал его похожим на призрак. Он явно не видел ее, поскольку через несколько мгновений повернул к дому и стал подниматься на террасу.

– Сэр Перси!

Он уже занес ногу на ступеньку, но замер, услышав ее голос, и стал пристально вглядываться в темноту, из которой она звала его. Маргарита вышла на освещенное луной место.

– К вашим услугам, мадам, – произнес он с неизменной галантностью, с какой всегда обращался к ней.

Однако нога его все продолжала стоять на ступеньке, и весь вид, несмотря на попытки скрыть это, явно говорил, что он стремится уйти, не имея никакого желания ко всяким ночным беседам.

– Такая приятная прохлада, – начала Маргарита. – Так мирно и поэтично светит луна… Нет ли у вас желания немножечко задержаться? Еще не так поздно. Или же вам настолько противно мое общество, что вы спешите избавиться от меня?

– Но, мадам, – вежливо ответил он, – моим ногам неудобно стоять на разных ступеньках, и я ручаюсь вам, что этот ночной сад окажется более поэтичным в мое отсутствие. Так что не сомневайтесь, я быстро избавлю вас от этой помехи в вашем наслаждении. – И вновь повернулся, намереваясь уйти.

– Напротив, сэр Перси, вы ошибаетесь, – поспешно сказала она, приближаясь к нему. – Отчуждение, возникшее между нами, не было делом моих рук, вспомните.

– Увы, в таком случае вы должны извинить меня, мадам, – холодно возразил он. – Моя память всегда была коротка.

Он посмотрел ей прямо в глаза с тем сонным ленивым безразличием, которое уже стало его второй натурой.

Какое-то мгновение ее взгляд отвечал тем же, но затем смягчился, она подошла к нему еще ближе, поднявшись на ту же ступень террасы.

– Коротка, сэр Перси? Должно быть, она очень изменилась с тех пор! Около трех лет назад, когда вы всего один час видели меня в Париже, отправляясь на восток, вы не забыли меня, вернувшись через два года.

Она была божественно хороша при лунном свете в меховой накидке, обнажившей нежные плечи, в переливающемся платье с золотыми украшениями, с детским выражением голубых глаз, обращенных к нему. На мгновение он застыл, прямой и спокойный, сжав рукой каменный поручень террасы.

– Мадам, вы желали моего присутствия, – с безразличием сказал он. – Я остался, но совсем не для того, чтобы искать примирения в радужных грезах прошлого.

Голос его был холодным и бескомпромиссным. Женское достоинство толкало ее ответить такой же холодностью и пройти мимо с коротким кивком головы, но чутье подсказывало, что надо остаться, то самое проницательное чутье, дающее красивым женщинам возможность держать у своих ног даже тех мужчин, которые не уважают их. Она протянула мужу руку.

– Но, сэр Перси, почему, почему нет? Настоящее не настолько прекрасно, чтобы у меня не возникло желание вспомнить о прошлом.

Он склонился над ее рукой всей своей массивной фигурой и церемонно поцеловал самые кончики пальцев.

– Клянусь, мадам, – сказал он. – Но вряд ли мой скучный ум окажется вам хорошим помощником. Извините меня.

И он вновь попытался уйти, но ее слабый, детский, едва ли не страстный голос вновь позвал его:

– Сэр Перси.

– Ваш покорный слуга, мадам.

– Правда ли, что любовь умирает? – спросила она неожиданно с излишней горячностью. – Мне казалось, что страсть, которую вы испытывали ко мне тогда, должна была быть намного длиннее коротенького срока человеческой жизни. Неужели ничего не осталось от той любви, Перси? Ничего, что могло бы помочь тебе… перешагнуть через это печальное отчуждение?

Огромное его тело от этих слов, казалось, стало еще напряженнее: сильный рот словно окаменел, а взгляд на мгновение стал безжалостным и упрямым, столь непривычным для этих синих глаз.

– С чего это вдруг я удостоился такой чести, мадам? – холодно спросил он.

– Я не понимаю тебя.

– Но это же так просто, – ответил он с неожиданной злобой, которая, несмотря на явные попытки скрыть ее, была видна совершенно отчетливо. – Я спросил вас очень спокойно, поскольку мой неповоротливый ум не успевает следить за всеми новыми состояниями души вашей милости. Или вы просто решили возобновить те сатанинские игры, которыми увлекались последний год? Вы вновь хотите видеть меня печальным просителем у ваших ног, чтобы иметь удовольствие пинать меня, как докучливую болонку?

Ей удалось-таки на мгновение расшевелить его; она вновь увидела того человека, которого знала год назад.

– Перси, умоляю тебя, неужели мы не можем похоронить прошлое? – прошептала она.

– Извините, мадам, но, по-моему, вы как раз собирались туда отправиться.

– Нет, я имела в виду другое прошлое, – сказала она, и страстная горячность зазвучала в ее голосе. – Я говорю не о том времени, когда ты ухаживал за мной, а я была легкомысленна и пуста. Меня привлекли твое положение, твое богатство, и я вышла за тебя в надежде, что твоя сильная любовь пробудит во мне ответное чувство… Но, увы…

Из-за темных клубящихся туч вновь выглянула луна. Мягкие серые тени на востоке начинали рассеивать тяжелую мантию ночи. Теперь сэру Перси были видны ее грациозные очертания, ее царственная голова с копной красновато-золотистых кудрей с поблескивающими красными драгоценными камнями, уложенными в маленький звездообразный цветочек, который она носила как диадему.

– Через двадцать четыре часа после нашей свадьбы, мадам, маркиз де Сен-Сир и его семья были гильотинированы, и молва донесла мне, что помог им в этом не кто иной, как жена сэра Перси Блейкни.

– Но я же сама рассказала тебе тогда всю правду об этой одиозной истории.

– Однако буквально тут же это было рассказано мне незнакомыми людьми со всеми ужасающими подробностями.

– И ты им поверил тогда и веришь теперь, – сказала она с горячностью, – не ища доказательств и ни о чем не спросив, ты поверил, что я, которой ты клялся в любви до конца дней, я, которой ты обещал покровительство, что я все это сделала сознательно, как донесли тебе незнакомые люди. Впрочем, ты, должно быть, считаешь, что мне следовало все рассказать тебе еще до того, как мы поженились. Но ведь я сказала тебе об этом как раз в то утро, когда Сен-Сир взошел на гильотину. Я была тогда совершенно издергана, пытаясь использовать все свое влияние, чтобы спасти его и его семью. Это гордость запечатала мои губы, когда твоя любовь, казалось, погибала под тем же ножом гильотины. Я бы должна была рассказать тебе, как меня обманули! Меня, которую то же самое общественное мнение признавало «умнейшей женщиной Франции». Я была во все это втянута людьми, хорошо знавшими, как сыграть на моей любви к брату, на моем будто бы совершенно естественном желании отомстить за него… – Голос ее утонул в рыданиях.

Маргарита замолчала на несколько мгновений, пытаясь немного успокоиться. Она смотрела с мольбой, будто он был ее судьей теперь. Он дал ей возможность высказать эту страстную речь, даже не пытаясь возразить. А теперь, когда она молча смахивала набегавшие слезы, он стоял, бесстрастный и неподвижный. В дымчато-сером предутреннем свете он казался еще более прямым и высоким. Обычно ленивое добродушное лицо его странно переменилось. Маргарита, будучи в возбуждении, заметила, что глаза сэра Перси уже не были томными, а рот – улыбающимся. Взгляд ищущий, насыщенно-страстный, рот напряженный с закушенными губами – только воля сдерживала рвущуюся наружу страсть.

Маргарита Блейкни все-таки была женщиной со всеми ее очаровательными недостатками и достойными грехами, и в это мгновение она вдруг почувствовала, что стоящий перед ней, не чувствительный к ее хлестким словам человек любит ее все так же сильно, как и год назад, и что все эти последние месяцы она ошибалась – да, страсть его, должно быть, лишь скрыта, но она здесь и все такая же сильная, такая же насыщенная, такая же беспредельная, как тогда, когда их губы впервые встретились в долгом, сводящем с ума поцелуе. Между ними стояла гордость, и, будучи женщиной, она захотела непременно вернуть то, что однажды уже принадлежало ей. Неожиданно ей показалось, что счастливая жизнь начнется только тогда, когда вновь она ощутит на губах поцелуй стоящего перед ней мужчины.

– Выслушайте всю эту историю, сэр Перси, – сказала она низким, нежным и страстным голосом. – Арман был для меня всем! У нас не было родителей, и он заботился обо мне. Он был мой маленький отец, а я – его крошечная мать, вот какова была наша любовь. И вот однажды, поймете ли вы меня, сэр Перси, лакеи маркиза избили моего брата, брата, которого я любила больше всего на свете! А в чем он был виноват? Лишь в том, что он, сын плебея, осмелился полюбить дочь аристократа. За это его выследили и избили, будто последнюю собаку, не имеющую даже права на жизнь. Его позор ранил меня в самую душу! О, как я страдала! И когда мне предоставилась возможность отомстить, я ею воспользовалась, но я думала, что это принесет лишь неприятности и уязвит гордость маркиза. Он был в заговоре с Австрией против своей собственной страны. Я узнала это случайно. Я сказала об этом, но я даже не предполагала, да и откуда могла я знать, что они поймают меня, обманут. Когда я поняла, что наделала, было уже поздно, слишком поздно.

– Что ж, может быть, можно вернуться в прошлое, – сказал он после некоторого молчания. – Я сообщил вам, что память моя коротка, но что-то я все же помню; я помню, как умолял объяснить мне все эти назойливые слухи, и если сейчас моя память не шутит со мной, то я помню, что вы отказали мне во всех объяснениях. Вы потребовали от моей любви унизительной преданности раба, на которую та была еще не готова.

– Я хотела проверить твою любовь, ведь ей не страшны были испытания. Ты все время твердил, что готов даже жизнью пожертвовать ради меня и ради своей любви ко мне.

– И чтобы испытать мою любовь, вы предложили мне стать бесчестным, – сказал он.

Равнодушие его таяло, а напряженность во всем теле начинала смягчаться. – Чтобы я принял без тени сомнения, как безгласный покорный раб, каждый шаг моей госпожи.

Сердце мое было переполнено любовью и страстью, я даже не ПРОСИЛ вас, я просто ждал, надеялся, что вы объясните. Разве вы мне сказали хотя бы слово? Ведь я бы принял от вас любое объяснение, я бы поверил ему. Но вы наградили меня молчанием. Вы оставили меня один на один с голыми страшными фактами – вы гордо уехали в дом к своему брату, покинув меня… на недели… не знающего, кому верить, после того как святыня, представлявшая последнее убежище для моих иллюзий, рухнула у меня на пороге.

Она не видела более в нем холодности и бесстрастия. Голос его дрожал от волнения, которое он тщетно пытался скрыть сверхчеловеческим усилием воли.

– О, безумная моя гордость, – сказала она печально. – Мне очень трудно было прийти тогда, но ведь я приползла. Однако, когда я вернулась, ты уже был другим! Ты уже был в той сонной и безразличной маске, которую не снимал… до сих пор.

Она уже приблизилась к нему настолько, что ее легкие распущенные волосы ласкались к его щеке; ее глаза, блестевшие от слез, сводили его с ума, ее голос будоражил в нем кровь, но он не хотел уступать магическому очарованию женщины, которую так глубоко любил и от которой так глубоко страдала его гордость. Он закрыл глаза, пытаясь отогнать видение этого нежного очаровательного лица, этой белоснежной шеи, всей грациозной фигуры, уже окутанной волшебной розовой пеленой рассвета.

– Нет, мадам, это не маска, – сказал он ледяным голосом. – Я клялся вам… когда-то, что жизнь моя принадлежит вам, и месяцами она оставалась для вас игрушкой… Но у нее есть свои интересы.

Маргарита уже знала, что холодность его – только маска. Она вдруг вспомнила все, что выпало ей в эту ночь, но теперь уже не с отчаянием, а, скорее, с ощущением того, что есть человек, который любит ее и поможет ей вынести эту ношу.

– Но, сэр Перси, – импульсивно выдохнула она, – одному лишь небу известно, как трудно и опасно то, что мне теперь так необходимо сделать. Вы говорили о новых состояниях души, пусть это называется так, как вам угодно, но я хочу поговорить с вами, потому что… потому что я попала в беду… и нуждаюсь… в вашем участии.

– Ваше дело – приказать, мадам.

– Как вы холодны, – вздохнула она. – Боже, мне с трудом верится, что всего лишь несколько месяцев назад одна слезинка из моих глаз повергала вас в безумие. И вот я стою перед вами с разбитым сердцем… и… и…

– Прошу вас, мадам, – сказал он, и голос его задрожал почти так же, как и ее. – Чем я могу помочь вам?

– Перси! Арман в смертельной опасности. Его письмо… неосторожное, пылкое, как и все в нем, написанное сэру Эндрью Фоулксу, попало в руки фанатика. Арман скомпрометирован безнадежно. Завтра, быть может, его арестуют. Потом гильотина. Если только… если только… Ах, это так ужасно! – неожиданно гневно выпалила она, вспомнив нахлынувшие волной ночные события. – Ужасно… И вы не понимаете… Вы не можете… У меня нет никого, к кому бы я могла обратиться… за помощью… или хотя бы за сочувствием…

Слез больше было не удержать. Все несчастья, случившиеся с ней в последние дни, отчаянный страх за судьбу Армана переполнили ее. Она пошатнулась, едва не упав, оперлась на каменную балюстраду и, уткнувшись в его руки лицом, горько зарыдала.

При первом упоминании об Армане и о смертельной опасности, в которой тот оказался, лицо сэра Перси совершенно побелело. В глазах появилось выражение озабоченности. Он ничего не сказал, но, глядя на ее сотрясаемое рыданиями беззащитное тело, непроизвольно смягчился; лицо его прояснилось, и нечто очень похожее на слезы заблестело в глазах.

– И что же, – сказал он со злым сарказмом. – Верные псы революции стали кусать тех, кто их кормит?.. Увы, мадам, – добавил он очень вежливо, в то время как она продолжала истерически рыдать, – может быть, вы все-таки перестанете плакать. Я никогда не мог смотреть на то, как плачет хорошенькая женщина, и я…

При виде ее беспомощности и скорби он с неожиданно прорвавшейся страстью высвободил руки, обнял ее и прижал к себе, как бы защищая от любого несчастья всем своим телом, всей своей жизнью… Однако гордость опять победила; он с колоссальным усилием воли отстранился и холодно, но, как всегда, очень вежливо сказал:

– Не будете ли вы, мадам, столь любезны объяснить, чем именно я могу служить вам?

Она сделала усилие, чтобы немного прийти в себя, и, обернувшись к нему залитым слезами лицом, протянула руку, которую он все с той же изысканной галантностью поцеловал. Только Маргарита на этот раз задержала свои пальцы в его руке на несколько мгновений дольше, чем нужно, потому что руки его дрожали и горели огнем, в то время как губы были холодны, как мрамор.

– Можете ли вы что-нибудь сделать для Армана? – легко и просто сказала она. – У вас такое огромное влияние при дворе, так много друзей…

– Но, мадам, что же вы не искали участия у вашего французского друга, месье Шовелена?

Его влияние, если не ошибаюсь, простирается намного дальше, вплоть до французского правительства.

– Я не могу просить его, Перси… О, я хочу, я сначала боялась тебе говорить, но… но… он назначил цену за голову брата, которая…

Она отдала бы богатства всех миров за то, чтобы иметь возможность признаться ему во всем… во всем, что она сделала этой ночью, в том, как она страдала, как руки ее были связаны. Но она не рискнула дать выход своему порыву… даже теперь, когда поняла, что он еще любит ее и что у нее есть надежда вернуть мужа. Она не решилась признаться. Он мог не понять, он мог остаться безучастным к ее борьбе и ее опасениям.

Быть может, сэр Перси догадался, о чем она думает. Все тело его стало воплощением умоляющего просителя, ожидающего доверия, в котором вновь отказывала ему ее глупая гордость. Увидев, что она продолжает молчать, он вздохнул и с подчеркнутой холодностью сказал:

– Увы, мадам, пока вы в таком состоянии, нам не удастся поговорить… А что касается Армана, прошу вас не беспокоиться. Ручаюсь вам моим словом, он будет спасен. Теперь могу ли я попросить у вас позволения уйти? Час уже поздний и…

– Примите же мою благодарность, – сказала она с настоящей страстью, придвигаясь к нему вплотную.

Легко и естественно, без всяких усилий он мог заключить ее в объятия, мог сцеловывать ее слезы… но она опять поманила его, как однажды, чтобы бросить потом, как ненужную вещь. Он считал, что это всего лишь очередной каприз, а не перемена образа мыслей, и гордость вновь не позволила ему вручить себя ей.

– Мадам, слишком рано, я еще ничего не сделал. Вам пора идти, вас ждут служанки.

Он сделал шаг в сторону, освобождая дорогу. Она испустила короткий вздох разочарования. Его гордость сражалась с ее красотой и победила. Она еще несколько мгновений смотрела на него: он оставался все так же безучастен и строг. Он предпочел отстраниться. Серые тона все более уступали золотистым лучам восходящего солнца. Защебетали птицы. Природа пробуждалась, улыбаясь, в счастливом ожидании тепла славного октябрьского утра. И лишь между двумя сердцами лежал непреодолимый барьер гордости, который ни один из них не решился переступить первым.

Сэр Перси склонился в низком церемонном поклоне, когда она с еще одним горестным вздохом начала наконец подниматься по ступеням террасы.

Она медленно поднималась наверх, касаясь рукой поручня балюстрады, длинный трен ее украшенного золотом платья легко скользил следом, лучи рассвета создавали вокруг ее волос золотой ореол, вспыхивая в рубинах на голове и руках. Она дошла до ведущих в дом высоких стеклянных дверей. Прежде чем войти, Маргарита на мгновение замерла и обернулась, безнадежно надеясь все же увидеть протянутые к ней руки и услышать зовущий вернуться голос. Но он оставался недвижим – его массивная фигура, казалось, была воплощением несгибаемой гордости и непоколебимого упрямства.

На ее глазах вновь выступили слезы, и, чтобы он уже не увидел их, она быстро повернулась и побежала внутрь дома, к своим покоям.

А если бы она оглянулась на этот залитый розовым светом сад, она бы увидела, что тот, кто был теперь причиной ее страданий, сильный человек, переполненный отчаянием и страстью, потерял все свое упрямство и гордость, всю свою силу воли и остался лишь страстным, безумно влюбленным мужчиной; едва ее шаги растворились внутри дома, он упал на колени на ступени террасы и в слепом сумасшествии своей любви стал целовать то место, где стояла ее ножка, и поручень каменной балюстрады, к которому прикасалась ее рука.