Пароход

Тем воскресным утром тот словно сидел у аппарата и ждал его звонка, поэтому отозвался немедленно:

– Я будто чувствовал, что вы позвоните именно сегодня и именно в это время, отчего и отложил все свои дела. Итак, ваше решение, господин Алябьев?

– Я почти согласен. Нужно только уточнить некоторые детали.

– Я так и думал. – Тетерин не скрывал своего удовлетворения и зефирно польстил: – Вы же не глупый и деловой человек. Давайте нынче встретимся в 11.00. на кладбище Пер-Лашез. Там нам никто не помешает. Вас устраивает это время?

– Время – да, место – нет.

– Мне ближе всего до него добраться, Сергей Сергеевич.

Алябьев хмыкнул: Тетерину может быть и ближе, а ему не за угол завернуть и на место прийти. Хотя, кто его знает, где живёт этот коммерсант? Может быть, вовсе и не в Париже, а где-нибудь у чёрта на куличках, и добираться до Пер-Лашез ему тоже не по малой нужде сходить. А то, что на этих «куличках» у Тетерина есть телефон, так что же тому удивляться: возможности богатого человека всегда были несопоставимы с возможностями бедного.

– Возьмите такси, я оплачу вашу поездку туда и обратно вместе со стоянкой, – пообещал Тетерин, поняв, почему хмыкнул его соотечественник.

– Хорошо, Дмитрий Иванович. Встретимся. Где именно?

– Минуете главный вход и идите прямо по центральному бульвару. Я выйду вам навстречу.

Встретились. Как и было оговорено, Алябьев пришёл со стороны главного входа, Тетерин – неизвестно с какой. Он вылез навстречу Сергею Сергеевичу из-за какого-то серого склепа как клоп из-под плинтуса, и вылез не один. Его сопровождал высокий и крепкий с виду мужчина, видимо, телохранитель. Увидев Албьева, он остановился и потом всё время, пока проходила эта встреча, деликатно следовал за собеседниками на расстоянии пяти шагов.

Хотя Дмитрий Иванович и был одет будто буржуа средней руки, от него всё равно пахло зажравшимся капиталистом. Вот бывают же такие люди, как он: хоть в лохмотья его обряди, а чуть внимательнее присмотришься к такому «нищему», и видишь: пусть он в карамельной обёртке, а всё равно шоколадный трюфель.

Они неторопливо обходили старые монументальные дома-памятники и останавливались перед некоторыми, словно разглядывая их надгробья. Тетерин излагал Алябьеву свой план, и план был такой: Сергей Сергеевич едет в Советскую Россию экспрессом Париж-Негорелое. Он едет под видом французского коммерсанта, желающего приобрести у советских граждан разный мелкий антиквариат, не представляющий ценности. От станции Негорелое он доедет до Москвы, а оттуда уже до Ярославля. Добравшись до него, нужно будет прийти на улицу Городской вал, в доме № 78 найти Фёдора Захаровича Изотова, и у него уже остаться на постой. Изотов укажет, что и откуда нужно будет изъять и после этого изъятия возвращаться во Францию. Сначала поездом до Москвы, потом до Минска, затем до местечка Койданово – оно находится в 13-ти километрах от Негорелого, то есть, совсем рядом с советско-польской границей. В Койданово нужно будет пойти к православной церкви и найти…

– Никуда не годится, – перебил Тетерина Алябьев. – Никаких легальных поездок, никаких коммерсантов с желанием купить старые медные самовары.

– Почему не годится? – напрягся старик-гриф, пахнувший чёрной икрой. – Объясните.

– Извольте: на советской границе ко мне сразу же прицепят «хвост». Вы бы ещё придумали не антиквариат скупать, а золото с бриллиантами. – Заметив, как вопросительно взглянул на него Тетерин, даже с вопросительной подозрительностью, Алябьев пояснил ему: – Не надо недооценивать ОГПУ, Дмитрий Иванович. Советскую границу нужно переходить нелегально и, перейдя, раствориться на просторах страны среди «товарищей» в лице потомственного пролетария. С остальными границами так же – нелегально. Я хочу убедиться в надёжности всех ваших «коридоров». Если я пройду по ним без помех в Россию, то тем же путём я вернусь и обратно во Францию. Так что я поеду только на этом условии и ещё с одним: я поеду не один. Моим напарником будет немой француз. Если вы не согласны с моими условиями, то я отказываюсь от этой поездки, и мы с вами расстаёмся.

Тетерин остановился, взял себя правой рукой за ухо, покачался на ногах, подумал и сказал:

– Расскажите о вашем немом французе.

И Сергей Сергеевич рассказал ему легенду, придуманную вчера вечером самим Тибо, и основанную на первоначально предложенной сказке Алябьева. Его рассказ был коротким и неясным, как Конституция Наполеона Первого. Детали, придуманные Тибо, – а он, как нам теперь известно, был творческой натурой, – Алябьев для правдоподобности намеренно «забывал» и вспоминал о них только после того, как Тетерин ими интересовался.

Рассказ Сергея Сергеевича был следующим:

– Мы познакомились пять лет назад. Тогда у меня были трудности с жильём. Однажды, когда я ночевал на улице, на меня напали два грабителя. Я смог с ними справиться, но тут появилось ещё трое. И мне бы пришлось не сладко, если бы не этот немой. У него в руке была трость, он поспешил мне на помощь, и мы сумели отбиться. После этого я прожил у него дома две недели, и мы подружились. Надо вам сказать, господин Тетерин, что он кладезь честности, оттого и беден. А два дня назад мы случайно встретились. Он сказал мне, что после того, как у него умерла мама, он приехал в Париж на поиски работы и будто уже что-то нашёл, – и тут Алябьев не лукавил, потому что ещё вчера, встретившись после обеда и направившись искать комнату для Тибо-Колотушки на левом берегу Сены, тот сообщил ему: «Не волнуйтесь, мсье! Мои ребята меня подстрахуют. Полчаса назад они уже нашли мне квартирку и работку – грузчиком в мебельном магазине». «Когда же вы успели?» – удивился Сергей Сергеевич. «А как мы с вами утром расстались, так спустя полчаса я их на поиски и отправил, – ответил Тибо. – Я ведь, как вы изволили заметить, служу в воровской армии, где не только разведка работает по самому первому классу».

Меж тем господин Тетерин спросил:

– Простите, господин Алябьев, а где вы познакомились?

– В Орлеане. У меня там были личные дела. Потом эти дела ещё не раз приводили меня в этот город, и мы встречались как старые друзья.

– Вы знаете язык немых?

– Отнюдь, но своего друга я вполне понимаю. И блокнот с карандашом у него тоже всегда под рукой, так что проблем в общении у нас не возникало и не возникает.

– А вот насчёт честности… Это действительно так?

– Совершенно. Он ни разу не взял у меня денег за проживание у него дома. И ещё один момент: некий мсье имел несчастье обронить на улице свой кошелёк, так он вернул его этому господину и опять же, скромного вознаграждения не взял. Мне это говорит о многом.

– Может быть, он из тех людей, кто, найдя копейку, заголосит на всю округу: «Чья?!» – но, найдя рубль, промолчит и спрячет его в карман?

– Может быть, – ответил Сергей Сергеевич, видя, что поведение человека с найденным рублём Тетерину более понятно, чем с копейкой. – Но рубля пока что Арман не находил.

– Его зовут Арман?

– Арман Бонне. Он буквально на днях приехал в Париж и нашёл себе жильё на улице Данциг, неподалёку от гостиницы «Улей».

Тетерин вновь остановился, вновь взялся за ухо и вновь покачался на ногах:

– Будут ещё какие-то условия, господин Алябьев?

– Немецкие, французские и советские паспорта, или как там теперь они у большевиков называются – удостоверения личности, или ещё как-то, должны быть на разные имена, и они должны быть настоящие. Подчёркиваю: настоящие, а не «липа», за версту пахнувшая новой краской из парижской типографии. Кроме того, во французских документах должны быть проставлены все визовые отметки о легальном пересечении всех границ, в немецких паспортах достаточно штампа о пересечении польской границы, в советских – всё чисто. Надеюсь, вам не нужно объяснять, почему? – и, видя, как Тетерин насторожился, Сергей Сергеевич всё же пояснил: – Если, например, в Польше у меня вдруг проверят документы, то я смогу предъявить лишь немецкий паспорт, и если в нём не будет визы…

– Я понял, понял… – кивнул головой Дмитрий Иванович. – Что ещё?

– Мне нужны советские газеты, хотя бы за два последних месяца, и обязательно адресный справочник по Ярославлю. Теперь всё.

– Я обдумаю ваше предложение, господин Алябьев, и сообщу о своём решении.

– Насчёт Армана?

– Насчёт всего, что вы мне нынче сказали. Как я помню, вы живёте на улице Лепик?

– Верно, – кивнул Сергей Сергеевич, отметив про себя: «Но вам-то, господин Тетерин, я об этом не говорил. Хорошенько же вы мной поинтересовались. Не иначе мсье де Маршаль поделился с вами информацией, больше некому».

– Сколько дней мне ждать вашего решения, Дмитрий Иванович?

– С учётом ваших нынешних предложений… Э-э-э… Давайте обозначим недельный срок. Вас устраивает, Сергей Сергеевич?

– Вполне, – ответил Алябьев, вновь подумав: «Как у него поездка «горит», так чем быстрее, тем лучше, а как я свои условия выдвинул, так сам неделю запросил. Значит, наверняка будет наводить справки о Тибо».

На том их беседа и закончилась. Тетерин отдал Алябьеву обещанные деньги за такси, они попрощались и разошлись: Сергей Сергеевич опять направился по центральному бульвару к главному входу кладбища, за которым его ожидал оставленный «мотор», а Дмитрий Иванович в сопровождении своего охранника снова свернул за какой-то склеп и растворился в дебрях каменных надгробий. Возвращаясь домой, Алябьев, не завтракавший с утра, решил немного изменить свой маршрут и попросил таксиста завернуть к кабачку «Проворный кролик», где он от случая к случаю бывал. Тут он с удовольствием выпил стакан красного вина и съел два хорошо прожаренных бифштекса. Перед тем, как он принялся за второй, к нему за столик подсели два молодых человека лет 30-ти с бутылкой «Ирруа-Брют» и копчёным лососем. По их внешнему виду нельзя было сказать, что они частенько употребляли и такое шампанское, и такую закуску. Один из молодых людей был настроен достаточно оптимистично, второй достаточно пессимистично. Первый оптимист воодушевленно говорил, что жизнь прекрасна и не стоит киснуть, второй пессимист уныло отвечал, что она паршива и радоваться нечему. При этом он тыкал пальцем в окно и говорил, что из этого «лихтера» им вовек не выбраться, где даже пол, не говоря уж об остальном, такой скрипучий, что если ходят на первом этаже дома, то и на пятом этот скрип слышно. Оптимист возражал приятелю: мол, Бато-Лавуар, где они живут, а именно это общежитие и упоминал пессимист, называя его голландским словом «лихтер», не такая уж и помойка; мол, бывают места и много хуже. Он небрежно разливал в фужеры шампанское, проливая его на стол, и пил жадными глотками, а его оппонент в ответ хмурился и нудно ворчал, дескать, при их финансовом положении пить такое вино – это недопустимое расточительство, едва пригублял из посуды и при этом смотрел на пролитые на стол капли, словно голодный волк на сытого поросёнка. Оптимист уверял, что не сегодня-завтра мсье Клемен опять купит у него картину, а то и две, что не за горами тот день, когда и у пессимиста станут покупать его произведения, и опять у них появятся деньги, много денег, а деньги – это то, что даёт человеку почти всё и, самое главное, независимость. Пессимист вздыхал, поглаживал подбородок испачканным краской пальцем и теперь соглашался: да, деньги – это великая ценность, и ценнее её только здоровье.

Слушая этих художников, а они, судя по их диалогу, были ими несомненно, Алябьев тоже мысленно с ними согласился: да, деньги – это то, что делает человека счастливым, особенно если на первом месте стоит здоровье, а на втором любовь. Поспорьте-ка, если это не так? Ведь недаром же он подряжается в авантюру, предлагаемую ему Тетериным.

К трём часам дня Алябьев вернулся домой.

– Всё спокойно, Мари? – спросил он консьержку.

– Спокойно, мсье, – ответила она и пооткровенничала: – С тех пор, как вы у нас стали жить, наконец-то наступил порядок. Раньше некоторые постояльцы, особенно с четвёртого этажа, вели себя намного шумнее.

– Вы имеете в виду братьев Кавелье?

– И мсье Прежана тоже.

Верно. Об этой троице он уже слышал от Лили, но сталкиваться с ней лоб в лоб до поры до времени всё как-то не приходилось. Но вот две недели назад около десяти часов вечера эта весёлая компания вернулась на свою съёмную квартиру пьянее грязи и с бутылками вина во всех карманах. Шатаясь и поддерживая друг друга, мужчины относительно не гомоня, разве что хихикая и бранясь вполголоса, поднялись к себе на этаж. Сначала у них было тихо, как будто бы приятели угомонились, но потом, видимо, они ещё выпили, потому что в два часа ночи братья Кавелье и Прежан вдруг заорали безобразную песню. Особенно бил по ушам крикливый баритон, принадлежавший мужчине с совершенным отсутствием слуха. Кажется, этим мужчиной был Прежан. Сергей Сергеевич к этому времени как раз собрался ложиться спать – до этого его одолевала бессонница, и он, пытаясь её подавить, дважды принимался читать «Имморалиста», уже с первой же страницы поняв, что Анре Жид – это отнюдь не его писатель. Но что уж нашлось у одинокой глуховатой мадам Массо, бывшей его соседкой через стену и тоже зачастую страдавшей бессонницей, то и нашлось. Не все стены доходного дома мсье Мартена обладали достаточной шумоизоляцией, и поэтому пение пьяной троицы, а правильнее будет сказать – орание, однозначно нарушало ночной покой постояльцев.

Алябьев поднялся к певцам на этаж и громко предупредил через дверь:

– Господа, прекратите петь! Вы мешаете людям спать!

Дверь открыл Джозу – младший брат, держа за горлышко пустую бутылку:

– А ты, что? Ажанов вызовешь? – агрессивно спросил он.

– Для начала морды всем троим набью, – пообещал Алябьев, достав из кармана кастет.

Готье Прежан, хотя и выглядел пьянее Джозу, но соображал лучше него. Вычерчивая ногами вензеля, он подошёл к мужчинам и примирительно сказал:

– Мы верим вам, мсье! Верим! Мы больше не будем шуметь! Не надо нас бить…

Джозу начал было возражать, но Прежан повис на нём и, заплетаясь в мыслях, произнёс:

– Мы все трезвые, а он пьяный! Тьфу, ты! Наоборот! – Тут они оба упали на пол, и Прежан добавил: – Нас даже толкать не надо, не то что бить… Мы сами валимся… – и обратился к Алябьеву: – Мсье, помогите нам добраться до постелей… И… не надо полиции…

После разговора с консьержкой Сергей Сергеевич поднялся к себе в комнатку. Сняв ботинки и куртку, он надел шлёпанцы, подошёл к окну и задумался: что же за шкатулку нужно привезти Тетерину из Советской России? Что в ней? Если драгоценности, то пёс с ними, пусть подавится! А если в этой шкатулке действительно какая-нибудь гадость? Сводный брат Тетерина, по профессии химик, никак не выходил у Алябьева из головы. Чем именно занимался этот химик? Никакой информации об этом деятеле у него не было, и он мог получить её только в СССР.

В это время в дверь его комнаты постучали. Это была Лилиан, и она была взволнована.

– Мсье, вы куда-то уезжаете? – вместо ответа спросила она.

– Почему ты так решила, Лиля? – поинтересовался он.

– У меня такое ощущение. В груди в последнее время ноет. Так вы уезжаете?

– Скрывать не стану: такие предпосылки есть, но это ещё, как говорят в России, вилами по воде писано.

– И мы с вами больше никогда не увидимся? – она как будто собиралась заплакать.

Вот напасть-то! Свалилась ему на голову с небес эта девушка! Но самое главное в том, что она ему тоже нравилась, начиная со дня их знакомства. И если первые полгода он смотрел на Лилю как на хорошенькую дочь мсье Мартена, не более, то в последнее время стал ловить себя на том, что часто думает о ней и скучает без неё. И от всего этого думанья он вскоре разорвал отношения со своей последней женщиной, которую временами навещал.

Из бесед, нередко проходивших между ним и Лилиан по вечерам, он знал о её жизни довольно достаточно, если не всё. Она не таилась перед ним и с девичьей доверчивостью рассказывала ему о своём детстве, о родителях и о друзьях. Он знал, что она любит, и что ненавидит, что близко её сердцу, а что она никогда к нему не примет. Знал и понимал: её искренность – это доверенная ему тайна, и он никогда и никому об этой тайне не расскажет. Он понимал, почему она делится с ним своей жизнью, но… Но их пароход ещё не пришёл, и вряд ли когда придёт, потому что разница в возрасте между ними была почти в 23 года, а это не семечки подсолнуха. Это как арбуз и вишенка.

Она же, в свою очередь, никогда и ни о чём его не расспрашивала, а он, даже как бы ему порой этого не хотелось, не рассказывал ей о себе. О чём он мог рассказать? О кадетском корпусе? О своей службе? О войне с немцами или о войне со своими соотечественниками, где русский шёл против русского, друг против друга, брат против брата? О чём? Может быть, о том, как отряд пьяных красноармейцев дочиста ограбил деревню, а когда мужики возмутились, полностью вырубил их, и потом до утра издевался над их бабами и детьми, покидав большую часть последних в колодец? Или, может, о том, как спустя два дня этот красноармейский отряд белые загнали к болоту и покрошили из пулемётов, а оставшихся в живых сажали на колы? О том, как красные рубили пленным офицерам головы и поднимали их на штыки, или о том, как белые привязывали коммунистов за ноги к вершинам берёз и рвали их на части? Или, может, о том, как жгли, вешали и расстреливали – что белые, что красные, что зелёные и разного рода серо-буро-малиновые? Об этом? Или ещё о чём-то менее страшном, что ему довелось увидеть?

Все хороши были, и те и эти. Алябьев никого не брался осуждать – у всех у них была своя правда: кровавая, правильная или неправильная, но правда. Правда у поручика Неелова, невесту которого пролетарии изнасиловали и убили только за то, что она была дворянка. Правда у бойца Красной Армии Прохорова, старенькую мать которого казак зарубил лишь за то, что её сын добровольно пошёл в красноармейцы. У всех правда была, и у него тоже – своя, но о себе Алябьев мог сказать честно, как перед Господом: «Я пленных не вешал и не расстреливал. Я убивал или добивал врага только в бою, как противник противника, как того матроса, застрелившего Андрея Игоревича Радеева – моего друга и моего названного брата».

Конечно, он мог рассказать Лилиан и о счастливых годах и днях своей жизни: о детстве, о родителях и о друзьях, о том, что он любит, и что ненавидит, что близко его сердцу, а что он никогда к нему не примет. Мог рассказать о своей офицерской службе во благо России, ради чего, по его мнению, мать и родила его на свет. В конце концов, он мог рассказать Лиле о своей любимой женщине, погибшей в 1919-м году, хотя – нет, об этом никогда! Личная тема «мужчина-женщина» – тема закрытая, как тема «шифр-сейф» в банке.

– Так мы больше никогда не увидимся? – повторила она.

– Почему же? Увидимся, – сказал он, в душе не надеясь на это, и стыдясь своего обещания.

– И наш пароход придёт, мсье?

– Придёт или не придёт, но мы увидимся, Лиля…

Она кинулась к нему на грудь и горько заплакала, поняв, что Алябьев наверняка сказал ей неправду. Это для мужчины было уже слишком…

Поздним вечером того же дня в дверь к Алябьеву постучали. Сделать вид, что его нет дома или прикинуться спящим было глупо, потому что час назад он выходил из комнаты, спускался на первый этаж и просил Мари приготовить ему крепкого чая. Она приготовила, да такой крепкий, что и слона в сон не свалит.

Стук в дверь повторился.

– Одну секундочку – одеваюсь! – крикнул Алябьев, накидывая турецкий халат.

Лиля вскочила с кровати, схватила со стула своё бельё, чулки и платье и, прикрывая ими нагое тело, спряталась за платяным шкафом.

За дверью стояла консьержка Мари с тяжёлым пакетом. Передав его Сергею Сергеевичу, женщина осведомилась:

– Принести ещё чаю, мсье? Или, может быть, ещё что-то нужно?

– Нет-нет. Спасибо, – ответил он, поймав в глазах Мари пикантный огонёк. К чему бы он?

После того, как она ушла, Лиля вышла из своего укрытия и поинтересовалась:

– Что она тебе принесла, Серж?

– Не знаю, Лилечка. Посмотрим, – ответил он, только сейчас обратив внимание на туфли Лилиан, лежавшие на коврике у кровати в раскиданном виде.

Девушка перехватила его взгляд, подошла, тронула ногой одну из туфель и хихикнула:

– Предатели!

– Да. Их-то мы второпях упустили, – согласился он.

– Даже если Мари и заметила, она ничего никому не скажет, – шепнула Лиля, целуя его в щёку. – Она умная женщина. В конце концов, мне скоро будет восемнадцать.

– «Скоро» ещё не «уже» – ответил он и, глядя на Лилиан, подумал: «Кроме неё мне никто не нужен! И я ни о чём не жалею. Всё случилось так, как должно было случиться».

В пакете оказалась советская пресса за последние два месяца: газеты «Северный рабочий», «Труд», «Известия», «Правда», справочник по городу Ярославлю и записка от Тетерина. В ней он предлагал мсье Алябьеву и мсье Бонне 6-го сентября в семь часов вечера прибыть на рю дю Ша-ки-пеш и встретиться там с неким господином Дюпре Пти. В конце записки было указано: «Обязательно!» – и это слово было подчёркнуто. Отсюда следовало, что г-н Тетерин условия Сергея Сергеевича принимает и кандидатуру Тибо Дюрана, живущего нынче под именем Армана Бонне, не отвергает. Он или поверил рассказу Алябьева о немом французе на слово – что было маловероятно, или же проверил этот рассказ, не найдя его подозрительным – что вернее всего. А проверить он мог только двумя способами: наблюдением за Дюраном и путём расспросов окружавших его людей. На другие проверки, касавшиеся того же Орлеана, у Тетерина времени не было. И Тибо, выдвигая своё появление именно из этого города, имел под тем самым что-то козырное, что-то то, что действительно нельзя было проверить.

– Лиля! – Алябьев взглянул не неё, потом на принесённые ему материалы, и потом снова на девушку: – Мне нужно все эту писанину за ночь внимательно прочитать.

– Конечно-конечно! – кивнула она. – А это что?

– Советские газеты.

– Так ты поедешь в Россию?

– Поеду.

– Но зачем же, Серж?!

– Тебя устраивает твоя работа и твоё благосостояние? Вот… А меня нет. Поэтому я поеду.

– Тебе хорошо заплатят за эту поездку?

– Да, заплатят.

– А там будет опасно? Я не пущу тебя! – она бросила одежду на пол и вцепилась руками в его халат. – Нет-нет! Не пущу! Ты останешься со мной!

– Не волнуйся. Всё будет хорошо. Что опять за слёзы? – Он обнял её.

– Можно я останусь у тебя до утра? – попросила Лилиан.

– Можно, – не возразил Сергей Сергеевич.

Он укутал Лилю одеялом и поцеловал в губы. Она улыбнулась, закрыла глаза и замерла, покорившись сну в кровати любимого ей мужчины. Алябьев сел за стол, выпил ещё один стакан уже остывшего чая, и при свете потолочной лампы углубился в чтение принесённых ему газет, ибо уже давно не интересовался тем, что творится в Советской России. Теперь – обязательно нужно было. А что там творилось? Там была сплошная диктатура пролетариата, установленная товарищем Сталиным и его помощниками. Они упорно добивали тех, кто, по их мнению, либо сам хотел стать полновластным диктатором либо чем-то противился этой самой диктатуре. Взять того же Троцкого. Заслуги этого еврея в победе красных над белыми были ключевыми. Это признанный факт. И вот теперь он – ярый оппозиционер, и вместе с тремя десятками таких же неугодных оппозиционеров отправлен в ссылку. Что будет итогом этой ссылки – яснее ясного! Дайте лишь срок. Или эти, как их там, Бухарин с Рыковым: они в противовес Сталину, упирающему на ликвидацию НЭПА и коллективизацию сельского хозяйства, настаивают на его продолжении и резко критикуют экономическую политику большевистского лидера. Погодите, ребята, тоже в ссылку отправитесь, а то и сразу «в штаб генерала Духонина», зверски убитого в 17-м революционными солдатами-матросами, можно сказать, за просто так – кровушки им захотелось. А взять полсотни специалистов угольной промышленности Донбасса, обвиняемых во вредительстве, саботаже и контрреволюционном заговоре? Неужели эта дореволюционная интеллигенция на самом деле умышленно вредила советской экономике, и за полученные от иностранных разведок большие деньги скрывала ценные угольные месторождения для того, чтобы после падения Советской власти вернуть их нетронутыми прежним хозяевам? Что-то с трудом в это верилось. Ну, да пёс ним! Любая власть неугодных ей уничтожает. Политика – она и есть политика, но уж что-то больно этой политикой все советские газеты были отягощены, все под соусом непримиримой классовой борьбы. Складывалось ощущение, что советских граждан заставляли жить не так как они того хотят – свободно и от того счастливо, а так как нужно партии большевиков – в полном подчинении её жестокой воле. Ну-ну… Не одна империя от подобной политики пала.

Вот к таким выводам пришёл Сергей Сергеевич Алябьев, начитавшись принесённых ему газет и в своём роде «классово подковавшись». Спроси его теперь, например, о Пленуме ЦК ВКП(б), на котором Сталин выступил с речью «Об индустриализации и хлебной проблеме» – врасплох не застанешь. Он махом разъяснит спросившему, кто такой товарищ Сталин, а если потребуется, так он, как «чистокровный и сознательный пролетарий», ненавидевший всю мировую «контру», и донос куда следует настрочит – не отмоешься. А как же иначе? Идёшь в тыл врага – сам будь этим врагом.