Три родины

Старшие подростки, будучи сильнее и опытнее, служили для нас естественными проводниками и защитниками в освоении новых территорий, сфер познания и мест времяпровождения. Главными из них были окружающие шахты и ставки. Это была нейтральная, межпоселковая территория, и посещение ее без их сопровождения сулило неизбежные неприятности. Их присутствие и недоступные нам по возрасту переговорные и дипломатические навыки, помогали избежать или погасить на месте ненужные конфликты с подобными группами, осваивающими данную территорию со стороны других поселков. Даже на нашей детской памяти, такие почти безобидные стычки подростков 10-12 лет неоднократно заканчивались многомесячным противостоянием соседних поселков, втягивающим в конфликт уже отслуживших армию парней и взрослых, семейных мужчин. Доходило до серьезных массовых избиений, применения холодного и огнестрельного (чаще всего самодельного) оружия, бессмысленных жертв. Но просто так, добровольно, отказаться от посещения этих территорий никто не мог и не хотел. Шахты, со всей прилегающей инфраструктурой, были естественной и неотъемлемой частью поселковой жизни. В забое, на поверхности и железной дороге работало большинство наших родителей. Быт тоже тесно был связан с шахтным хозяйством. Выписать уголь для отопления домов и хат зимой, принести мешок опилок для подстилки домашним животным, несколько досок и брусков для починки забора или сарая, получить помощь на похороны родственника-множество ежедневных забот регулярно приводили сюда десятки людей, не имеющих непосредственного отношения к самому предприятию. Мы же, посещали лесосклады, автохозяйство, шахтерские душевые и другие интересные места намного чаще, и не только с целью поиграть. С территории шахтного гаража мы выкатывали неосмотрительно брошенные без присмотра шины грузовиков. Как муравьи тащили их по пологим склонам на вершины терриконов и укладывали в колонны по несколько штук. С помощью бензина и солярки поджигали. Дождавшись, пока резина хорошо разгорится, длинными палками переворачивали их в вертикальное положение, и сталкивали пылающие круги вниз, уже по противоположному крутому склону. Коньком номера, считалось умение подгадать и рассчитать время таким образом, чтобы пылающий скат, взмывающий в небо на огромной скорости с трамплина железнодорожной насыпи, пересекал рельсы в момент прохождения по ним грузового состава.

Помывшись вместе с поднявшейся из забоя сменой в шахтерской бане, мы по ходу набирали несколько флаконов жидкого мыла, утоляли жажду бесплатной газировкой, и направляясь восвояси, тихонько и незаметно прихватывали парочку коногонок (аккумуляторных фонарей) и спасательных противогазов, брошенных в неположенном месте. Меньшую часть жидкого мыла отдавали младшим по возрасту пацанятам. Они с увлечением выдували из него красивые переливающиеся пузыри. Основную – хранили для использования по прямому назначению. Дело в том, что кроме проведения очередного «дня пожарника» или спускания с терриконов горящих скатов, отмываться от грязи и копоти приходилось еще после некоторых наших шалостей. Естественно, мы не могли обойти вниманием, снующие непрерывно туда-сюда, составы с углем, металлом и крепежным лесом. Скорость их была небольшая, поэтому на многих участках пути мы без особых усилий могли взобраться на подножку вагона, проехать необходимое расстояние и соскочить в нужном месте. Чаще всего, таким образом добирались до ставков в районе Пролетарки, но иногда и просто катались туда – обратно, коротая время. Трагических последствий такого катания было крайне мало, тем не менее, взрослые реагировали на него самым решительным и непримиримым образом. Сцепщики, сопровождающие состав, и родители, убедившиеся в бесполезности запретов и уговоров, договорились действовать солидарно. Пойманные во время катания на вагонах, не наказывались физически на «месте преступления», а просто метились и отпускались с предупреждением. Метка наносилась следующим образом. Сцепщик доставал из буферного отсека колесной пары вагона пучок промасленной пакли и густо вымазывал черной отработкой лицо и шею незадачливого наездника. Отмыться подручными средствами было практически невозможно. Родители легко обнаруживали понятную метку и устраивали неотвратимое наказание уже дома, по своему выбору и усмотрению. Вскоре мы нашли противодействие – нас выручало упомянутое жидкое мыло.

Промасленной пакле мы тоже нашли лучшее применение и временами тащили ее из стоящих вагонов целыми ведрами. Она очень хорошо горела, не затухала от ветра и попадания на огонь воды. Компактные пучки пакли яркими кометами, с пугающим звуком, красиво летели по воздуху при метании их палками. Не гасли при ударе о землю и падении в лужи, поэтому вместе с факелами и многочисленными кострами, становились основными атрибутами регулярно проводимых нами «дней пожарника».

Бабушка Оля в семье была моим самым надежным единомышленником и помощником, иногда – даже спасителем. Возвращаясь с улицы, я сначала незаметно для родителей, пробирался в ее хату. Совместными усилиями мы приводили в порядок мою одежду, пришивая потерянные пуговицы, удаляя предательские пятна и запахи. Часто в подобной обработке нуждалось и мое тело. В этом случае она не только давала мне возможность отмыться дочиста, но и обрабатывала многочисленные ссадины, синяки и порезы. Когда, в конце прошлой зимы, мы с Пашкой Ториным провалились под лед, и я пришел к ней посиневший и окоченевший, еле двигающийся в промокшей и задубевшей на морозе одежде, она несколько часов отогревала, растирала и отпаивала меня горячим чаем с красным вином. Родители в тот раз ничего не заметили и не заподозрили. Я ,как ни странно, даже не простудился. Иногда ее спасительная помощь проявлялась в реальной физической защите. Родители были сторонниками традиционных русских методов воспитания. За проступки и непослушание, чаще, чем словесное внушение, практиковалось физическое наказание. Младшей сестре очень редко доставались символические шлепки, старшей – перепадало и ремнем за неудовлетворительные оценки. Меня же, лупасили часто и по-взрослому. Чаще и больнее – отец, реже и более щадяще – мать. Учился я всегда на хорошо и отлично, наказывали исключительно за поведение. Тяжесть наказания спонтанно возрастала в связи с моим неправильным отношением к самому процессу. Вместо просьб о прощении и обещаний исправиться, я молча старался защититься или увернуться от ремня, вырваться из цепких родительских рук. Если бабушка в этот момент находилась рядом, она просто оттаскивала от меня не реагирующего на слова отца или без страха вклинивалась между нами, по инерции принимая на себя несколько ударов. Отец среагировал на ее слова лишь однажды. Найдя во дворе у Пашки, он за ухо притащил меня домой. Показывая жестом на перепачканную краской мдадшую сестру, за которой я должен был присматривать, но беспечно оставил одну, как мне казалось, всего на минутку, он тут же начал хлестать меня, неизвестно откуда появившимся в руке, ремнем. Мне удалось вырваться из его цепкого захвата, но разворачиваясь для побега, я не удержал равновесие и упал. Отец поймал меня за лодыжку и с новой силой принялся полосовать удобно подставленную спину. Ремень доставал от плеча до противоположной ягодицы, заставляя при каждом ударе извиваться, стонать и кричать, словно пойманный зверек. Бабушка, обрывавшая вишню с высокой крыши сарая, стала невольным свидетелем экзекуции. «Мишка, перестань! Отпусти ребенка!» – ее слова вселили мне надежду, но разгоряченный отец их не слышал. «Перестань, а то я сброшусь с крыши!» Когда удары прекратились, я поднял голову и увидел бабушку, стоящую на краю крыши и, действительно, готовую броситься вниз. Думаю, в этом не сомневался и отец.

Никогда не ругая и не упрекая меня лично, она, тем не менее, считала, что наше поколение «бесится с жиру», пропадает от лени и праздности. Как доказательство, часто приводила примеры из тяжелого детства отца. В 30-х годах в Поволжье разразился самый свирепый голод. Приходилось есть вареную крапиву, желуди и кору деревьев, с риском ареста собирать на полях колоски и откапывать гнилую, мерзлую картошку, оставшуюся после сбора колхозного урожая. Все братья и сестры отца в это время умерли от голода, выжил только он один. В неполных восемь лет лишился отца, и весь тяжелый сельский быт принял на свои неокрепшие детские плечи. В школе учился всего 3 класса, потом детство закончилось навсегда. Хотя я тоже делал по дому все, что приказывали родители (это являлось абсолютным и неоспоримым условием, своеобразным пропуском на улицу) соглашался, что мне живется довольно свободно и вольготно. Никогда не спорил с бабушкой и с удовольствием слушал ее рассказы и поучения. Я уже заметил, что в разговорах со мной она старательно обходит некоторые важные и спорные темы. В первую очередь – отношение к богу и церкви, революции и советской власти. Также, старалась не обсуждать со мной свои сложные отношения с невесткой, моей матерью. Сначала я относил это на свой ранний возраст, потом считал, что ей просто нечего противопоставить моим неоспоримым аргументам отличника, атеиста, активного и убежденного строителя светлого коммунистического будущего. Лишь намного позже до меня дошло, что понимая тоньше и глубже всех в семье мой спорный характер и противоречивое отношение к жизни, она подсознательно защищала мой неокрепший подростковый разум от недоступных ему сложных понятий, оберегая от ошибок в предстоящем выборе дальнейшего жизненного пути.

СССР, Донбасс. Сентябрь 1983 года

«Я не могу понять, зачем для того, чтобы стать ментом, нужно было 6 лет учиться в медицинском институте!?» – отец не скрывал своего недоумения и сарказма. Это можно было сделать быстрее и проще». Несколько минут назад я сообщил родителям о том, что оставил медицину и поступил на службу в милицию. Время для оглашения этой неприятной для них новости я выбрал не совсем подходящее. Отец несколько дней назад вышел на пенсию, находился в явно приподнятом настроении, планируя новый этап жизни. Мать мучили участившиеся гипертонические кризы. Я с трудом подбирал ей адекватную терапию, постоянно привозил новые лекарства, убеждал меньше работать и переживать по пустякам. Отдавая себе отчет в значении этой убийственной новости для ее здоровья, реально опасался самой непредсказуемой реакции. Но дальше скрывать ее было невозможно.

Почему не посоветовался? Ты же знаешь, как у нас относятся к милиции на поселке, в Донбассе, да и по всей стране?» – отец нервно курил, сидя на низенькой табуретке у печки, по привычке выпуская в открытую дверцу клубы едкого дыма, забывая от волнения стряхивать пепел в стоящий под ней угольник. Мать пыталась накрывать на стол, пряча навернувшиеся слезы и предательски дрожащие руки. Видя их состояние, я не стал рассказывать всю предысторию. О том, как 4 года назад по линии комсомола сначала попал в институтский отряд ДНД. Потом – в уникальный в СССР специализированный ОКОД по борьбе с карманными ворами. О том, как все это время моя душа, ум и сердце боролись и упирались против необходимости трудного и решающего выбора. О том, как целый год после него, не только я, но и десятки причастных к нему сторонников и противников, метались по замкнутому порочному кругу – МВД не могло принять меня к себе, потому что МЗ не могло отпустить. Я просто ответил отцу, что решение принял уже давно, а приказ о зачислении на службу вышел месяц назад. К тому же, я – не мент или мусор, а инспектор уголовного розыска, ожидаю присвоения второго специального звания. Лейтенантом медицинской службы я стал год назад, после окончания занятий на военно-медицинской кафедре и принятия присяги на сборах в Крыму. Теперь ждал звездочек лейтенанта милиции. Отвечая, я продолжал внимательно следить за реакцией и состоянием обоих родителей. Отец, будучи законопослушным работягой, с милицией в своей жизни сталкивался редко. В случаях мелкого воровства, хулиганства и драк на поселке, жители разбирались самостоятельно. Не доверяя и не надеясь на милицию, никогда не утруждали себя вызовом наряда. Да и технически, своевременно это сделать было трудно-участкового на поселке не сыщешь днем с огнем, а доступный телефон был только в школе и на шахтах. Домашнее насилие и рукоприкладство, вообще считалось естественным и допустимым проявлением воспитания и семейного быта, вмешивать в него посторонних никому не приходило в голову. С доставкой в вытрезвитель ситуация складывалась по-разному. В зависимости от календарной даты месяца. Степень опьянения стояла на последнем месте. Забирали и доставляли в основном в дни аванса и получки, в остальные дни, когда в карманах перепивших работяг было пусто- патрульные наряды их упорно не замечали. В последние выходные августа, по традиции, ПМГ превращались в такси. На День шахтера действовал негласный мораторий, и милиция на своих машинах развозила их по домам. Почти всегда, бесплатно. В основном, доставали ГАИшники. Отец, как и все шахтеры, сел за руль после сорока. Первые Жигули распределялись на шахтах в порядке поощрения ударников и передовиков производства, поступления машин годами ждали в длинной очереди. Права на вождение покупались в спешке, возможности получить теоретические знания и практические навыки управления дорогой покупкой, не было. Ездили, кто как мог, опыта набирались методом проб и ошибок. ГАИшникам было полное раздолье. Штрафовали когда и кого не лень. Естественно, без квитанций и без последующей сдачи навара в казну.

Мать сталкивалась с правоохранителями еще реже. Относя молоко и старые вещи на базар, она нередко становилась случайным свидетелем поборов с торгующих и администрации, но как и все, считала их неизбежной и неотъемлемой привилегией людей в погонах. Мой личный опыт взаимоотношений с местной милицией так же не имел серьезных негативных последствий. Как говорится, на учете не состоял, не подозревался и не привлекался. Но два конкретных случая навсегда врезались в мою память, и как навязчивое де жавю, постоянно всплывали из ее глубин уже в настоящей моей милицейской практике, осознанно и подсознательно побуждая вести себя предельно осмотрительно, справедливо и достойно. Первый из них случился в далеком детстве, когда мне шел всего лишь пятый год от роду. Вся наша семья, включая бабушку, приехали в гости к кумовьям Истоминым. Их Трубный поселок находился в другом конце города и по сравнению с нашей Постбудкой выглядел настоящим шанхаем, или по –местному, Нахаловкой. Старые маленькие хаты на узких и кривых улочках и переулках со всех сторон были зажаты терриконами и окраиной трубного завода. Новых домов почти не было. Зато было одно явное преимущество – недалеко находился старый парк с хорошим ледовым катком.

Взрослые общались за столом. Только что закончился наш традиционный гладиаторский бой. Сын моего крестного отца, Валерка, был моим ровесником. При каждой такой встрече, наши отцы ставили на кон по рублю и заставляли нас бороться в комнате на полу. До полной и окончательной победы. На этот раз победил я, и два металлических рубля приятно позвякивали в моем кармане. Валерка уговорил родителей отпустить нас погулять в парк на каток. Более шустрый и уверенный, он мигом проскользнул за спиной контроллера на воротах и быстро затерялся в толпе. Меня же, остановили на входе и потребовали билет. Билета, естественно, не было. Призовые деньги я тоже оставил дома у крестного. Пошел вдоль кованой ограды парка, в надежде отыскать Валерку и найти какой-то выход из этой нелепой ситуации. Его нигде не было видно в толпе гуляющих и катающихся людей. Я даже пробовал кричать ему, но громкая музыка и шум толпы заглушали мой голос. Валерка не отзывался. Хотя, наверняка, слышал и видел меня. В ограде, на удивление, не оказалось ни одной подходящей дыры, а перелазить через высокие и острые пики я не рискнул. Примерно через час стемнело, я начал замерзать и, не солоно хлебавши, решил самостоятельно вернуться домой к крестному. В темных и извилистых переулках я быстро заблудился и вышел на совсем незнакомую территорию заводских гаражей. Увидев целующуюся молодую парочку, я подошел к ним и честно признался, что потерялся. Они весело и удивленно выслушав мой рассказ, после нескольких неудачных попыток отыскать Валеркину улицу, отвели меня на опорный пункт и сдали дежурившему там участковому инспектору. Тот, после очередных расспросов доложил в райотдел и вызвал ПМГ. Я хорошо знал и четко называл свою фамилию, возраст, имена родителей и домашний адрес. Не знал лишь точного адреса крестного. Потом уже с настоящим патрульным экипажем, на настоящей патрульной машине с шумной рацией, мы около часа колесили по парку и окрестностям, пытаясь разыскать Валерку или малознакомую мне кривую улочку с неприметной хатой крестного. Милиционеры постоянно расспрашивали меня о родителях, подбадривали, комментировали сообщения, доносившиеся из динамика рации. Посмеиваясь с моих честных, но наивных ответов, звали на службу в милицию и предрекали мне генеральское будущее. Я воспринимал их героями, сильными и надежными спасителями. С ними мне было совсем не страшно. Временами забывал, что потерялся. Когда вспоминал, почему-то переживал не за себя, а за ищущих меня родителей. Утешало, что Валерке, наверняка, влетит, за то, что он бросил меня на катке. Через некоторое время по рации поступил приказ отвести меня домой на Постбудку, по названному мной адресу. Дома свет не горел, все двери были закрыты. Постучав для очистки совести по ставням, патрульные решили передать меня соседям. Было уже около двенадцати часов ночи. На громкий и настойчивый стук, дверь открыла тетя Нюра Нестерчук. Увидев двух патрульных, она опешила и изменилась в лице. Войдя в дом, сразу почувствовали специфический бражно-самогонный запах. Я тоже хорошо его знал, так как мой отец, как и все шахтеры, не праздновал дорогую и разбавленную «казенку». Матери частенько приходилось гнать крепкий напиток в домашних условиях. Я также знал, что гнать самогон – незаконно и опасно, милиция активно боролась с этим распространенным и неискоренимым явлением. В одних «семейных» трусах в комнату вышел заспанный и ничего не понимающий хозяин-дядя Данила. По его лицу я понял, что он испуган не меньше жены. До меня наконец-то дошло, что я навлек серьезные неприятности на уважаемых соседей. После краткой идентификации, старший патруля сдав меня соседям под расписку и обязательство передать родителям, быстро вернулся в машину. Младший задержался, отозвал тетю Нюру в сторонку и что-то прошептал ей на ухо. Потом они удалились на кухню. Через минуту милиционер вышел, громко крякая и закусывая соленым огурцом. Держа под мышкой полную четверть сизоватого самогона, не глядя в мою сторону, молча вышел из дома. Тетя Нюра грустно и смущенно улыбалась. Я понял, что все обошлось.

Второй случай произошел примерно 10-11 лет спустя. Наша дружная компания по привычке тусовалась летним субботним вечером снаружи танцплощадки в поселковом парке. Мы между собой кратко называли его садом. Подбежал запыхавшийся Малый и с ходу выпалил: «Мент на аллее вяжет Лебедя!» Все, не сговариваясь, напролом бросились в указанном направлении. Через несколько шагов, нам навстречу выскочил возбужденный Леха, за ним по пятам бежал участковый. Без фуражки, с оторванным погоном и болтающимся на заколке галстуком. Леха, быстро оценив ситуацию, шмыгнул в нашу спасительную толпу, спрятавшись за спинами самых высоких и крепких парней. Участковый встал, как вкопанный, в трех метрах от нас. Он тоже был местный. Старше всего на несколько лет большинства из нас. Также прошел общую уличную закалку и хорошо понимал, что в данный момент удача не на его стороне. В тени трудно было разобрать, что именно находится в его, явно не пустой, поясной кобуре, к которой периодически непроизвольно тянулась его правая рука. Наверное и он, не видя наших рук, так же отчетливо понимал, что в любой момент в них может оказаться кастет, нож, самодельный, но не менее опасный от этого, самопал. Нам всем были понятны его чувства. Он обоснованно подозревал Лебедя в подрезе молодого парня из соседнего поселка. Служебный долг и здоровое самолюбие призывали его действовать жестко и решительно. Но личный опыт и хорошее знание наших поселковых реалий требовали быть гибким и осмотрительным. Началась словесная перепалка. Мы доказывали, что своих трогать нельзя, и служебные показатели он должен делать на шпане из других районов. Без заявы потерпевшего, он вообще, не имеет права вмешиваться. Участковый парировал, что Леха давно беспредельничает, тюрьмы не избежит. И это для него будет еще не самый плохой финал. Хоть подрезанный и не писал заявления, в РОВД пришло сообщение из больницы, где его потом зашивали. А парень он не простой, за него обязательно подпишутся друзья, и дело пахнет новым витком межпоселкового противостояния. Меня раздирали противоречивые чувства. С одной стороны, приятно было ощущать себя частицей реальной силы, способной остановить и повлиять на силу местной официальной власти, с другой – не хотелось быть на стороне беспредела и беззакония. Подошедшие на шум авторитетные взрослые, убедили уже остывшего участкового отступить, пообещав решить вопрос с потерпевшим и подозреваемым совсем другим способом.

Наблюдая состояние отца, я пытался определить его истинное, скрытое отношение к моему неожиданному выбору. Он ценил трудные и опасные мужские профессии. Неоднократно подчеркивал, что, несмотря на то, что на шахте уважают труд всех рабочих, элитой признают только ГРОЗ-горнорабочих очистного забоя. Неоднократно обсуждая мое будущее, он как- то пошутил, что ждет меня в забое, будем формировать шахтерскую династию. Но в последние, перед пенсией годы, когда к его силикозу присоединился еще и туберкулез, он больше не вспоминал о своей шутке. Зато часто посмеивался над зятем Валентином, мужем Татьяны. Поддавшись уговорам отца, он, здоровый и крепкий мужик, мастер спорта, выдержал в забое всего несколько смен. Затем, пряча глаза и смущенно бормоча, что он, рожденный и выросший на просторах российских лесов и лугов, страдает клаустрофобией, страшно боится узких штреков и лав, километровой толщи породы над головой. Позже упросил отца подыскать ему «непыльную» работу на поверхности.

Недавно в очередной раз показывали любимый всеми фильм «Место встречи изменить нельзя» с Владимиром Высоцким в главной роли. Я знал, что отец с интересом смотрел его и в этот раз, поэтому надеялся, что он понимает разницу между уголовным розыском и всеми другими милицейскими службами. Это давало мне надежду, что он правильно оценит и, все-таки, примет мой выбор.

С матерью все было намного сложнее. И с медицинской, и с социальной точки зрения. Она давно и тяжело страдала сложной формой гипертонии. Систолические цифры артериального давления зашкаливали далеко за 200, мучили страшные головные боли и множество осложнений. Вся ее надежда была на меня. Я, как мог, лечил и поддерживал ее еще до получения врачебного диплома. Но был еще и второй, не менее важный для нее аспект. Я давно заметил, что она, как бы невзначай, приглашает в дом соседок и знакомых в первый же день моего очередного приезда. После непродолжительного приветствия и дежурных обменов поселковыми новостями, они начинали жаловаться мне на свои многочисленные болячки. Мне, хочешь – не хочешь, приходилось их консультировать и рекомендовать какое-нибудь доступное и эффективное, в поселковых условиях, лечение. Мне это не очень нравилось. А мать, наоборот, радовалась и открыто гордилась мной и собой. Не скрывала удовлетворение от своего нового поселкового статуса- матери многообещающего врача. Она нетерпеливо ждала моего возвращения домой и начала медицинской практики в родном городе. Мое сообщение повергло ее в натуральный шок. Она тихо плакала и молчала. Я упорно заставлял ее через силу принимать успокоительные и гипотензивные лекарства, предусмотрительно привезенные с собой, реально боялся наступления опасных последствий стресса. На мои заверения в том, что их болезни опасны не сами по себе, а из-за отсутствия грамотного и планомерного лечения, которое я им гарантирую обеспечить и в своем областном центре, в комфортабельной, богатой и современной милицейской медсанчасти, родители ничего не ответили.

УКРАИНА, Донбасс. Начало 90-х.

Возвращаемся из очередной командировки. Проезжаем участок Днепропетровской области, значит через пару часов будем дома. Ловлю себя на мысли, что я и так, еду из отчего дома, из Донбасса. В машине тихо и темно, кроме меня и водителя, все заснули. Даже задержанный, наконец-то, успокоился и тихо посапывает, периодически роняя голову мне на плечо. Не удивительно, что все устали. Рабочий день длится уже почти сутки. Выехали в 5 утра, намотали около 700-800 км., за все время перекусили один раз, уже вечером, хотя и с традиционными 100 граммами водочки. Впереди плавно набирает скорость машина ГАИшников, наш «Мерс» посредине, замыкает «девятка» УУР. Солидный кортеж. Мысли, как всегда, легко прыгают с рабочего на личное и обратно. За последние годы я стал своеобразным представителем, полпредом нашей областной милиции в Донбассе. По приказу руководства, или по собственной инициативе, как минимум 4-5 раз в год я бывал в Донбассе в командировках. Это, отчасти, компенсировало пропорциональное уменьшение частных поездок и позволяло чаще видеться с родителями. Если командировка носила более-менее плановый характер и не отягощалась реальной, или мнимой, секретностью, многие следователи и опера, помимо основного задания, чисто на личных отношениях, ухитрялись подбросить мне кусочек и своей собственной работы. Я никому никогда не отказывал. Помогал, иногда даже не ставя в известность и не согласовывая эту помощь со своим непосредственным руководством. Притом, что очень не любил проверять и реализовывать чужую информацию. На личном опыте я уже убедился, что даже собственные, успешно реализованные дела, годами хранят невидимые подводные камни и своеобразные мины замедленного действия, напоминающие о себе, как все отдаленные последствия, в самый неподходящий момент. Вспомнилось, как однажды, перед выездом в подобную командировку в Горловку, глубоко уважаемый мною замначальника следственного отделения Станислав Александрович Рыбальченко, уговорил меня помочь в проведении обыска по одному старому уголовному делу. Мы оба понимали, что данный обыск -простая формальность, предусмотренная уголовным процессом по имущественным делам. Можно было почтой отправить отдельное поручение по территориальности. Как всегда, поджимали сроки, и я согласился помочь исправить, выявленные в последний момент, упущения молодого следователя. Даже не взглянув на постановление, кинул бумаги в папку к другим документам, и поспешил на автовокзал, боясь опоздать на отходящий через несколько минут автобус. Два дня я занимался основным заданием командировки. Совместно с операми колонии строгого режима разрабатывал и «колол» земляка, отбывающего наказание за разбойные нападения. Несколько дней назад от него, неожиданно и беспричинно, поступила явка с повинной о дополнительных эпизодах. Первоначальная проверка показала, что наряду с привязкой к реальным нераскрытыми преступлениям, в ней имелась чужая информация, явно не имеющая к фигуранту никакого отношения, и просто «фонари» – дезинформация о несовершенных преступлениях. До принятия решения о необходимости и целесообразности этапирования осужденного в родной город, предстояло разобраться в истинных мотивах его поступка и, по возможности, установить истинный источник заинтересовавшей нас дополнительной информации. Ночевал я дома у родителей, скучать в гостинице не было резона. Закончив с арестантом, к концу второго дня, обнаружив в папке постановление на обещанный обыск, я приехал в местный отдел и зашел к начальнику розыска. Встретил нормально, выглядел дружелюбно и адекватно. Но когда я попросил выделить машину и людей на обыск, начал традиционную торговлю – людей не хватает, завал по горячим делам, машины в разъездах и ремонте. Дойдя в нашей торговле до установочных данных объекта обыска, я достал из папки постановление и молча передал упрямому коллеге. Фамилия и адрес обыскиваемого произвели на него впечатление. «Так это вы проучили этих негодяев?! Если бы ты знал, как они нас тут достали!!! После неудачных и позорных гастролей в ваш город, над ними смеялась и издевалась вся Горловка. Не только цыгане из других кланов и сотрудники милиции. Это же надо – вернуться с гастролей не только без денег, но и без усов и чубов!!! И это, скажу честно, хоть немного их приструнило» – после этих его слов, я взял из его рук постановление и, наконец-то, сам прочитал его содержание. Воспоминания красноречиво отразились на моем лице, начальник розыска моментально на это среагировал: «Ты что, лично участвовал в этой экзекуции?». Мне не хотелось откровенничать с незнакомым офицером, особенно по такому деликатному вопросу. Но я чувствовал, что от ответа на его вопрос зависит реальность его помощи. Нейтрально признался: «Да, было дело, чего греха таить!» Коллега заулыбался: «Тогда, совсем другое дело! Помогу всем, чем смогу!». Через несколько минут в моем распоряжении был гражданский микроавтобус, опер и участковый в форме. Быстро и лаконично познакомившись на ходу, мчались на окраину Горловки по пыльной и разбитой грунтовой дороге. В связи «с вновь открывшимися обстоятельствами», я спешно прорабатывал возможные варианты развития ситуации и наших ответных действий. Когда мы остановились на окраине непонятного шанхая, мне еще больше стало не по себе. Интересующий нас адрес представлял собой фрагмент африканских, или латиноамериканских трущоб из сюжетов программы «Вокруг света». Небольшая, пыльная площадь во все стороны продолжалась кривыми улочками и переулками жалких лачуг, сбитых из фанерных щитов и деревянных ящиков. Машину сразу же окружила толпа полураздетых и грязных детей. Гражданский водитель наотрез отказался покидать машину, и стал энергично разгонять облепившую ее детвору. Оказалось, что вовремя -одни из них уже начали скручивать колпачки с нипелей на колесах, другие не скрывали интереса к цветным стеклам задних фонарей, третьи нахально пытались проникнуть в салон. В разведку пошли опер и участковый. Я, не желая быть опознанным раньше времени, тоже остался в машине. Вернувшись, сотрудники сообщили, что в интересующей нас хибаре, находится только молоденькая мать с грудным ребенком и старая цыганка, все взрослое мужское население отсутствует. Наличие матери с ребенком меня не успокоило – на одном из похожих обысков в цыганском наркопритоне, такая же скороспелая и обколотая опиатами мамаша, не раздумывая, с расстояния трех метров запустила в меня младенцем. На вид ему было всего лишь несколько недель. Это было не наркотическое безумие, а отработанный до мелочей прием цыганской защиты при облаве. Она прекрасно знала, что я не увернусь и не парирую от себя маленькое тельце. Пока все отвлекались на рефлекторно пойманного мной ребенка, ее сестра пыталась вынести из комнаты пакет с наркотиками.