Огнь поядающий
– Да, какое сегодня число? – вдруг спросила Евдоксия.
Аркадий на секунду задумался.
– Десятый день месяца июния. Четвертый до ид.
– Ты же помнишь, что через четыре дня после июнийских ид – день рождения Флаккиллы! Надо отпраздновать!
– Несомненно, моя дорогая!
– Устроим конские ристания?
– Как скажешь.
– Да, хочу ристания и пир с флейтистками, арфистками и танцовщицами!
– Танцовщицы-то тебе зачем, – Аркадий скептически скривил губы. – Иоанн опять начнет придираться, если узнает…
– Но я так хочу! – Евдоксия резко повернула голову. – Я глубоко уважаю архиепископа, он святой жизни человек, но почему я должна из-за него лишаться тех немногих удовольствий, какие мне доступны? За последние три года – две беременности, роды, потом восстановление. У меня только сейчас подтянулся живот… И надолго ли это? Я очень хочу родить тебе сына… Но могу я хоть когда-то надеть новое платье, почувствовать себя красивой?
– Для меня ты и так всегда красивая, – примирительно произнес Аркадий, любуясь женой.
– Нет, «и так» меня не устраивает! Я не хочу превратиться в серую клушу от бесконечного сидения в своих покоях! Или ты хочешь, чтобы я была как эта полоумная Олимпиада?
– Не оскорбляй Олимпиаду, пожалуйста, она достойная женщина!
– Может, и достойная, но смотреть на нее противно.
– Она же не стремится к замужеству…
– Да кто ее возьмет такую? От нее воняет…
– Не надо так, Евдоксия! – Аркадий укоризненно покачал головой. – Ты же сама – пламенная христианка. Одни крестные ходы, в которых ты участвуешь, чего стоят! Десять-пятнадцать миль пешком – не каждая женщина это выдержит.
– Я не «каждая женщина», – продолжала горячиться василисса. – Я дочь Бавтона! Отец, пока был жив, воспитывал меня, как мальчика. Научил плавать и подтягиваться на руках. Мне нетрудно пройти пятнадцать миль, я бы и в пять раз больше прошла – ради детей… Может быть, за мое усердие Господь сохранит их…
Из глаз ее брызнули слезы.
– Ну, хорошо, будет тебе праздник, все, как ты хочешь! Только сама не танцуй, пожалуйста, как в прошлый раз…
Евдоксия уже хотела было возразить, но тут вблизи зазвучал высокий голос евнуха.
– Ваша милость…
Василисса вздрогнула и обернулась, недовольно хмурясь. К ложу приближался препозит кувикула Евтропий, о котором они с Аркадием недавно говорили. Это был высокий человек лет пятидесяти, с тонкой от природы костью и обычной водянистой полнотой, какая бывает у скопцов.
– Ваша милость, позвольте мне похитить вас для неотложных дел… – вкрадчиво обратился он к василевсу, наклоняясь и доверительно заглядывая ему в лицо большими черными глазами из-под разлетающихся бровей. Когда он говорил, становилась особенно заметна ассиметрия нижней части его лица.
– Неужто такие неотложные, Евтропий? – василевс посмотрел на него с упреком.
– Требуются ваши подписи…
– Ладно, иду…
Аркадий, нехотя поднимаясь передал жене Пульхерию, которая вдруг заревела.
– Ой, она же мокрая! – ахнула Евдоксия, ощупывая малышку, и кликнула кормилиц. Младшую девочку унесли, а старшая осталась с матерью.
Между тем Аркадий и Евтропий удалились в рабочий тавлин василевса.
– Вот тут надо подписать, твоя милость! – Евнух взял с полки кипу хартий.
Аркадий опустился в кресло и начал бегло просматривать документы.
– О налогах… Еще о налогах… О судопроизводстве… О лишении церкви права убежища…
Он поднял недоумевающий взгляд на стоявшего рядом Евтропия.
– Но… что это? Зачем? Разве такое решение не противно совести и милосердию?
– Ваша милость! Я понимаю ваше человеколюбие, но церковь в наших условиях становится прибежищем государственных преступников, которые, скрываясь в ней, уходят от заслуженного наказания…
– Нет, я не подпишу это, – покачал головой Аркадий. – Не вижу оснований.
– Мне очень жаль, что я не сумел убедить вас в необходимости этого шага, – вздохнул Евтропий. – Но должен вам сказать, что полномочия и привилегии, предоставленные церкви, вообще избыточны.
– В том, что касается церкви, я продолжаю политику моего отца, – возразил Аркадий. – Да, он считал своим долгом поддерживать истинную веру и проявлять непримиримость к различным ее извращениям. Эта позиция кажется мне единственно приемлемой.
Евтропий нервно заходил по тавлину взад-вперед.
– Ваша милость, вы должны понять, что вы правитель всего государства и отец для всех своих подданных, а не только для христиан!
– Мое главное дело как правителя и отца моих подданных – забота об их душах, возразил Аркадий. – Истинная церковь указывает людям единственный прямой путь ко спасению. Могу ли я позволить им блуждать по окольным тропам?
– Я всецело разделяю ваши убеждения, ваша милость, но от слишком резкого напора вы можете лишиться потенциальных союзников. Кроме того, к побуждениям истинным примешиваются человеческие страсти. Разве для кого-то секрет, что церковь завладевает собственностью граждан, особенно слабых и подверженных внушению женщин…
– Ты имеешь в виду госпожу Олимпиаду?
– И ее в том числе. Упорный фанатизм заставляет ее избегать брака, а на ее имения уже зарится архиепископ Иоанн…
– Как тебе не совестно! – Аркадий нахмурился и отмахнулся от евнуха. – Во-первых, у меня нет ни малейшего сомнения, что архиепископ – честнейший человек и ни крохи лишней не возьмет в свою пользу. Во-вторых, не сам ли ты предложил его кандидатуру?
– Я тоже не сомневаюсь в честности архиепископа Иоанна, – закивал Евтропий, продолжая расхаживать взад-вперед. – Но факт тот, что его стараниями церковь богатеет. А церковь – это не только сам архиепископ. И то, что приобретает он, расходится по карманам его подчиненных…
– Насколько мне известно, архиепископ всеми силами борется с злоупотреблениями, что даже вызывает недовольство.
– И это тоже верно! И тут я должен признать свою ошибку. Я имею в виду свою собственную поддержку кандидатуры Иоанна. Я не знал его лично, лишь слышал о нем как о выдающемся проповеднике. Я думал: пусть константинопольскую церковь возглавит человек образованный и умный. Тем более, что говорили, будто он ученик покойного софиста Ливания, который, как тебе известно, придерживаясь старой эллинской веры, умудрялся ладить со всеми, и даже твой достопочтенный отец называл его своим другом. А что оказалось? Это оголтелый фанатик, объявивший войну всем без исключения. Он уже поссорился с первыми людьми города, обвинив их во всех смертных грехах. Он оскорбляет и унижает своих же подчиненных, – и вместе с тем сам вводит их во искушение, умножая богатства церкви. С тех пор, как он на кафедре, у нас ни минуты покоя! И правом убежища он тоже пользуется совершенно безрассудно, не отличая невинных жертв от закоренелых преступников…
Евтропий немного помолчал и затем произнес с расстановкой:
– На твоем месте я бы задумался о том, чтобы сменить его…
– Я пока не вижу оснований для таких действий. Насколько я мог убедиться, народ архиепископа обожает.
– Не столько народ, сколько чернь! – Евтропий назидательно поднял палец.
– И к тому же смена действующего архиепископа – это большой скандал, который повредит репутации, как церкви, так и моей.
Аркадий взял калам, обмакнул его в пурпурные чернила и принялся старательно выводить подпись за подписью. Это действие ему нравилось, и он бывал очень доволен собой, когда росчерк получался красивым.
– Пойду отдохну, – сказал он, подписав последнюю хартию. – Что-то в голову вступило…
– Не позвать ли к тебе врача? – обеспокоенно спросил Евтропий.
– Нет, не надо, – покачал головой Аркадий. – Но споры мне определенно вредны.
Он поднялся с кресла и медленно побрел в свои покои, размышляя о тяжкой ноше власти, которая оказалась слишком тяжелой для его неокрепших плеч. Четыре года самостоятельного правления – и все время ощущение качки на море. В детстве Аркадий любил воображать себя великим царем, победоносным триумфатором, мечтал о том, как будет возвращаться в город через Золотые ворота во главе шлемоблещущего войска. Почему-то эта мечта долго жила в нем. Между тем, он никогда не был воинственным и – в чем ему стыдно было признаться даже самому себе – чувствовал страх перед болью и кровью, которого не мог преодолеть. Некрепкое от природы здоровье и, как следствие, изнеженность сделали его непригодным для походов. Зато он любил учиться, с интересом познавал риторику, географию, право – все, что, как говорили, тоже важно для будущего правителя.
Но никак не думал юный Аркадий, что отец, всегда казавшийся ему могучей скалой, уйдет из жизни так внезапно. Не успели отпраздновать славную победу при Фригиде над войсками узурпатора, как из Рима пришло письмо с требованием немедленно отправить в Рим младшего сына, Гонория, и дочь от второго брака, малышку Галлу Плакидию. Аркадия это насторожило, и он понял, что больше они в Константинополь не вернутся, но был даже рад. Значит, отец точно доверяет Новый Рим ему, и никому другому. Брат был моложе его на семь лет и близости с ним у Аркадия не было. После рождения Гонория в семье пошла череда несчастий: василисса Флаккилла долго не могла оправиться после родов, потом мгновенно не стало его любимой сестрички Пульхерии, после этого мать уехала лечиться, но даже не доехала до целебных источников, заразившись кишечной болезнью в селении с пугающим названием Скотумин, «Безлунная ночь». Аркадий тогда впервые остался в глухом одиночестве: рядом больше не было ни матери, ни сестры, братишка еще не покидал детской, а отец вскоре уехал на Запад, откуда вернулся – с молодой женой, которую Аркадий, оскорбленный пренебрежением к памяти матери, сразу возненавидел всей душой, и родившаяся у нее дочь, маленькая Плакидия, раздражала его самим своим существованием.
С братом близости не возникло и позднее. Гонорий рос странным мальчиком, и Аркадию всегда казался дурачком. Он поздно начал говорить и говорил очень плохо и невнятно, лет до шести сосал грудь кормилицы и мочился в постель, в десять не умел самостоятельно надеть даже хитона; мог часами молча смотреть в окно, непрерывно стуча ногой по ножке кресла. Казалось, бессловесные животные ему ближе, чем люди: с ними и проводил целые дни. Аркадий был рад отъезду брата и избавлению от тягостной обязанности появляться с ним рядом на общественных мероприятиях. В глазах всех два сына великого Феодосия были почти близнецами – так их и изобразили на постаменте египетского обелиска, воздвигнутого на ипподроме. Сколько раз Аркадию хотелось убрать его, но каждый раз его убеждали, что это изображение – всего лишь символ равенства двух половин единого царства, и устранение его может быть понято превратно.
А потом, уже зимой, принеслась с вестовыми кострами горестная весть о кончине отца, и началось то состояние корабельной качки, с которым Аркадий не умел справиться, но всегда ощущал как бездну за бортом. От этой угрожающей бездны он пытался оградить себя, доверяясь авторитетным придворным, но к двадцати двум годам уже понимал, что они, прежде казавшиеся ему взрослыми и всеведущими, заботятся прежде всего лишь о своей выгоде. Вот и Евтропий, которому он был обязан многим, и прежде всего – своей чудесной женитьбой на красавице, о которой мечтал, еще зная о ней лишь по рассказам ее названных братьев, товарищей его детских игр… Хотя евнух и умел говорить складно и убедительно, как сегодня, – за его плавными речами Аркадий чувствовал ложь, прорывавшуюся в покровительственных интонациях. Евтропий так озабочен корыстолюбием клириков? А сам отгрохал себе такой дворец, рядом с которым блекнет и царская Дафна…
«Ты поставил меня царем, а я отрок малый, – привычно взмолился Аркадий. – Даруй же мне разум, чтобы управлять народом…»
Глава 4. За обедом у архиепископа
– Очень рад видеть тебя здесь, господин Севериан! – с улыбкой, не обнажающей зубов, произнес архиепископ Иоанн, слегка касаясь рукой плеча собеседника. Когда он улыбался, его тонкогубый рот растягивался в длинную щель, а сухая кожа на бескровном лице собиралась в мелкие морщинки, разбегавшиеся во всех направлениях. – Пойдем сейчас, разделишь нашу простую трапезу, заодно и познакомимся поближе. Странно, что мы с тобой не встречались, пока я был в Антиохии…
За то недолгое время, которое Севериан успел провести в Новом Риме, он уже успел узнать, что архиепископ обычно обедает один и никого к себе не приглашает, а потому сразу оценил степень дружественности этого предложения.
– Я же тогда еще не был епископом, твоя святость, – широко улыбнулся он. – И не имел чести быть представленным тебе… Но я слышал некоторые твои проповеди, когда бывал в Антиохии, даже еще совсем мальчишкой…
– Пойдем-пойдем, за общим столом договорим, а то меня уже ждут.
С этими словами архиепископ стремительно быстро устремился вперед, в темный криптопортик, в конце которого брезжило белое. Севериан, после яркого дневного света с трудом различавший дорогу во мраке, старался не отставать, уповая только на то, что полы в архиепископской резиденции должны быть ровными, но все же чуть не растянулся в самых дверях, почувствовав, что нога проваливается в пустоту.
– Осторожно, тут ступенька, – юноша лет пятнадцати, встречавший архиепископа, успел подхватить его под локоть.
Архиепископ, уже проследовавший на свое место во главе длинного стола, вдоль которого стояли ожидающие трапезы, человек десять, ничего не заметил, чему Севериан был весьма рад.
– Господин Севериан, пожалуйста, сюда! Друг Палладий, не сочти за обиду, пропусти нашего гостя поближе ко мне, я хочу с ним побеседовать.
Худой длиннобородый монах лет тридцати пяти, первый в своем ряду, попытался потесниться, оглядываясь на стоявших рядом, но те не сразу поняли, что от них требуется и Севериан оказался на самом углу стола, где не было миски.
Архиепископ между тем начал читать молитву Господню, а потом широким движением руки благословил трапезу и опустился в кресло.
Смиренный Палладий подвинул Севериану глиняную миску с моченым горохом, а сам оказался ни с чем: сосед слева не догадался подвинуть ему свою.
Бледнолицая женщина с бесстрастным лицом в темно-серой одежде диакониссы незаметно приблизилась к архиепископу и поставила перед ним отдельную миску, такую же простую, но с каким-то иным киселеобразным содержимым, из которой торчала ложка. Архиепископ поморщился и попытался отстранить миску, показывая на общий стол, но женщина что-то шепнула ему на ухо, и он более не сопротивлялся.
– Вот, друзья мои, хочу представить вам нового епископа города Гавалы, господина Севериана, который прибыл сюда, чтобы помогать мне. Господин Севериан уже приобрел известность как проповедник и, как я думаю, будет моим добрым соработником на ниве Христовой. Расскажи нам подробнее о себе, друг Севериан…
Севериан, уже успевший положить себе в рот несколько горошин, быстро проглотил их и откликнулся вполне непринужденно:
– Жизнь моя вполне обычна, твоя святость, ничего примечательного в ней нет. Родился я в том же городе, епископом которого ныне избран, родители мои – добрые христиане, принадлежат к куриальному сословию… Учился, как все, у грамматиков и риторов, но служение церкви влекло меня сильнее, чем судебное красноречие, и вот, я прошел по всем ступеням: чтеца, диакона, пресвитера, и наконец достиг той ступени, на которой и нахожусь… Вот сейчас услышал я, что епископ Птолемаиды, Антиох, с успехом проповедовал в столице и… не без пользы для себя и своей паствы. И решил тоже попытать счастья…
О том, что, уезжая из Гавалы, он загадал не возвращаться в нее более, Севериан предпочел умолчать. Но в самом деле, грех ли это – желать вырваться из провинциального городка, особенно если чувствуешь в себе силы и дар слова?
– Ну, что ж? Проповедовать в церквах столицы и собирать деньги для своей паствы не возбраняется, – одобрительно закивал архиепископ. – Надеюсь, что твой акцент не помешает тебе завоевать сердца слушателей.
У Севериана упало сердце. Он знал, что говорит с легким сирийским акцентом, но последнее время упорно работал над избавлением от него и думал, что уже преуспел в этом…
– А мне хорошие проповедники нужны, – как ни в чем не бывало продолжал Иоанн. – Жатвы много, делателей мало. Я сам не могу объять всех церквей Города, а здешние клирики, увы, в большинстве своем невежественны и ленивы. Да и Город, надо сказать – настоящий Вавилон, обитель порока!
– Здесь хуже обстоят дела, чем в Антиохии? – спросил Севериан, все еще ощущавший в душе болезненный укол от замечания.
– Хуже и несказанно хуже! – Иоанн картинно всплеснул руками. – Город этот долгие годы был логовищем нечестивых евномиан, их и до сих пор здесь множество, несмотря на то, что великий Феодосий почти двадцать лет назад издал указ о том, что вера василевса должна быть верой его подданных. Но еретики жестоковыйны и держатся за свои суеверия несмотря ни на какие принимаемые меры. Конечно, угроза лишения наследования многих отрезвила, но они и лукавы, собираются тайно. Я вот стал в противовес им крестные ходы проводить. И неплохо получается, собирается много народу, даже женщины… Царица вот регулярно участвует, сама или слуг своих посылает. Но главная беда – готфские войска, которые здесь стоят под началом военного магистра Гайны. Этих вообще невозможно переубедить…
– Варвары, что с них взять? – согласился Севериан. – Как приняли при Констанции арианскую ересь, так и считают ее истинной верой.
– Да, беда, беда! – Иоанн обхватил лоб длинными пальцами и сокрушенно покачал головой. – Я сейчас пытаюсь убедить василевса, что нужно вообще запретить арианские капища внутри городских стен. Но и это не все! Столичный народ – разнузданный, праздный! Ипподром такой огромный, что кажется главной достопримечательностью Города! Куда до него Софии, да и церкви Апостолов! Случается, что и в праздники Господни устраивают скачки. Это просто ужас какой-то! Они там наверху так орут, что я тут лежу на полу, заткнув уши, как будто на море в бурю! Только бедствия и способны их образумить. Как тряхнет Господь землю – так сразу все как один стекаются в церковь. Но ведь это – крайняя мера! Видно, и Божие долготерпение уже истощилось.
Севериан понимающе кивнул.
– А сколько тут всяких идолов, это ж не перечесть! На ипподроме – египетский обелиск с какими-то сатанинскими письменами, диавол один знает, что они означают. Колонна с тремя головами змей – это ж нарочно не придумаешь, будто в насмешку над Святой Троицей! Говорил я василевсу, что надо пустить ее в переплавку, а он возражает, что колонна, дескать, стоит со времен Константина, а сделана в Афинах по случаю битвы при каких-то Платеях, невесть когда бывшей… Кому это надо сейчас?
Взгляд Севериана случайно упал на лицо юноши, сидевшего в самом конце стола, того самого, который поддержал его под локоть. Видно было, что он весь превратился в слух и зрение и ловит каждое слово, исходившее из уст архипастыря.
– А ты что-то начал говорить по пути, что приезжал в Антиохию… – вспомнил Иоанн, и, готовый слушать, устроился поудобнее, подперев костлявой рукой щетинистый подбородок.
– Да-да, – спохватился Севериан. – Я как раз вспоминал, что мне довелось слышать несколько твоих проповедей…
– Вот как? – оживился Иоанн. – И что же ты слышал? Давно ли?
– Первый раз мы с отцом приехали в Антиохию лет пятнадцать назад. И ты говорил в главной базилике о мученике Вавиле и о сгоревшем капище Аполлона в Дафне…
– Да, было-было, – закивал Иоанн, меняя позу. Казалось, пребывать в неподвижности для него невыносимо.
– Я тогда восхищался мощью и красотой твоей речи, но также и самим образом бесстрашного Вавилы, который ты так живо обрисовал.
– Да, удивительный святой! – согласился Иоанн. – Для меня он всегда был примером. Подумать только: самого царя, грозного, копьеносцами защищаемого, щитоносцами охраняемого, за бесчестный поступок его не пустить на церковный порог!
– Но ты сказал тогда, что святой поступил так, потому что царь убил отрока, отданного ему в заложники, – начал Севериан, немного робея. – Я потом интересовался этой историей, и, кажется, там дело было не совсем так…
Иоанн вперил в него пристальный взгляд прозрачных, сияющих каким-то горним светом, глаз. Губы его слегка дрогнули, но он ничего не сказал, давая собеседнику возможность договорить до конца.
– Речь шла, видимо, о царе Филиппе Аравийце, который устранил своего преемника, юного царя Гордиана, которому едва исполнилось восемнадцать лет. Это было незадолго до восшествия на престол чудовища Декия, то есть, около полутора веков назад…
– Может, и так, – Иоанн скептически скривил губы. – Я рассказывал, как слышал, подробности истории меня не интересовали. Единственное, что я хотел показать, – отвагу пастыря, не побоявшегося выступить против неправедной власти.
– Да-да, конечно, – Севериан понял, что его уточнения, и правда, были ни к чему.
– А отчего же, авва, все-таки сгорело капище демона Аполлона, как ты скажешь? – вмешался в разговор Палладий, так и сидевший без миски.
Иоанн почесал лысый затылок, вновь сменил положение и медленно произнес:
– В одном я не сомневаюсь: это была кара Божия…
– То есть капище загорелось от грозы? – переспросил Палладий.
– Может, и от грозы, – Иоанн потер пальцем подбородок. – А может, от руки решительного человека… Мне было двенадцать лет, когда это случилось. Я многого не понимал… Какая в конечном счете разница? Для меня несомненно лишь, что это было сделано по молитвам святого Вавилы. И что это было угодно Господу.
– Ведь это было при Отступнике, если не ошибаюсь? – нерешительно спросил Севериан. Он вполне представлял себе хронологию и знал, что нечестивый царь Юлиан останавливался в Антиохии перед роковым для него персидским походом, и именно тогда рьяно взялся возрождать идольские капища, но это начинание окончилось совершенно бесславно. Однако более всего его поразило, что тогда, лет тридцать пять тому назад, Иоанну было всего двенадцать. Значит, сейчас ему еще нет пятидесяти… Не такой уж долгожитель, а выглядит на все семьдесят!
Мысль о том, что новоизбранный архиепископ Нового Рима уже очень стар, была еще одной причиной, побудившей Севериана оставить свой город.
– Да, при нем, при нем, окаянном, – закивал архиепископ. – Нас с сестрой мать дома заперла, меня даже в школу не отпускала. Я тогда ходил к грамматику, на соседнюю улицу. Боялась, неразумная, как бы мне не претерпеть мучений, хотя есть ли на свете жребий желаннее? Нет, Отступник никого не казнил… Он был хитрее. Изображал из себя философа, внешне ко всем благоволил. Но когда капище сгорело, даже жреца, служившего в нем, не пощадил, приказал пытать, и жестоко… Мой софист потом долго причитал по этому поводу, даже речь произнес. И нас в училище хотел заставить написать упражнение на эту тему, хотя к нему я попал только восемь лет спустя. Но тут уж я не выдержал и отказался наотрез.
– Твой софист – это Ливаний? – осторожно спросил Севериан.
– Он, он самый, – усмехнулся Иоанн. – Суевернейший из людей был этот мой софист… Я мало чему у него научился.
– А правду говорят, что он прочил тебя в преемники, – продолжал любопытствовать епископ Гавалы.
– Да нет, ну, что ты! – Иоанн беззвучно засмеялся, отмахиваясь от вопроса рукой. – Я не был его любимцем, отнюдь… Меня софист постоянно ругал за отсутствие вкуса и следование испорченной асианской моде, как он это называл. В конце концов я ушел от него, даже не кончив курса. Моими настоящими учителями были отеческие писания. Помню, с каким восторгом прочитал я «Слово на Пасху» епископа Сардийского Мелитона…
– О, да, Мелитон пишет восхитительно! – согласился Севериан.
Внезапно архиепископ заметил, что монах Палладий сидит за столом праздно.
– Что-то ты не ешь, Палладий? – участливо спросил он, вытягивая шею. – Да у тебя и миски нет… Как так?
– Простите, авва… – смутился Палладий.
– Да ты-то за что прощения просишь? Кандидий, ведь это твой недосмотр!
Он гневно взглянул на мальчика, сидевшего напротив Севериана.
– Что ж ты, глупая голова, не сообразил еще одну миску поставить, раз еще один гость к нам прибавился?
– Простите, авва, – мальчик густо покраснел.
– Сам-то, вон, уже все стрескал, а гость голодный сидит и по смирению своему голоса подать не решается.
Кандидий бросился прочь из трапезной и через несколько минут вернулся с еще одной миской моченого гороха.
– Прости меня, господин Палладий!
– Бог простит, и я прощаю… – смущенно пробормотал Палладий, которому неприятно было такое внимание к его персоне.
– Распорядись, чтобы подавали питье, – приказал Иоанн.
Кандидий вновь исчез, потом вернулся, и вслед за ним вошли две диакониссы, несущие подносы с глиняными же кубками и принялись расставлять. Это было слабо разбавленное и чуть подогретое сладкое вино.
– А что, авва Иоанн, правда ли, что василевс подписал указ, чтобы церкви не иметь права убежища, – спросил широколобый и смуглолицый, похожий на египтянина, человек средних лет, сидевший рядом с Кандидием, в конце стола.