Судьба калмыка

Ему повезло. Ехавшая на тракторе с санями, загруженными бочками с горючим, подобрала его веселая девка, и, сверкая белыми зубами, захохотала. – Ну, давай знакомиться! – и протянула ему мазутную руку: – Катерина. – А я – Мукубен! – в ответ засмеялся солдат. – Ты знаешь, Максимом проще тебе будет у нас. – Почему? – А поживешь, узнаешь. Так с Катькиной подачи Мукубен Цынгиляев стал в народе Максимом. – А ты знаешь, среди русских меня уже называли так, погибший друг так меня звал на фронте. –Ну, вот видишь, я многое умею отгадывать, – посерьезнев, глядя куда-то далеко, далеко за горизонт молвила девка. И изучающе оглядев его она спросила: Ты воевал? Угу – буркнул солдат. –А че награды снял? –Откуда знаешь? – Такие как ты должны иметь, да и дырок на гимнастерке тьма. – Глазастая ты! – и Максим поплевывая на пальцы стал затирать дыры. – Да ты лучше одень их! – нет, не время! – покачал он головой. – В Орешное приедем одень. – пытливо посмотрела она на него. – Почему? – А товар лицом показывают, и еще пока встречают по одежке. Ты калмык? – Калмык, – широко заулыбался Максим. – Тем более. Пусть все знают какой ты. Всего себя показывай. Или нечего? – Ну, Катерина, обижаешь! – и Максим стал выгребать из-за голенищ свои награды и к ним бумаги. – И эти бы отобрали если бы не спрятал. И он коротко рассказал как все это случилось. – И правильно сделал, что спрятал. – А калмыки у вас в Орешном есть? – поинтересовался Мукубен. –Есть, есть! Знаешь сколько я их отсюда перевозила к нам. –Многих лучше бы и не возила, если б знала. – А что, плохие люди оказались? – забеспокоился он. – Нет, что ты! Муху не обидят.Многих на смерть привезла, сколько их поумирало. – А почему? – насторожился Максим. – Ваши плохо приняли? – Знаешь, может и наша вина в этом есть. Ты ведь ничего не знаешь. Видеть это надо. Привезли в морозы тысячи людей, стариков, женщин да детей, вывалили из вагонов и они сутками на морозе, у костров, ели как попало. Война ведь была, всем худо было. А их привезли под клеймом предателей. Отношение презрительное и тюремное. Кто что знал про них? Это сейчас немножко яснее стало. Да хоть война кончилась. Да растолкали их по району с горем пополам. В разные сараи да землянки поселили, с кормежкой беда, одежды нет. Мерли как мухи. Мы как могли помогали. Русского языка не знают, к нашим условиям не привыкшие. А тут разруха военная, сейчас вроде чуть налаживаться все стало. Техники больше стало, хлеба. Но все равно голодно. Короче, приедешь, увидишь. Семья-то есть? У нас, в Орешном? – Семья-то есть, да где-то под Канском. И не знаю живы ли они. – Ну, не горюй. Это все-таки не так далеко. Со временем все прояснится. – Надеюсь. – Вижу ты грамотный, кем работал? – До войны зоотехником, на фронте –разведчиком, в спецлагерях – шофером – трактористом. – Э-э, – да ты мой собрат! – захлопала по плечу его Катерина. – А что мы стоим? – Да вот, остановились, да боюсь даже узнавать, что с моими племянниками. – и она коротко рассказала о трагедии их большой семьи. – Вот так, Максим, не думай, что калмыкам только плохо живется. Так что, как тут рассудишь эту беду нашу и вашу?

К остановившемуся трактору стали подходить соседки ребятишек, покойной Маришки. Катьку тут все хорошо знали. Бывало, что по пути она привозила им бревна на дрова. –Что, Катюха, не выходишь? – окликнула ее одна баба. – Да вот смотрю на заколоченное окно и душа ушла в пятки. Живы хоть ребятишки? – Да, живы, чего с ними случится. Неудачно ты немножко приехала, сейчас их нет дома. Недавно их второй раз в детдом забрали. Первый раз вскоре после смерти матери – осенью по детдомам разобрали. Ну а к зиме они тут как тут, припожаловали. Сбежали. И в этот раз сбегут, попомнишь меня. Шутка ли родных братьев по разным детдомам? Спрашивали мы почему так? Говорят воспитательная мера такая. Мол они друг на друга плохо действуют. Ну не ироды ли власти? Зиму-то мыкались ребятишки, топить нечем, есть нечего. Жулья каждый раз полная изба, попали под каблук взрослого хулиганья. Младший-то всю зиму с собачонкой спал под кроватью, места ему нет. Поди ж ты, а с собачонкой говорит тепло. Вот из-за этого и не замерз. Вон собачонка ждет их, подкармливаем как-никак.

На крыльце действительно лежала небольшая дворняжка и внимательно глядела на людей. Катерина, стоявшая среди баб, мазутными руками вытирала слезы и не стесняясь рыдала. Да вот еще спасибо старухам калмычкам, помогали доглядывать их, да за домом смотрят. Сама знаешь, у нас самих детей полно, с голодухи пухнем. При упоминании о калмыках Максим, внимательно слушавший разговор, встрепенулся и высунулся из кабины. Улучив момент, он спросил у женщин: А сейчас где те калмычки? – Где и всегда, у болота. – ответила баба. Максим не понял и внимательно смотрел на женщину. – Не понял, вижу? Вон, за огородом землянка у болота, там они и живут. Только неделю назад Байса умерла, а Менга живет, ничего, к ней еще какие-то калмычки пришли. – Катя, извини, я сбегаю к ним? –Давай, только недолго. – И Максим бегом пустился бежать вокруг огорода. Смотри, точно по тропинке иди, а то кругом болото, утонешь! – крикнула ему вслед женщина. Около землянки Мукубен увидел небольшой костер и над ним на палке подвешенное ведро. Вокруг никого не было. Землянка тоже была пуста. Максим растерянно озирался по сторонам. И вдруг из болотного кустарника донеслось: – Мендуть! (здравствуй!). – Мэн, мэн, мендуть! (да, да, здравствуй!) – радостно ответил Максим. – Ты наша? – Ваша, ваша! – поспешил он ответить и из-за куста топкой местности, всплескивая студенисто-мшистую поверхность, какими-то странными плетенками на ногах, вышла маленькая старушка-калмычка с пучком тонких тальниковых прутьев. Сбиваясь с русского на калмыцкий солдат назвал себя. Менга не успевала отвечать на вопросы Мукубена. – Нет, отца и мать его она не видела, а может и видела да не знала их. Много умерло по дороге людей, а где хоронили – не знает. Вот Байса умерла – она была с его стороны, с его улуса. Она могла знать. Женщина с двумя детьми, мальчиком и девочкой, была тоже прошлой весной, но ее арестовали, увезли. Куда не знает. Как зовут? – Ой, не спросила! Такая хорошая, грамотная, все какую-то бумажку читала. Только вот ноги поморозила. Мужа искала. Может тебя. Давай жомба (чай) пить, – и старуха полезла в землянку, вынесла две деревянные пиалы. Но тут затарахтел трактор, Максим торопливо хлебнул поспешно несколько глотков, и поставив пиалу на пенек, стал кланяться, приложив руки клинышком к лицу. – Ханжинав, эк! – (спасибо, мать!) Ханжинав эк! Мне пора. Меня ждут. Со слезами на глазах уходил Максим. Около трактора толпа женщин и детей увеличилась вдвое. Подошедшего Максима встретили вопросами: Ну что, узнал чего-нибудь? – на что он отрицательно покачал головой. Смотри дорогой, Катерину нам не обижай. Максим с усилием улыбнулся и ответил: Ее нельзя обижать, она у вас хорошая. То-то. И решительно подойдя к Катерине, сидевшей за рычагами, сказал: – позвольте мне прокатить вас на этом рысаке. – А хоть до самых Саян! – засмеялась она и отодвинулась на пассажирское сиденье. Бабы долго стояли кучкой и все махали руками. А ребятишки, облепив сани с вонючими мазутными бочками, наслаждались поездкой, выехав за райцентр на целый почти километр. Поздно вечером, загоняя трактор в гараж, с уважением глядя на Максима, Катька сказала: – Вот всегда бы так попеременно рулить. А то одна в нитку вытянешься, пока съездишь, да и смену в лесосеке не просто без помощника выдержать. Давай, Максим, завтра в контору двигай, проси технику. Соревноваться будем! – захохотала она. – А сейчас иди в кочегарку, переночуешь там.

Так, после войны в Баджейском леспромхозе, в селе Орешное, появился первый калмык – солдат, прошедший войну, спецлагеря, и вновь определенный на поселение. Его грудь украшали ордена и медали, которых было наполовину меньше, чем тогда, когда он первый раз ступил на сибирскую землю на станции Камарчага. Люди уважительно смотрели ему вслед: – Ишь, ты! Калмык, а поди ж ты столько наград. Парторг леспромхоза вместе с участковым милиционером долго придирчиво изучали справку – направление, разъясняли права и обязанности спецпереселенца и когда очередь дошла до наград и документов к ним, Максим опередил их. – Вот, пожалуйста, документы на них в райцентре, проверено самим райвоенкоматом и начальником милиции. Половину сдал военкому на хранение, – вот опись, остальное разрешено быть при мне. – Надо же, откуда столько наград? – сжал губы парторг. – Ну ладно, похвально, только это вам никаких преимуществ не дает. Вы спецпереселенец и должны это всегда помнить и не нарушать закон! – повысил голос парторг. – Мы за вас отвечаем, без разрешения из села никуда. И учтите, характеристики о вашем поведении в конечном итоге даю я! А сейчас идите в отдел кадров – оформляйтесь на работу. На жилье вас определит участковый. И парторг, хлопнув дверью, вышел. Максим стоял и чувствовал себя преступником, непонятно за что. – Что, неласково обошелся с тобой партийный бог? Терпи. Ужалил ты его в самое интересное место. – Как? – не понял Максим. – А так! – ткнул пальцем он на грудь Максима. – На твои награды, как на иконостас, молиться нужно. А у него за войну одна медалька – расхохотался участковый. – Не терпит он тех, у кого наград больше чем у него. Вторую вот дали, всем участникам, а ему что-то не пришла пока. – А вас жалит это? – поинтересовался Максим. –Нет, – серьезно мотнул головой милиционер.– У меня поменьше твоих, но полно. Пошли. Покажу тебе, где тебе жить. Ну и заодно назначаю тебя старшим над всем калмыцким войском, которое на моем участке. – А много их? – поинтересовался Максим. – Поживешь, узнаешь. Сам толком не знаю. Многие выбывают из строя, трудно учитывать. – Вон, видишь избенку? – там твое жилье. –Не буду заходить туда, пугать ребятишек. Живи, устраивайся. Оформься в отделе кадров на работу. Все. Будь здоров! И участковый исчез где-то за углом соседнего дома. Максим постоял – посмотрел по сторонам, запомнил дорогу к избе, где ему предстоит жить, и снова пошел в контору оформляться на работу. Подойдя к отделу кадров, он услышал громкий разговор. Больше говорила женщина. – Мне надоело кишки надрывать. Никто не имеет права задерживать меня на этой работе. Ну, была война, понимаю, некому было на технике работать. А сейчас мужиков вон сколько, хоть и покалеченных. И переселенцев навалило, хоть отбавляй. Есть и шофера и трактористы, а вы их держите сучкорубами. Мужской голос что-то бубнил в ответ. –Вчера я привезла калмыка, он шофер и тракторист. Практику прошел сразу, от Шалинского до Орешного вел трактор. Получше меня водит. Замену все говорили, найди, вот я и нашла. Если время надо присмотреться, направляй его в гараж, завгар разберется, со временем меня и заменит. Я не отказываюсь от работы, вон в котельной порядка никакого нет. С одним дизелем не могут справиться. Я справлюсь. До вашего сведения довела, прошу учесть. Почему громко? Да пооглохла я на этом тракторе, вот и ору, как дура. До свидания! – из раскрытой двери показалась расстроенная Катерина. – Вот он, о ком я говорила. – ткнула Катька в опешившего Максима и вышла из конторы. – Можно? – несмело спросил он худощавого мужика в военной форме, без погон, курившего папиросу. – Давай, заходи. Вон ты какой кавалер, не успел приехать, за тебя уже хлопочут. – До кавалера одной награды не хватает, хотя на представлении была. – Ладно, не о том я. Война кончилась, за что-то награждали, за что-то осуждали. Грехи трудом надо отрабатывать. Что умеешь? – щурясь от дыма изучающе смотрел на него начальник кадров. – Что надо, то и буду делать. Вообще я зоотехник, работал и шофером и трактористом. – Давай документы. – В райцентре у начальства остались, вот в описи указано что у меня есть. – Угу, – гукнул начальник. – В гараж разнорабочим пока пойдешь. – Что ж, пойду, – пожал плечами Максим. – И вот что, Цынгиляев, будешь волынить, с метлой и лопатой всю жизнь будешь работать. Понятно? – Понятно. Можно вопрос? – Можно. – Как с семьей восстановиться? Она у меня под Канском. – Это не ко мне. Это к парторгу и участковому. Все, завтра в 7 утра на наряд в гараж. – и он подал ему записку. – Хорошо, буду, – и он вышел. Невдалеке он увидел магазин, у которого толпился народ. Магазин был закрыт, ждали привоз хлеба, но по местным Карточкам. Карточек у Максима не было. В столовой утренняя кормежка прошла, но за деньги кое-что можно было взять, но все продукты закончились. Пожилая повариха, отскабливая от котла пригоревшую вермишель, сказала: – Погоди несколько минут. Чем-нибудь накормлю. –Вы знаете, мне бы с собой. Повариха долго смотрела на него, потом выдернула из картонного ящика кусок плотной бумаги и сделав кулек нагребла в него прямо пятерней кусков подгорелой вермишели. – Вот все, что могу, и то тебе сегодня просто повезло. – Спасибо большое – заулыбался он. – А тебя-то сюда за что? – А наверное за то же, за что детей и стариков, – враз посерьезнел Мукубен. – Ладно, все хорошо. До свидания! И он пошагал к своей избе, не зная, что там и кто. Еще на подходе к избе он увидел небольшой дымок, около двух сидящих женщин в нескольких метрах от двери. Подойдя ближе, он увидел небольшой костер между камнями, на которых стояло ведро. Женщины оказались старухами с трубками во рту. Одна из них длинной палкой помешивала что-то в ведре, подкладывала в костер маленькие ветки. Максим хищно принюхивался, пытаясь определить что же они варят? Наконец еле заметный ветерок потянул в его сторону и до него донесся запах варева. Что-то мясное, с щавелем. Ух, ты! Почти махан варят. Со вчерашнего дня его желудок был пуст. В вещмешке как слиток золота он берег закаменевшую булку хлеба и банку тушенки. Эти продукты ему выдали на пятидневное питание в дороге, при освобождении из Широковского лагеря. Но в дороге он оказался уже целую неделю, питался как придется. Больше спал. А продукты берег для встречи с семьей. Не судьба. И вот только тут он ощутил страшный голод. Его замутило, затошнило и он едва не упал, успев ухватиться за жердину изгороди. Так и стоял он облокотившись на жердину, поспешно приходя в себя. А потом уже просто стоял и наблюдал за действием старух и изредка подбегающих к костру ребятишек. Он разглядывал ветхую избенку с прохудившейся крышей из дранки, обомшелую и очевидно очень старую. Покосившийся сарай из дранки очевидно тоже входил во владение этого подворья. Дальше косогор спускался к речке, откуда слышался галдеж ребятишек. Очевидно купались. День был жаркий, время было обеденное. Так и стоял Максим не решаясь подойти к избенке, пока его не увидел калмычонок лет семи. Он оторопело уставился на него, потом подбежал к одной из старух, похлопал ее по плечу и показав не Максима, стремглав кинулся в избу с криком: Нааран! Хэлэх! Хальмт дээч! Нааран! (Сюда! Смотреть! Калмыцкий воин! Сюда!) Почти сразу из избы выскочили несколько калмычат разного возраста и уставились на Максима. Впереди всех стоял малыш, и показывая на него пальцем, что-то говорил. Повернулись в его сторону и поднялись с чурбачков старухи и тоже выжидательно смотрели. Максим встряхнул вещмешок на плече и пошел к ним. Мендуть! Би Мукубен, тадн нацх, абх (Здравствуйте, я Мукубен, ваш дядя!) – Пее, пее! (ай-ой! Ай-ой!) Сен! Сэнер! (Хорошо! Хорошо!)Дядя с войны приехал! – радостно прыгали ребятишки. От кучки ребятишек отделился самый рослый, лет 14-15. Смотри, сколько у него медалей! Он храбрый и сильный! И шагнул навстречу Мукубену:Би Мутул! (Я Мутул!) Я и по-русски могу говорить. – Ну здравствуй, молодец! – и Максим обнял его. – А это наши бабушки. – Алтма, Алтана – поклонились старухи, сложив руки лодочкой у лица. Максим внимательно разглядывал их. Старухи как две капли воды были похожи друг на друга. Они рассмеялись, показывая друг на друга двумя пальцами. – Двойняшки-сестры, – догадался он. Обнимая всех ребятишек, обступивших его, он отвечал налево и направо на вопросы детишек. – А где ты будешь жить? А у нас спать тебе негде, – тут же заявили пацаны. – А что у тебя в мешке? А ты нам дашь? – А тебя сразу узнала, что ты наш дядя! – заявил тот малыш, который первый увидел Максима.

– Так ты девочка? – весело заметил он. – Ага, я Сюля! – радостно прижалась к нему девчушка, остриженная наголо. – Болела она сильно, ее и остригли, – заметил старший пацан. –А я Цебек! – А я Санан! А я Басанг! – неслось со всех сторон. – ну а ты чего в стороне стоишь? Как зовут тебя? – Савар, – застеснялся мальчишка. –Обедать будем! – захлопотали старухи, снимая ведро с костра. Старший Мутул притащил широкую низенькую скамейку. –Это наш стол, я сам сделал! – гордо заявил он. – Молодец! – видя замешательство старух, которые не разговаривали по-русски, а ребятишки почему-то старались вворачивать именно русские слова, хотя бывало и невпопад. Максим обратился к ним: Эк Алтма, эк Алтана, нанта хальмгагхар кююндит. (Мать Алтма, мать Алтана, говорите со мной по-калмыцки). Би таниг сяянар меджянав! ( я хорошо понимаю вас!). Сяянар! Ханжинав! (хорошо, спасибо) – закланялись обрадованные старухи. Ребятишки притащили алюминиевые чашки, кружки, ложки и расселись прямо на земле у скамейки. – садись, садись, – приглашали они Максима. Он смело уселся на землю рядом с ними и стал развязывать свой солдатский мешок. Вынутый кирпич хлеба затвердевшего за дорогу произвел на всех громадное впечатление. Солдатский хлеб, с войны, – самый вкусный – перешептывались пацаны. А когда была вынута банка говяжьей тушенки на которой была этикетка с коровой, радости не было предела. – Ну, а это мы потом разделим, – и Максим вытащил два куска сахара, величиной со спичечный коробок каждый. – Ух ты, – восторгались ребятишки. – А как будем делить? – интересовались они. – А вот ножом расколем, – поверг совсем в шок он ребятню. В его руках был настоящий солдатский складной нож, на который разинув рты смотрели пацаны. Лишь единственную девчонку – Сюлю – нож не интересовал, она во все глаза смотрела на медали, осторожно трогая их пальчиками. Максим глянул на старух разливающих похлебку по чашкам и кружкам и спросил: Хлеба половину сейчас съедим, а остальное на вечер? Хорошо? И отрезав полкирпича хлеба, другую половину он передал вместе с тушенкой одной из старух. Та бережно прижав все это к груди, тотчас унесла в избу. Максим внимательно оглядел всех, пересчитал и спросил: Все здесь? – Все, все! – почти хором ответили дети. Шестеро детей и две старухи следили за его действиями. Подумав он повертел в руках полкирпича хлеба и не спеша разрезал его на восемь равных кусочков. И разложил их перед каждым, сидевшим за столом. Ханжинав, Ханжинав спасибо! Все дружно принялись хлебать похлебку. Обжигаясь Максим тоже смешно глотал варево и удивлялся: – до чего же вкусно! Даже с мясом, почти махан! Ага! – отозвался Мутул. Лесовоз раздавал соседскую курицу, мы принесли ей, говорим, возьми, суп сваришь. Она увидела что все раздавлено, заплевалась и прогнала нас. Мы взяли, ощипали на костре осмолили и вот суп. Совсем вкусно! – засмеялся пацан. А у тебя хлеба нет! Заявил совсем маленький Цебек и отщипнув кусочек, положил около чашки Максима. Да я хлеба наелся! – поперхнулся он, поняв свою оплошность при дележке хлеба. Себя он не посчитал. Все молча отщипнули по кусочку и положили рядом. Максим совсем смутился. Не надо ребята! Одна из старух тыкая пальцем в каждого, в том числе и в себя показала девять пальцев, потом отрицательно покачав головой показала восемь. И уверенно пододвинув к его чашке, отщипнутые кусочки: сказала: ХОТ! (есть!). Ханжинав (спасибо!) заулыбался Максим и стал есть похлебку, уже с хлебом. Ведра похлебки как небывало. Ребятишки сжевали и куриные косточки. Разделили и вермишель из кулечка. Съели и ее. А может быть мы сахар оставим на вечер с чаем? Нет, сейчас! – наперебой загалдели дети. Ну, что ж давайте сейчас! И Максим тыльной стороной ножа расколол на мелкие кусочки кусковый рафинад. Летевшие по сторонам крошечные кристаллики сахара подбирались детьми и складывались в общую кучку. Процесс дележки оказался сложным но все остались довольны, сунув за щеки свои кусочки и жмурились от удовольствия. Ты от нас дядя Мукубен не уходи, с тобой вкусно! Заявила неожиданно маленькая Сюля. Хорошо, хорошо – заулыбался Максим. Знаете что? Тут крыши нет. Дождик пойдет, а костер горит, чай кипит, махан варится, а мы сидим у костра чай пьем, и нас дождик не мочит. Как вы? Конечно построим. – загалдели дети, и старухи радостно закивали головами. Мутул ты старший, нужен топор и лопата! Найдем, у меня даже несколько гвоздей есть. За сараем Максим нашел несколько жердин, годившихся на столбики, и старые доски из дранки на крышу. Ничего, мы потом лучше доски найдем. А пока так побудет. Работа закипела и к вечеру навес на четырех столбах был готов. Ребятишки гурьбой устраивались у костра, и именно под навесом, хотя дождя никакого не предполагалось. Вечером долго сидели у костра, пили чай. Пришли и русские ребятишки, принесли несколько картошин и разрезая их на пластики жарили на горячих углях. Всех угощали – вкусно. Весть о том, что сюда на поселение пришел калмык весь в орденах и медалях, быстро разнеслась по громадному таежному селу. Уже поздно вечером, когда окрестные хозяйки загоняли скот вернувшийся с пастбища по дворам, к костру подошел старый калмык в шапочке с тощей котомкой за плечами долго стоял в тени ни кем незамеченный. Стоял и слушал разговоры у костра. Наконец, кто-то из ребятишек заметил его и радостно крикнув: дядя Церен пришел! Ура! Жомбу пить будем! Ребятня облепили старика, обнимая его.

А он сняв котомку достал оттуда бутылку с молоком, заткнутую деревяшкой и глянув на старух спросил; Нааран? (Сюда?). Те согласно кивнули головами, попыхивая трубками. Молоко забулькало в вареве трав. Коричневато-зеленая жидкость стала посветлей. Покипев чай сняли с костра. Ребятня моментально кинулась в избу за кружками. Принесли консервные баночки и гостям. Потея и отдуваясь все пили чай, соленый калмыцкий чай –жомбу. Русские ребятишки оглядывались в темноту. Чего темноты боитесь? – спрашивал их Максим. Не-е, мамка если узнает, ругать будет! Спешили закончить питье пацаны. Вкусный чай? – весело скалился Максим. Еще как! Ну, вот и хорошо. Приходите еще. А мы приходим все равно, если нас даже дома ругают. А, и Бадмай здесь? И к костру подошла молодая девка, в ситцевом платье, с толстой кудрявой косой. И она сунула в руки одной из старух крынку с молоком. Здесь, Катя здесь! Вот жениха хочу тебе показать и ткнул пальцем в Максима. Э-э! – засмеялась девка. – Этого жениха, если бы я не привезла топал бы еще пешком. Катя, ты! – изумился Максим. Не узнал? Вот и вози вас! – захохотала девка взяв у старухи пустую крынку, ушла в темноту. Да, как же? – сокрушался Максим. Катя это? Катька, Катька – трактористка, недалеко тут живет. Хорошая девка. Невозмутимо швыркал чай из пиалы старик. Дядя Церен кем работаешь? А-а, пастух я, коров пасу. Совхозных, колхозных? Нет! Людей леспромхозовских. На лесозаготовки не взяли, старый сказали, иди отдыхай. А как отдыхать? Кушать нечего. Вот и пасу коров. А где живешь? А, а, там в другом конце села. Там тоже наши есть. Дядя Церен? Я ведь тебя помню. На стойбище, в племенном совхозе под Элистой, ты молитвы читал в перерывах между стрижкой овец. Да ты что? Оживился старик. Ты зоотехником был? Когда же это? В 40-м, весной? Точно! Ах, ты мой дорогой, вот где довелось встретится. А, ты, ты… Мукубен я Цынгиляев. Ах, ты радость какая! Помню, помню! И Максим с Цереном крепко обнялись. Они долго разговаривали вспоминая общих знакомых. И прошлую жизнь. Ребятишки клевали носами скоро все ушли в избу спать. Ушли и старухи. Ну, что, мне завтра на ровне с птичками вставать – коров выгонять рано по утру. – закряхтел старик вставая. Ты где ночуешь? – спросил он у Максима. Да я не знаю. Тут к этой избе прикрепил меня участковый. Ну вот и хорошо. Вместе значит переночуем. А где? – вырвалось у Максима. А вон стайка-сарай. Там охапка сена под крышей. Лучше постели нет летом. Но а к зиме что-нибудь придумаешь вон какой герой! Э-э дядя Церен! Не для себя это. Завтра на работу, пусть хоть кто-то увидит, что и калмыки люди, что и мы способны на что-то большее. А то совсем растоптали нас. Это верно ты говоришь, сынок! Нельзя себя давать топтать. Растоптали хуже некуда. А у нас дети растут. Их сохранить надо. Хорошо, что ты приехал сюда. Ладно, у нас еще много времени, поговорим обо всем. А сейчас спать. А на работу-то куда? Да в гараж направили. Смотри-ка, к технике значит. Хорошо. – зачмокал языком старик. Да, вот Екатерина помогла так я соображаю. Катька? – не удивился Бадмай. Хорошая девка. Держись таких людей. Ну, все давай за мной! И старик полез по лесенке под крышу стайки. Тут только не кури, чиркнул он спичкой, чтобы оглядеться Максиму и загасил огонек в ладонях. Не курю я в общем, дядя Церен. Да и свои фронтовые сто граммов отдавал друзьям. Не мучает меня это. -Молодец! Уже еле внятно прошептал старик засыпая.