Три родины

Следующей была квартира старшей сестры жены, Людмилы. Выйдя замуж за талантливого днепропетровского художника Женю Лунева, она освободила бывшую родительскую жилплощадь в пользу своей сестры, ставшей к тому времени матерью. Квартира представляла собой две небольшие комнаты «трамвайчиком» в старом одноэтажном бараке, с маленькими низкими окнами и полами, намного ниже уровня порога. Соседи – старожилы рассказывали, что в Великую Отечественную в них располагались немецкие конюшни. Я уже знал этот двор и эту квартиру. Лет пять назад, навестив по служебным делам ютившегося в торцевой каморке этого же барака бродягу Мальцева Жору, я впервые услышал от него о проживавших в третьей квартире трех сестрах – художницах. Тогда меня это удивило. Три молодых, незамужних художницы, живущих в таком «шанхае», показались мне фантастическим вымыслом. Стометровый отрезок улицы Гоголя, на котором располагался этот барак, с одной стороны упирался в задворки самого старого и большого в городе рынка, с другой – в цыганский поселок с весьма нехорошей репутацией. Это соседство и определяло специфику жизни одного из самых криминальных закоулков областного центра. Все, кто мог, давно выехали отсюда, сдав освободившиеся квартиры и комнаты под склады, мелкие оптовые магазинчики, съемное жилье для приезжих грузчиков и реализаторов. При этом, в каждой квартире оставались прописанными десятки людей, почти половина из которых состояла на учете в качестве ранее судимых, находящихся в розыске, наркоманов, алкоголиков и других представителей асоциального подучетного контингента. Все они ждали сноса и расселения этих трущоб. Местные власти и администрация крупнейшего и богатейшего предприятия, которому по генплану развития города принадлежала данная территория, зная страшную демографическую картину, не спешили с реализацией крайне затратного плана. Ждали, когда ситуация нормализуется естественным путем вымирания оставшихся жителей. Я согласился на этот рискованный переезд не только по экономическим соображениям – с рождением дочки платить за съемную квартиру, даже при двух работающих родителях, было уже накладно. Не менее важным был и другой аспект-до РОВД, в котором я работал заместителем начальника уголовного розыска, было всего 200 метров и 5 минут неторопливой ходьбы.

И с этим жильем было связано немало интересных и запоминающихся моментов. Это был год 70-летия службы уголовного розыска. В наш город из Москвы прибыла съемочная группа Центрального телевидения для работы над местным фрагментом документального фильма о героическом авангарде советской милиции. Как обычно, я узнал об этом в последнюю очередь, одновременно с категоричным приказом высокого начальства. Никакие аргументы о сложной оперативной обстановке и чрезмерной загруженности, о десятках более достойных, фотогеничных и говорливых сотрудников службы, мечтающих о славе и известности, не помогли. Не подействовала даже моя вполне реальная и правдоподобная угроза наговорить москвичам много лишнего, что обязательно не понравится руководителям, «кинувшим меня под танк», даже не спросив согласия. После краткого и язвительного ответа начальника городского отдела УР: «У нас теперь гласность и демократия, перестройка и ускорение. Говори, что считаешь нужным, все равно лишнее вырежут!» – мне было приказано отбыть в распоряжение уже ожидавших в микроавтобусе киношников. Ребята из съемочной группы, в отличие от своих предыдущих коллег, с которыми мне уже приходилось сталкиваться, оказались вполне адекватными, лишенными столичного снобизма и высокомерия, профессионалами и интересными собеседниками. За несколько часов катания по городу, мы успели поговорить не только на злободневные темы в рамках сюжета будущего фильма, но и обменяться мнениями по многим вопросам общественной и частной жизни. И столичной, и провинциальной. Под конец я уже настолько освоился, что практически, не обращал внимание на постоянно работающую камеру. Режиссер предупредил меня, что, естественно, не все записанное войдет в окончательный вариант фильма. У них много материала и по другим городам. Я ответил, что полагаюсь на их профессионализм и никаких предложения и условий выдвигать не собираюсь. Взглянув на часы и удивившись, тому, как быстро пролетело время, я сообщил им, что у меня сегодня тоже небольшой юбилей – три года моей женитьбы. Чтобы сэкономить время, попросил их подъехать к ближайшему цветочному киоску за букетом и завезти меня домой. Они с удовольствием согласились. Распрощавшись у дома, я быстро завернул за угол и позвонил в дверь. Когда открывшая ее жена, мельком взглянув на меня с букетом, округлила от страха и удивления глаза, глядя куда-то через мое плечо – я тоже резко обернулся. Не давая мне опомниться, режиссер и оператор, продолжая съемку, легко втолкнули меня внутрь и бесцеремонно обратились к жене. Сначала с поздравлениями, потом и с множеством других вопросов. Представив себе, что увидят на экране миллионы советских телезрителей, я, наверное, впервые пожалел, что гордился тем, что я – бедный, но честный мент. Режиссер профессионально успокоил жену, разрядив обстановку заверениями, что будущий фильм обязательно поможет быстрее получить собственное достойное жилье. Жена тоже работала журналистом и училась на журфаке МГУ, поэтому через несколько минут они уже мирно и профессионально общались на своей волне. Накануне праздника фильм дважды показали по центральным всесоюзным каналам. Как я и предполагал, критические моменты в нем были сведены к разумному минимуму, а сцена в квартире, наоборот, неоправданно детализирована и растянута. Было много комментариев коллег и знакомых. Новую квартиру после этого, мне, разумеется, никто не дал. Руководство сдержанно пообещало сделать все, что в их силах. Зато, мне стали приходить письма со всех концов нашей необъятной Родины. Ветеран ВОВ и Угро из Литвы, с сожалением и грустью писал мне о том, что даже в самые тяжелые военные и послевоенные годы, власть и милицейское руководство намного внимательнее относились к операм Угро, быстрее и эффективнее решали все их бытовые вопросы.

Из просторной комнаты в полнометражной квартире по улице 40 лет Советской Украины, гостеприимные хозяева с редкой фамилией Блиммель, досрочно выселили мою семью под благовидным предлогом неожиданного приезда их близких родственников. Но я прекрасно понимал, что за ним скрывались другие мотивы и причины. Хозяин явно испытывал ощутимый дискомфорт от моего статуса и образа жизни. Уже после вселения, на всякий случай пробив его по нашим оперучетам, я узнал о его старой судимости и приторговывании самогонкой. Такое соседство напрягало обе стороны. Последней каплей был анекдотический казус с жареной картошкой. Вернувшись с работы под утро, я без задней мысли, по ошибке, опустошил хозяйскую сковородку, оставив квартиросдатчика без завтрака. Я понятия не имел, что наша, очень похожая сковородка, убрана с плиты в холодильник.

Потом была служебная квартира по улице Горького, освобожденная получившим собственное жилье участковым Резо Акакиевичем Вачария. Улучшением жилищных условий очередной переезд назвать было трудно – отдельные новые плюсы в нем с лихвой перекрывались не меньшим количеством минусов. Более современная пятиэтажка располагалась чуть ли не в элитарной части города, но добираться до райотдела, в котором я уже занимал должность начальника розыска, было немного дальше. Больше всего неудобств доставляла мизерная площадь жилой комнаты – на 12 квадратных метрах нам приходилось ютиться уже вчетвером. Вскакивая ночью с постели на плач меньшей Надюшки, жена постоянно ударялась в узком проходе об углы мебели. Ее колени и бедра постоянно украшали заметные синяки и ссадины. Эта квартира запомнилась мне еще одним трагикомичным случаем. В очередной отъезд жены и детей к теще, когда, оставшись один, я заснул беспробудным сном, мне в ухо влез рыжий домашний таракан. Добравшись по слуховому проходу до барабанной перепонки, он начал царапать нежную и сверхчувствительную преграду всеми своими многочисленными конечностями. Я проснулся среди ночи от кошмарного шума и взрывной боли в голове. Только мое медицинское прошлое позволило мне, мгновенно сориентировавшись в ситуации, вызвать Скорую помощь и устранить проблему до развития болевого шока.

Собственную трехкомнатную квартиру государство, в лице родной милиции, предоставило мне на седьмом году службы и на тринадцатом году скитаний по любимому городу. И здесь не обошлось без определенных эксцессов. Сообщение руководства райотдела и УВД о том, что квартира выделяется мне индивидуальным целевым образом по линии службы Угро, проигнорировал другой претендент. Стоящий первым в длинной очереди, в которой я болтался где-то в необозримом хвосте, замначальника ГАИ, уперся и продемонстрировал отчаянный, но законный, протест. Я понимал, что для ветерана предпенсионного возраста, ждавшего более 15 лет улучшения жилищных условий, это был последний шанс. Не препятствовал ему, и был уже готов уступить свалившееся на меня счастье. Ситуацию спасла, невиданная прежде в вопросах распределения жилья, принципиальность и настойчивость руководства. Замначальника областного УВД генерал Поляк и начальник РОВД полковник Вельможко, совершив невозможное, вырвали у администрации города вторую, в течение месяца, трехкомнатную квартиру для одного и того же органа внутренних дел. Мне даже предоставили право выбора между ними. Обе сдавались в одном и том же новом микрорайоне, но в разных домах и в разное время. С учетом двух малолетних дочек, ориентируясь на предполагаемую этажность, я выбрал вторую, сдающуюся несколько позже. Можно представить наше с женой состояние, когда примерно за два месяца до обещанного вселения, имея на руках все необходимые документы, мы около часа под осенним дождем разыскивали необходимый адрес. Строительные адреса не соответствовали почтовым. Мокрые и озябшие, мы молча стояли перед глубоким бесформенным котлованом в намытом острове песка. Дом еще не начинали строить. Я подумал, что мы ошиблись, вычисляя его по строительным номерам. Перепроверили – все правильно! Жена заметно расстроилась, перестав замечать, что мокнет и мерзнет под дождем, пыталась расспрашивать монтажников на соседних стройплощадках. К моему удивлению, они успокоили ее, категорично подтвердив плановые сроки сдачи и ввода объекта в эксплуатацию. Авральное чудо под названием «конец года» реанимировало, чуть было не умершую, надежду. Ключи от первой собственной квартиры я получил за день до наступления Нового 1990 года.

В этой квартире я прожил ровно столько же, сколько и в родительском доме в Донбассе. Стала ли она отчим домом для моих дочерей – мне трудно судить. У них сформировался свой, особенный взгляд и на семейный, и на жилищный вопрос. Старшая, к семнадцати годам, в ультимативной форме поставила нам с женой неожиданное условие. Она обещала учитывать в своей будущей жизни наши родительские наставления и пожелания только в случае переселения ее в собственную отдельную квартиру. Впрочем, неожиданность и затратность ультиматума касалось в основном меня. Я, следуя общепринятым русским традициям, считал, что успешное замужество, в первую очередь, определяется личными качествами невесты, а потом уже – общим статусом родительской семьи. Но никак не количеством и качеством приданого. Жена, руководствуясь украинскими ментальными и культурно-историческими особенностями, была уверена в том, что дочери к моменту замужества, обязательно должны иметь собственное жилье. Уступив женскому большинству, купил Катерине однокомнатную квартиру в многоэтажке, расположенной недалеко от нашего дома. Больше всего я переживал, что дочь пойдет по стопам отца, и превратит собственное жилье в многопрофильный молодежный клуб по интересам. На этом женские прихоти не закончились. Через пару лет, накануне свадьбы, уже самостоятельно, они с женой обменяли ее на двухкомнатную в другом микрорайоне. Притащив меня, после долгих уговоров посмотреть новое приобретение, они приготовили мне еще один, тщательно скрываемый сюрприз. Убедившись, что я остался доволен их выбором, они, как бы ненароком, предложили мне посмотреть свободную квартиру напротив. Площадью в 100 квадратных метров, оригинальной планировки с огромным залом и тремя большими балконами. Пустая, от того казавшаяся намного просторнее любой стандартной трехкомнатной, квартира, конечно же, впечатляла. Когда в три голоса зазвучали фантазии о том, что если закрыть перегородкой вход на площадку, две расположенные напротив квартиры можно считать одним жилищем, я понял их коварный замысел. Тут же последовало, уже конкретное предложение остальным членам семьи переселиться поближе к Кате и жить двумя дружными семьями – соседями. А если потом решить вопрос с расположенной в торце площадки однокомнатной – идеальное семейное гнездышко появится и у меньшей Надежды. Отделенная площадка на этаже станет простым коридором в общем трехквартирном жилище. Поняв, что мне их не остановить и не переубедить, я пообещал подумать. Долгожданная идиллия, как и Катин брак, продолжалась недолго. Уже через три года они с женой, в очередной раз, занимались традиционной забавой-обустройством нового жилья. Теперь уже в Киеве. Старшая дочь решила покорять столицу. Верная своим привычкам, младшая Надежда все это время жила, пусть и в отдельной комнате, но в пределах родительской квартиры.

Теперь я беспощадно распекал себя злой иронией и малоприятным сарказмом: «Дожились! Имея столько комфортного жилья, семья рассыпалась на отдельных БОМЖей и бродяг! Все – в разных местах, все по отдельности снимают чужие углы!». Я допускал в решении жены и существенный материальный фактор, вместе с тем был уверен, что выигрывая в малом, она теряла в большом. Детей она лишала, так необходимого в любом возрасте, ощущения отчего дома. Меня – надежды и возможности возвращаться к семейному очагу. Теперь, даже открыв границу и разрешив въезд, Украина не сможет восстановить эти значимые для меня понятия. Встречаться с женой и детьми на улице, в гостинице или у родственников, было ниже моего достоинства. Аргументы, что это временная мера, что ранее было достигнуто согласие всех заинтересованных сторон на ее продажу, не влияли на общее состояние и не утешали. Теперь, это были уже частности. Вместе с ее бегством в Чернигов, а не в Нижний Новгород, сдвинулось с места, развернулось и, стремительно уменьшаясь, удалялось от меня, в другую сторону, что-то большое и значимое, сохранявшее все эти годы семью семьей и дававшее надежду на совместное будущее.

Глава II. УЧЕНЬЕ-СВЕТ

СССР, Донбасс, середина 60-х

Моя школьная учеба началась, едва мне исполнилось 5 лет. До этого я уже знал несколько букв, но писать и читать не пытался, мне больше нравились картинки. Особенно в журнале «Крокодил», который вместе с газетами регулярно приносила почтальонша, и я первым, до возвращения отца, старался достать его из почтового ящика. Когда к школе начали готовить сестру, и в доме появился первый букварь, всякие азбуки, кубики и картинки с буквами, мой интерес к грамоте резко возрос, я учился читать быстрее ее. Но главным катализатором и мотиватором, вскоре стала моя первая школьная любовь. Она настигла меня не в школьном, а в собственном дворе. После торжественной линейки и первого короткого учебного дня, моя сестра-первоклассница вернулась домой не одна. Она пришла с первой школьной подружкой, Киншовой Ирой, живущей через улицу от нас. Это миниатюрное создание с огромными белыми бантами на коротеньких «хвостиках», в белоснежном крылатом фартуке поверх черного форменного платья, показалось мне волшебной живой куклой. Я был поражен, потерял дар речи. От смущения забрался на густую раскидистую вишню, растущую во дворе, и уже с нее украдкой наблюдал за подружками. Временами они отвлекались от своих разговоров, сравнения содержимого новеньких портфелей и других девчачьих дел, смеясь, обращались ко мне, предлагая спуститься вниз. Но я в ответ еще больше смущался, краснел и продолжал сидеть на спасительном дереве. В этот день мы так и не пообщались. Зато потом, когда Таня и Ира пытались вместе делать уроки у нас дома, я, как нельзя кстати, им пригодился. Сначала они учили меня, потом ситуация быстро изменилась, и помогать им усвоить заданные уроки стал уже я. Это давало возможность находиться рядом с объектом своего обожания практически ежедневно, но требовало от меня ускоренного освоения школьной программы с опережением на два года.

В свой первый класс я пришел подготовленным на уровне третьеклассника, тем не менее, школьная жизнь для меня началась не совсем удачно. На второй день мы серьезно подрались с мальчиком из параллельного класса. Естественно, из-за девочки. Похоже, что он еще не понимал, что к этим прекрасным созданиям нужно относиться по-другому, нежели к мальчикам, способным дать сдачи. И хотя, виноватым в случившемся однозначно был он, демонстративному наказанию подвергли, почему-то, меня. Возможно, из-за того, что на его теле и одежде осталось больше доказательств, что именно он является потерпевшим. Возможно, потому, что понес еще и материальный ущерб-под конец нашей схватки я пару раз огрел его по белобрысой голове его же собственным портфелем, от чего на нем оторвалась слабенькая ручка. В школу вызвали родителей, собрали экстренную линейку. Классные руководители и завуч не жалели красок, осуждая мой кошмарный и недопустимый поступок. Грозили отчислением и переводом в спецшколу для хулиганов, требовали демонстративного покаяния. Я стоял, опустив вниз голову, и упорно молчал, как взятый в плен партизан. Меня не смущало несправедливое показное судилище, я был уверен в своей правоте. Но когда я поднял глаза и увидел лицо расстроенной и виновато оправдывающейся матери, сердце мое дрогнуло. Тихо и коротко пообещал: «Больше не буду!»

Классная руководительница Александра Яковлевна, заметив, что вместо того, чтобы внимательно слушать урок, я скучающим взглядом продолжаю смотреть в окно, сделала мне очередное замечание. Мой хвастливый и самоуверенный ответ, что все это я уже знаю, парировала рифмой: «А я знаю, куда знахарей девают!» Пригрозила выгнать из класса. Узнав о моей хорошей дошкольной подготовке, она вскоре нашла ей полезное применение и стала регулярно пересаживать меня за парты слабо успевающих учеников. Примерно каждые 2-3 недели я кочевал по классу, заново знакомясь и теснее сближаясь с не самыми лучшими его представителями. Моя помощь отстающим, в основном, ограничивалась разрешением списывать и тихими подсказками во время ответов с места. Но и это, по мнению Александры Яковлевны, давало свой положительный эффект. Вместе с хорошей успеваемостью, помощь двоечникам и троечникам стала для меня своеобразной индульгенцией, защищающей от заслуженного наказания за далеко не примерное поведение. Дольше всего я задержался за партой с Фарзалиной Наташей. Этой маленькой цыганской девочке учеба давалась, действительно, очень тяжело. И не из-за каких-то личных качеств. Мне стоило большого труда и времени докопаться до тщательно скрываемой истинной причины. Оказалось, что следуя традициям и убеждениям, основная часть большой цыганской родни вообще была против ее учебы в школе. Дома ей не давали заниматься, загружая массой других дел и обязанностей. Часто приходилось пропускать школу из-за регулярных выездов на гастроли, связанные с гаданием, попрошайничеством и торговлей мелким ширпотребом. Понимая это, я делал исключение и занимался с ней более активно и интенсивно, чем с другими. В благодарность она рассказывала мне интересные и мало известные детали, закрытой для всех других, цыганской жизни, дарила разные интересные безделушки. Через нее я снабжал всю многочисленную уличную компанию дефицитной плотной фольгой, используемой нами при изготовлении самодельных бомбочек и «дымовушек». Основные мои классные друзья и товарищи – Лисунов Сергей, Гнидин Вовка и Кондрашенко Сергей – жили на других улицах поселка, поэтому география нашего внеклассного времяпровождения все время менялась и расширялась. Сложившиеся местные компании плохо принимали новичков с других улиц, поэтому, на радость родителям, мы все больше времени проводили дома друг у друга. Появились новые интересные занятия – мы начали осваивать фотографию, моделирование кораблей и самолетов. Некоторые параллельно ухаживали уже за собственными, а не родительскими аквариумами, кроликами, хомячками и птичками. Недавно Наташа открыла мне еще одну свою тайну. Она очень боялась, что ее накажет Бог. Я, как мог, пытался ее успокоить, убеждая в том, что Бог – не такой уж и страшный, взрослые нас больше им просто пугают. Мне не хотелось признаваться ей, что и сам побаиваюсь его. Еще больше не хотелось признаваться, что я в этом ничего не понимаю. Я видел в углу на кухне, и в старой хате, и в новом доме, иконы, у которых отдельно друг от друга, молились мать и бабушка. Бог на них выглядел по-разному. У матери – он был старым, добрым дедушкой. Но мать постоянно пугала меня тем, что он все видит и обязательно накажет меняя за плохие поступки. Когда я не унимался и спрашивал, как он может все видеть и как будет меня наказывать, мать неуверенно отвечала, что Бог – на небе, потому – то все знает и видит. О плохих поступках он сообщает родителям, а те уже сами выбирают наказание. Я был уверен, что о моих проделках им чаще сообщали сестры и соседи. У бабушки, Бог выглядел не старым, но строгим мужчиной с пронзительным взглядом. Но она, наоборот, объясняла мне, что он – очень добрый и отзывчивый, дает людям, все, что они просят у него. И молились они ему по-разному. Мать – со слезами и страхом постоянно жаловалась и что-то просила. Бабушка – добродушно и откровенно беседовала, как бы убеждая обратить внимание и помочь кому надо. Чаще всего – не себе, а другим. Я был спокоен – Богу не было видно, как я воровал яблоки из соседского сада и конфеты у сестры, из заначки за китайской картиной. А родителям и без него хватало поводов для наказания меня почти ежедневно. Так же я подозревал, что и у Фарзалиных – свой, цыганский Бог. Не такой, как наш. Он разрешает им обворовывать и обманывать всех, кроме своих, цыган. Учителям, в один голос твердившим, что Бога вообще нет, что это-выдумка темных, необразованных людей, я не доверял, хотя и считал их всех очень умными. Чем больше я читал учебники, особенно предстоящих старших классов, которые по-прежнему часто заимствовал у Тани, тем больше разочаровывался. В них были умные, иногда даже интересные и нужные знания, но не было никакой тайны и ответов на самые главные вопросы. Они меня не впечатляли. Другое дело – интересные книжки из отцовой библиотеки. Я почти не видел, чтобы он их читал. Наверное, он делал это раньше, когда мы с сестрами были совсем маленькими. На это указывали наши многочисленные бестолковые калячки-малячки на страницах многих из них. Неужели отец разрешал нам так глупо и безжалостно портить хорошие книги? Наверное, он просто больше не открывал их и не видел наших художеств. Я с удовольствием читал книги о приключениях индейцев, путешественников и разведчиков, русские сказки и былины о богатырях и страшных чудовищах. Малопонятные книги о Китае больше нравились из-за необычных персонажей на фотографиях и иллюстрациях, а короткие, шипяще-звенящие имена и названия, просто смешили. Стихи и баллады средневековых немецких поэтов завораживали каким-то напряженным и тяжелым чувством ожидания опасности и испытаний для бесстрашных и благородных рыцарей. Книг о Боге не было. Лишь однажды, когда я особенно надокучил матери своими неудобными вопросами, она как-то нехотя и кратко объяснила мне, что где-то существует редкая и необычная книга – Святое Писание. В ней все написано – о Боге, о том, что было раньше, и о том, что будет позже. Но ее читали только самые умные люди. Школьные учителя, как я понял, к ним не относились.

СССР, Ростовская область, середина 70-х

Середина сентября. Занятия в школе начались две недели назад. Программа восьмого, выпускного класса нашей поселковой восьмилетки предполагала особо плотный и насыщенный график занятий. Для всех, кроме меня. У меня продолжались каникулы. Уже третью неделю мы живем в палаточном городке в густом плавневом лесу на берегу Тихого Дона. Вокруг – дикая первозданная природа. До ближайшей станицы Семикаракорской – несколько километров. Мы – это я с отцом, и его друг по шахтерской бригаде – Василь Нипотрибный с женой Валентиной. Это стало доброй и неизменной традицией – к началу осеннего клева выезжать на живописные берега Дона большой и дружной шахтерской компанией. В этот сезон компания оказалась не очень многочисленной, зато срок рыбалки небывало затянулся. Виной тому – отличный клев и прекрасная погода. Посовещавшись на месте, решили, что несколько пропущенных учебных дней никак не отразятся на успеваемости отличника, а с руководством школы отец пообещал по возвращению встретиться лично. С первым пунктом решения я был полностью согласен, по второму – сильно сомневался. За все предыдущие годы учебы, отец ни разу не появился в школе, сколько бы его не вызывали. Постоянно ходила мать. Учителя, сделав вывод, что она не в состоянии повлиять на неудовлетворительное поведение сына, несколько раз, прямым текстом в моем дневнике, настойчиво требовали персонального визита отца. Он, не скрывая иронии, считал это неприкрытой педагогической глупостью. В лучшем случае, поинтересовавшись тем, что я натворил в очередной раз, ставил свою роспись рядом с учительской, давая понять им, что разобрался со мной дома. «Скажешь, что проходил практику по природоведению и географии родной страны» – шутливым тоном предлагал он. Я таким же тоном отвечал, что, к его сведению, эти предметы мы давно прошли в начальных классах, а ихтиологию, к сожалению, в школе не изучают вообще. А напрасно. Я мог бы продемонстрировать им по этому предмету свои прекрасные знания. Решили, что сошлемся на карантин. Он действительно вводился в этих местах ежегодно. Только – в отношении вывоза пойманной рыбы. Но эта мелкая проблема решалась нами легко и просто – деньгами или натуроплатой. Сколько я себя помню, рыбалка для нас с отцом была не просто хобби или приятным времяпровождением. Она была непреодолимой страстью и потребностью. С трех-четырех лет он начал брать меня с собой, приобщая к любимому увлечению вопреки мнению матери. Сначала на шахтные ставки, потом ездили автобусом за 30 километров на Нижнюю Крынку. Пару лет назад отцу, как ударнику труда, на шахте предоставили право покупки нового «Жигуленка», и ездить за 300 километров на Дон стало намного быстрее и комфортнее.