Записки социопата

И все же, я человек сомневающийся, и, несмотря на все вышесказанное, не до конца разделяю эти радикальные взгляды. По очень простой причине. Любой, даже самый мощный инстинкт, человек, столь явно наделенный животным началом, способен преодолеть. Я утверждаю, что любовь, или страсть к продолжению рода, как зовут ее психологи, возможно преодолеть. И страх смерти, или инстинкт самосохранения, может стать абсолютно неважен, когда речь идет о том, чтобы защитить женщину, ребенка, когда необходимо быть мужчиной – в самом простом и понятном смысле – настоящим мужиком. Я неоднократно перебарывал этот страх. И, к моему удивлению, прожил, наверное, уже половину жизни, преодолевая данный мне от рождения могучий инстинкт. И остальную часть, надеюсь, прожить также – с достоинством…

Пора, пожалуй, покинуть серые стены больницы. И выйти в большой мир. Это только на первый взгляд они кажутся белыми, тому, кто не знает, что в природе ни истинно белого, ни радикально черного не существует. «Так то в природе, – непременно возразит кто-то слишком умный, – а стены больницы воздвиг человек, а потом маляр покрывал краской и белил известью, так что это белый цвет». Возражу. Мы с вами и есть природа. В нас нет ни единого по-настоящему ярко выраженного проявления – будь то наши чувства или наши поступки. Даже если шагаешь за край. Все они – лишь бледная тень того, чем могли бы быть, умей мы достигнуть всей четкости спектра, всей полноты эмоций. Нет. Мы чувствуем наполовину, живем наполовину, и даже в пропасть шагаем, надеясь, что лететь не слишком долго, и в конце нам не будет слишком больно. Вот и больничные стены – серые, да и какими они еще могут быть, если они – часть общей картины…

Если вам случалось видеть человека, который выписывается из хирургического отделения, после операции на лице, вы можете себе представить, как я выглядел. Синее лицо, распухший нос, узкие щелки глаз, – в общем, законченный бомж, проведший на улице не один месяц. Не просыхающие «Синяки» даже с похмелья выглядят много лучше, чем я тогда. Несправедливость жизни заключается в том, что свои лица все эти категории граждан заслужили. Я же стал «красавцем» по стечению обстоятельств. Хотя, если мыслить философски, каждый в этой жизни получает по заслугам. Даже если о том не просит.

Я вышел из больницы в ноябре. И ощутил кожей прохладный ветер. Если бы у меня сохранилось обоняние, я бы, наверное, почувствовал тот сладкий запах, какой ощущает любой, кто долго болел и, наконец, выбрался из дома на свежий воздух. В кармане куртки лежало немного денег, и я решил выпить пива, чтобы почувствовать себя увереннее. Дело в том, что я постоянно ловил на себе брезгливые и в то же время заинтересованные взгляды прохожих. Ощущение было для меня абсолютно новым. Я еще не понимал, но позже осознал, что именно тогда нажил один из своих главных неврозов. Периодически мне начинает казаться, что все взгляды устремлены на меня, на мое лицо. Я словно стою один, под светом софитов, а на мне скрещиваются взгляды, словно лучи фонарей. Так, наверное, должен чувствовать себя беглец, выхваченный мощным прожектором из темноты.

Я медленно прошел вдоль забора больницы, свернул к пруду, миновал его и вышел к палатке с разливным пивом. То, что она оказалась здесь, у меня на пути, показалось мне чудом. В такие минуты думаешь, что Бог все же есть. Потом снова начинаешь сомневаться. Так уж паскудно устроен человек. Успокаивает одно. Вряд ли бородатый великодушный парень на небе сильно обижается на нас. Если он существует, то наверняка думает, что мы получились довольно хреново – не только пребывающими постоянно в сомнениях, но и полусумасшедшими. Так любой отец подумает о своем отпрыске, если тот вдруг однажды заявит: «На самом деле, отец, тебя нет, я в тебя не верю!»

Меня приняли у палатки, как родного. Кто-то даже хлопнул по плечу и сказал: «Прости, парень, обознался». За столиками и чуть поодаль у бетонного забора скопилось человек тридцать. Тянули пиво и трепались меж собой. Здесь обсуждались все вопросы – от семейных дрязг до международной политики. Собеседники попадались самые разные. Иные спившиеся интеллигенты и интеллектуалы, впавшие в запой, куда более интересные люди, чем директора крупных предприятий и топ-менеджеры частных компаний. И я бы с ними, возможно, поболтал, рассказал бы, что со мной случилось и, уверен, нашел бы и сочувствие, и понимание, и добрый совет. Но сейчас мне нужно было понять, что делать со своим новым чужим лицом, как принять себя таким, какого я еще не знал, и понять, куда двигаться дальше.

Опьянение – это настоящее счастье для тех, кто часто и с удовольствием поддает. Если, конечно, вы просто пьяница, а не хронический алкоголик, трясущийся по утрам. Эти пьют уже просто от горя, оттого, что их жизнь – развалины, а сами они – одинокая руина, такие существуют по инерции, давно утратив всякий смысл бытия.

– Посуды нет, – сказала продавщица в палатке.

Расстроенный, я обернулся. И тут какой-то помятый тип сунул мне в руки поллитровую банку: «На вот, я пошел…» – И заковылял прочь.

Я немедленно сунул банку в окошко, и продавщица, сполоснув ее для порядка, нацедила мне бледно-желтого пенистого пива. На ценнике написано было «Жигулевское», но в те времена другого было днем с огнем не сыскать, так что если бы они написали просто «Пиво» – это был бы тоже устойчивый и популярный у народа бренд.

Банку я осушил до дна. И снова протянул продавщице. Вторую тоже. Третью уже можно было посмаковать. Мне показалось, что это пиво, выпитое после полутора месяцев больницы, самое вкусное, какое я пил в жизни. Я отошел к забору, облокотился на него плечом и, прихлебывая пиво, стал думать, как жить дальше…

Постепенно я почувствовал, как меня заполняет уверенность в себе – очень приятное чувство. Она была мне необходима сегодня как никогда… Теперь на меня никто не смотрел, прохожие спешили мимо, я не привлекал их внимания, я слился с толпой, стал одним из них. И мысли потекли уже не так стремительно, как раньше, обгоняя одна другую, а размеренно, вышагивали чинно, так что я мог уловить их суть, вглядеться в них, осознать, наконец, что же со мной произошло, и как мне теперь жить. Алкоголь в небольших дозах помогает разобраться в себе и в ситуации. Это абсолютно точно. Главное, не переборщить, не допустить, чтобы мысли кинулись от твоего разума врассыпную, а ты сам, утратив контроль, нырнул во мрак. А наутро проснулся с больной головой, удивленный, как же так получилось – ведь было же желание выпить в меру. К сожалению, меры я не знал. Да и кто ее знает? Только те, кто привык себя обманывать. Или те, кто не испытывает никаких страстей. Мне они всегда были свойственны. У меня горячая кровь. И чувство меры я презирал.

– Эй, парень, – меня кто-то осторожно тронул за плечо, и я обернулся. На меня смотрел невысокий дядька в кожаной кепке. Рядом топтался другой, в тренировочных штанах, и очень угрюмый. – Пить будешь?.. – Дядька приоткрыл полу куртки и продемонстрировал пузырь.

Сейчас, когда всюду шныряют клофелинщики, столица наводнена разнообразным сбродом со всей страны, и народ за время реформ, звериного капитализма и последующей коррупционной стагнации окончательно озверел, я бы отказался, не задумываясь. Но тогда были времена, когда человек человеку еще мог иногда побыть братом, а не демонстрировать постоянно звериный оскал. Это уже потом, когда эффективные менеджеры вытравили из народа веру в собственные силы и заставили каждого быть энергичным, не в меру напористым, существующим по соревновательным западным принципам, все мы стали намного хуже, и из хомо советикус превратились в обыкновенных злобных жлобов. Раньше мы их презирали, теперь они хозяева жизни. Да и сам я ненамного лучше. Катаюсь по Москве на трехлетнем «БМВ» шестой серии, и ненавижу общение с так называемыми в нашем кругу «простыми людьми». И только когда достаю вечером бутылку коньяку (чаще – XO, реже – VSOP), выпиваю несколько рюмок, и вспоминаю, что такое человечность, я корю себе за то, что очерствел душой. Хотя карьерный успех, наверное, все же, не моя заслуга, а просто стечение обстоятельств.

Мы отошли к тополям, где, по очереди прикладываясь к бутылке, быстро ее опустошили. Тогда было принято пить прямо из горла, если, конечно, у вас не было с собой складного стаканчика. Некоторые любители поддать, точнее – настоящие профессионалы по части поддавания, везде носили с собой стаканчик из пластмассовых колец, вдетых одно в другое, словно специально разработанный советской промышленностью для алкоголиков. Реже – обычную рюмку прямо в кармане брюк. Хорошо современным бухарикам. Если есть желание раздавить на троих пузырь, всегда можно купить пластиковые стаканчики. Не то, чтобы это сильно повысило общий уровень культуры пития – он всегда был в России неизменен, убийственно низкий, но во дворах и скверах благодаря распространению пластика распивают теперь чуть культурнее, это факт…

Душа распахнулась навстречу миру. Мне стало казаться, что жизнь, в сущности, прекрасна. В этом иллюзорном состоянии благодаря алкоголю можно прибывать несколько дней и даже недель. Но потом неизбежно наступит тяжелая депрессия, как только вы вынырнете на поверхность, протрезвев… Но до нее было еще далеко. Мне стало хорошо.

Домой ехать не хотелось. Я жил тогда с родителями и братом Георгием, Гошей, который был младше меня на десять лет, в небольшой двухкомнатной квартире в Текстильщиках. И мне там совсем не было места. Мое детство было весьма пустым с точки зрения современных понятий о детстве, и в то же время очень насыщенным. Я рос заброшенным ребенком. Зато научился самостоятельности. И очень рано повзрослел. Братом родители занимались обстоятельно (скорее всего, это возраст сделал их ответственными по отношению к детям), они заставили его пойти в музыкальную школу. А когда Гошу сбила машина в восемь лет, мама настояла на том, чтобы виолончель он не бросал. Она поседела тогда за один день, каштановые волосы стали серыми. До сих пор помню чудовищную истерику, когда она металась по квартире и безостановочно кричала. Она вернулась из реанимации, где провела без сна несколько дней. Но нервная система находилась в таком возбуждении, что она не могла ни спать, ни есть.

Могу сказать абсолютно точно, что такую серьезную трагедию люди воспринимают очень по-разному. Некоторые реагируют внешне спокойно, а потом их вдруг увозит скорая с инфарктом. Другие выражают свои эмоции бурно. И начинают действовать. Мама всегда была очень эмоциональна – покричав вдоволь, она начала действовать. Полагаю, она совершила подвиг, подняв его на ноги.

Впоследствии мне тоже пришлось совершить подобный подвиг. Смог бы я его повторить? Со всей ответственностью заявляю – нет, никогда. Второй раз я бы этого не выдержал.

Несколько месяцев Гоша пролежал в коме. Его левая рука, та, что должна скользить по грифу виолончели, была изуродована. Думаю, мама была абсолютно права, заставив его все-таки закончить музыкальную школу. Хотя преподаватели всячески старались больного ребенка выпихнуть. Гошиной руке, да и голове, такие упражнения были очень полезны.

Поскольку мы жили в одной комнате, я был вынужден слушать бесконечные неровные пиликанья, дисгармонию, вызывавшую нервную дрожь в конечностях. Смычок соприкасался со струнами и скользил по ним, а левая изувеченная рука не могла правильно их зажимать. В результате, инструмент исторгал совершенно непотребные и очень громкие звуки. Хотя о виолончели говорят, что она обладает тембром человеческого голоса, я до сих пор не могу переносить ее звучание. Такое ощущение, что некто проводит смычком прямо по оголенным нервам. Может, потому, что эта музыка соотносится у меня в голове с той давней трагедией. Ни одно наше переживание никуда не уходит, оно остается с нами, осаждается на самое дно души. Стоит ее взбаламутить, и оно вырывается наружу, делая нас глубоко несчастными.

Сейчас мои родители и брат живут за границей. У Гоши прекрасный сын по имени Николай Георгий, – у англо-саксов принято давать детям двойные имена, – правда, жена, очень деловая девушка, от Гоши ушла, назвав его бездельником. В сущности, она права. Брат, и правда, бездельник. Бренчит целыми днями на гитаре и мечтает когда-нибудь сколотить собственную группу. Учитывая тот факт, что ему уже за тридцать, вряд ли в музыкальной карьере он достигнет успехов. Впрочем, его безалаберность каким-то образом делает его очень обаятельным. Есть лентяи мерзкие и гнусные, их буквально хочется прибить. А есть очаровательные бездельники, идущие по жизни с улыбкой. Они делают только то, что им нравится, и всем своим видом выражают счастье. Мой младший брат как раз из таких – жизнерадостный, исполненный позитива человек. Может быть, он такой потому, что побывал по другую сторону бытия и сумел вернуться обратно в земную жизнь? А может, ему от рождения суждено было стать человеком легким и веселым. Четыре раза он пытался получить образование, родители тратили на обучение большие деньги, и каждый раз Гоша бросал учебу, придумывая себе уважительные причины. Последняя – он должен зарабатывать деньги для сына. Из этой затеи ничего не получилось, университет он бросил, но и работу через полтора месяца бросил тоже, сформулировав свое решение просто: «Не моё».

Я пришел к выводу, что есть люди, для которых «своего» в этой жизни не существует вовсе. Для них, где бы они ни работали, любая деятельность будет «не моё». У меня же колоссальная приспособляемость к обстоятельствам, я способен в любой, даже самой рутинной, работе отыскать что-то, что будет доставлять мне удовольствие. Возможно, меня будет тяготить то, что я занимаюсь «не своим» делом, но я все равно буду успешен в этом «не своем» деле.

Как это часто бывает с нетрезвыми людьми, меня понесло туда, где мне всегда было хорошо – к Лене. Она жила неподалеку от метро «Аэропорт». Снимала комнату у человека, к которому я всегда испытывал необыкновенную симпатию. Он просил называть его просто – дядя Коля. Девочка из провинции, светленькая, с широко открытыми глазами, Лена была глубоко наивна, как это часто бывает с провинциалками, и в то же время совсем не глупа. Недавно поступила в институт на биофак. Там я ее и подцепил. Мой друг, студент того же ВУЗ-а по имени Антон, учился на курс старше. Лена курила у центрального входа. Я подкатил в своей обычной манере: «Привет… ой… прости». Изобразил смущение. «Похоже, я обознался. Принял вас за другую». И отошел в сторонку. Еще раз смущенно обернулся. «Вы извините». «Да ничего», – ответила она. «Я Степан». Я обкатывал эту схему долгие годы, она отлично срабатывала. Вот и в тот раз все получилось как нельзя лучше. Увы, в те годы мобильная связь еще не стала обыденностью. А домашнего телефона у них с дядей Колей не было. Зато она записала мне на бумажке адрес, и сказала, что я могу приехать в любое время, она будет ждать. В общем, проявила недюжинный интерес к моей персоне. Тогда у меня было другое лицо, и девушкам я нравился не за деньги и ум, а просто за то, что я симпатичный и веселый молодой человек. Не лишенный, впрочем, дурных наклонностей.

Причина отсутствия городского телефона была прозаической. Дядя Коля пропивал все, что зарабатывал, до копейки. Пил он страшно, даже не запоями, а одним бесконечным запоем, который длился уже лет десять, с тех пор, как его жена и сын погибли в автомобильной катастрофе. Но при этом он никогда не позволил себе ни единого дебоша, столь свойственного людям с недостатками воспитания. Изъяснялся дядя Коля изысканно, как аристократ девятнадцатого века, у него были рыжие пышные усы, закрученные кверху, и очень бравый вид. Увлекался дядя Коля всего двумя вещами – водкой и поэзией. У него была обширная библиотека, в которой встречались уникальные книги, и даже сброшюрованные самописные самиздатовские сборники поэтов с дарственными надписями. В прошлой жизни дядя Коля был уважаемым издателем, его ценили за проницательность и умение раскрыть талант. Но потом проклятая автокатастрофа навсегда вышвырнула его из обыденности и превратила в человека, которому, в сущности, на все плевать. И в первую очередь, на себя. Причем, это состояние вовсе не было апатией. Это была зрелая позиция человека, все для себя решившего раз и навсегда. Пустить пулю в лоб – слишком радикально, счел дядя Коля, поэтому я буду убивать себя медленно. Помимо водки он пил вино из бумажных пакетов, предпочитал «Изабеллу». Иногда мы пили ее вместе. И достигнув определенной кондиции, начинали по памяти читать любимые стихи. Когда стихи кончались, дядя Коля извлекал из недр обширной библиотеки какой-нибудь запылившийся фолиант, изыскивал поэтический бриллиант, и, тыкая крупным пальцем с желтым нестриженным ногтем в книгу, зачитывал, захлебываясь от восторга, очередной шедевр малоизвестного автора. Как правило, я тоже приходил в восторг, и затем заучивал его наизусть. До сих пор помню многие строчки поэтов, чьи имена не найдешь ни в одной литературной энциклопедии. Меня очень впечатлил, к примеру, поэт по фамилии А.Глинский. На его стихи известные барды сочинили песенку, об этом я случайно узнал много-много лет спустя. Дядя Коля не сознавался, но я подозревал, что он и был тем самым А.Глинским. Во всяком случае, этот псевдоним очень ему подходил, а поэзия была в его духе: «Когда умру, мне станет не до сна, любимая вернется в каждый сон…». Позже я узнал, что Глинский – другой человек, но явно когда-то приятельствовал с дядей Колей. Работал дядя Коля на кладбище, могильщиком, и говорил, что с этой работой ему очень повезло. Подозреваю, дело было не только в деньгах. Могильщик – одна из немногих профессий, позволяющая пить прямо на рабочем месте. И кроме того, находясь все время на кладбище, он, как будто, становился ближе к своей семье, с которой всеми силами стремился воссоединиться.

Как это часто бывает с алкоголиками, в его квартире периодически появлялось множество сомнительных личностей, так называемых «друзей». Один из них, отсидевший десять лет за вооруженный налет, как-то раз кидался на меня с ножом, хрипел: «Падла-а-а!» и брызгал слюной. А когда мы с Леной заперлись в комнате, долго ломился в нее и орал, что все равно меня достанет. Не достал… Припадок случился с ним неожиданно. Вот мы сидим, вот я залпом выпиваю рюмку, встаю, чтобы покинуть довольно скучные посиделки (в отличие от дяди Коли, его «друзья»-собутыльники не внушали мне симпатии), говорю: «Спасибо, я пошел», и в следующую секунду бывший зека с ревом кидается через стол, опрокидывая тарелки: «Падла-а-а!»

В другой раз какой-то паренек вполне заурядной наружности занял у меня немного денег, еще немного денег у Лены, унес дяди Колин серебряный портсигар, серебряные ложки и несколько дореволюционных изданий. Дядя Коля, когда он упаковывал вещи, отрубился и мирно спал.

– Черт с ним, с серебром! – убивался позже дядя Коля. – Но книги, книги!..

Когда меня лет через десять занесло в район «Аэропорта», я решил пройтись и посмотреть, как они живут – не заходить, а просто глянуть, светятся ли окна, ощутить запах былого, люблю порой окунуться в воспоминания о былом.

Есть умники, которые говорят, что прошлого не существует, надо жить будущим – мне их искренне жаль. Прошлое – это то, что нас формирует, делает нас теми, кто мы есть. Если у вас нет прошлого, если вы старательно уничтожаете, вымариваете его, значит вы оторванный от своего опыта пустой человек. Наше прошлое сродни родовой памяти, очень важно помнить о своих корнях, откуда ты пришел, – только тогда становится понятно, куда и как идти дальше.

Старый дом, где жил дядя Коля, снесли. На его месте построили четырнадцатиэтажные современные здания. Куда переселили жильцов, я так и не сподобился узнать. Так бывает, потеряв однажды человека, ты сохраняешь его только в памяти. И там он живет до бесконечности. Надеюсь, дядя Коля присоединился к своей семье. Он так сильно этого хотел…

Я никак не мог сообщить Лене, что попал в больницу. Получалось, что я просто исчез на полтора месяца из ее жизни. Испытав несколько разочарований в личных отношениях, она не могла предположить, что со мной что-то случилось, а решила, я ее просто бросил. Я действительно тогда производил впечатление весьма легкомысленного молодого человека. Девушек у меня было много, и я даже не старался их наличие скрыть. Не удивительно, что она так подумала. Оказавшись у подъезда ее дома, я вдруг вспомнил, как выгляжу, и понял, что напугаю Лену до чертиков, если она увидит меня таким. Тут я заметил ковыляющего по улице дядю Колю – он немного прихрамывал на правую ногу, повредил ее в той самой аварии, отобравшей у него жену и сына. Он заметил меня, остановился шагах в двадцати и громко проговорил:

– Merde! Что это с тобой, Степан? – Он любил использовать в своей речи французские словечки, восхищая своих диковатых собутыльников.

Я подошел, вкратце рассказал о том, что произошло.

– Ничего себе, – сказал дядя Коля. – Знаешь что, у меня есть стойкое ощущение, что тебе ни в коем разе не стоит сейчас появляться пред светлые очи Елены Прекрасной. Боюсь, она несколько на тебя сердита.

– Но у вас же нет телефона, я не мог позвонить…

– Одни ищут возможности, другие изыскивают причины. Давай-ка поступим так, я поднимусь наверх, поговорю с ней, потом помашу тебе из окна, если все в порядке. И ты зайдешь. Такой вариант тебе подходит?

– Ладно, – сказал я. Хотя предложенный дядей Колей «вариант» мне сразу не понравился.

Он скрылся в подъезде, а я, помявшись пару минут, понял, что ждать не могу – совсем. Интуиция – странная штука. Даже у тех, кто обладает ею в полной мере, она не всегда срабатывает. Иногда молчит, как дохлая рыба. А иногда вдруг включается на полную катушку, особенно тогда, когда ей следовало бы помолчать. Именно поэтому я не считаю интуицию даром, она не всегда уместна. Я открыл тяжелую подъездную дверь, – домофоны и подъездные коды, как и мобильные телефоны, еще не вошли в обиход, – по старой лестнице с высокими ступенями и чугунными ажурными перилами поднялся на второй этаж. Там я наткнулся на соседа Лёню, нигде не работающего омерзительного бездельника лет тридцати. Он целился в меня из боевого пистолета.

– Привет, – сказал Леня, – руки вверх.

– Ты что, дурак? – я попятился назад. Кто-то может смотреть прямо в лицо черному глазу огнестрельного оружия, я не из таких смельчаков.

– Спокойно, я же шучу, – Леня поднял ствол к потолку и загоготал, обнажив желтые зубы. Недавно он устроился на очередную временную работу, в троллейбусный парк, продержался там месяца три, потом, получив очередной оклад, запил – и работу бросил. Коммуналка, где жил Леня, находилась на той же лестничной площадке, что и квартира дяди Коли. – Смотри, какая штука, – Леня любовно погладил вороненый ствол и поделился: – Дядька дал. А что у тебя с мордой?

– Подрался.

– Понимаю. Зайдешь? – он красноречиво постучал указательным пальцем по горлу.

Я подумал: почему бы и нет. Пусть Лена с дядей Колей наговорятся, выяснят все, а я потом к ним загляну. Как выяснилось позже, это решение было ошибкой…

– Ну, чего ты приперся?! – зло говорил Леня, заглотив третью рюмку водки. – Думаешь, тебя тут кто-то ждал. У нас с Ленкой только-только все складываться начало…

– В каком смысле? – спросил я угрюмо.

– Ты на себя посмотри, вечно у тебя какие-то странные идеи, стишки пишешь, заумный такой, короче, все у тебя – не как у людей. А она девушка простая и понятная. Ясно же, что ничего у вас не получится.

– А у вас получится?

– Конечно, получится.

Мне показалось, он больше пытается убедить в этом себя, чем меня. В комнате у Лени был обычный беспорядок: давно немытый дощатый крашеный пол, старый шкаф с оторванной дверцей, нестиранная одежда валялась в кресле и на стуле, у стены стоял ряд бутылок из-под водки и портвейна. Особой гордостью Лени являлся большой телевизор, который он не выключал никогда. Телевизор был для него не только окном в мир, но и единственным источником информации. Потому что книг и газет он не читал.

– Хочешь, подарю? – предложил хозяин дома неожиданно и протянул мне компостер для талонов на троллейбус. Словно взятку предлагал.

– Спасибо, не надо, – отказался я, чем разозлил его окончательно.

Я почувствовал, как всегда в таких ситуациях, запах опасности. Интуиция меня редко подводила. Пистолет лежал между нами на столе, как разделительная линия на игровом поле. Мы были противниками. Боевое оружие, стреляющее девятимиллиметровыми патронами, способно было проделать аккуратное отверстие и в умной голове, и в башке полного кретина. Пуля – зла и безразлична. В меня стреляли много раз. Но попали только однажды. В руку. Но об этом позже.

– Брезгуешь, да?! – разошелся Леня.

– Ну, что ты завелся? – попытался я его урезонить. – Вовсе я не брезгую! – Но его уже было не остановить.

Он махнул еще рюмку, раскраснелся и даже немного взмок от ярости. Я заметил, что руки у него сильно дрожат – видимо, он пил не первый день. В таких случаях человек быстро теряет самоконтроль…