Записки социопата

– Штрафная, – взвизгнула блондинка с синяком под глазом и захохотала.

Мы переглянулись.

– Выпьем, – сказал Серега.

«Коньяк» лег на пиво, как мускулистый мачо на истомившуюся по ласке вдову. Смутная и сонная радость жизни взорвалась в голове, разлилась бодростью в членах. Я сразу заметил, что одной из девиц за столом не больше восемнадцати, и она, между прочим, очень даже симпатичная.

– Присядем, – предложил Хасан, – обсудим дела.

Я оглянулся в поиске стула.

– На ящики садись, – скомандовал он.

Мы придвинули ящики к столу, сели. Девушка оказалась прямо напротив меня. У нее были прямые длинные волосы, васильковые глаза, особого, глубокого, почти фиолетового оттенка, маленький носик и пухлые губы. Она уже порядком выпила. Но вид сохраняла строгий и независимый, знала себе цену. Пока – знала.

Я никогда не питал иллюзий по поводу подобных красоток, посещающих пьяные компании. Я не слишком верю, что женский алкоголизм излечим. Жизненный опыт подсказывает – пьющую женщину спасти нельзя. Хотя мне случалось встречать дам, которые утверждали, что раньше они сильно пили, а вот теперь – полностью завязали… Я им не верю. Те, кто рано начинает отравлять свой организм этиловым спиртом, обычно быстро заканчивается. В двадцать с небольшим на их лицах заметны следы морального вырождения, к двадцати пяти такие девушки уже законченные развалины, с ничего не выражающим взглядом, спутанными волосами и одутловатым лицом. Кто-то непременно скажет, что это, дескать, сексизм. Но, мое глубокое убеждение, женщина в отличие от мужика не должна пить. У нее должен быть дом, семья и четкие представления о том, что такое хорошо, и что такое плохо, а что для женщины – смерть. Внушать эти убеждения обязаны отцы. Если, конечно, они желают счастья своим дочерям.

Мне всегда хотелось, чтобы у меня родился пацан, потому что с ними куда меньше возьни и проблем, и куда больше взаимопонимания. Возможно, это иллюзия. Поскольку пацанов мне Бог не дал. Почему-то у мужиков со стержнем, я заметил, чаще всего рождаются девочки. Я чуть с ума не сошел, ощутив внезапно всю меру ответственности, когда нам с женой сообщили, что у нас будет дочь. Если бы мне сказали, что теперь я должен буду отвечать за слаженную работу всего российского государства, я бы посмеялся и сказал – да это ерунда, в сущности, вы просто не знаете, какой тяжкий груз испытывает мужчина, зная, что у него есть дочь. Мои дочери еще очень маленькие. Но я не представляю себе, что буду делать, если одна из них начнет выпивать или свяжется не с той компанией. Мне сложно вообразить, что я сделаю с молодым человеком, который будет наливать моей крошке, ведомый, скорее всего, надеждой, что она потеряет контроль над собой, и он сможет забраться к ней в трусики. Наверное, просто убью негодяя. Выброшу его из окна и расскажу господам полицейским (теперь они так называются), что паренек любезно согласился помыть окна в нашем доме, да вот беда, не удержался, соскользнул с подоконника. Мне поверят, я – почтенный отец семейства, успешный в карьере солидный человек, и отнюдь не произвожу впечатление социопата, коим, несомненно, являюсь…

Мы вывалились со «Склада» в мутном полузабытье. Попойка вошла в крутую и патологическую стадию, когда отравленные алкоголем пьяницы почти полностью теряют над собой контроль и совершают всякое. И потом самым неиспорченным из них бывает стыдно – чаще за слова, реже – за поступки…

Я проснулся дома, открыл глаза – и сразу пожалел о вчерашнем дне. Потолок покачивался надо мной, как палуба корабля, и от этой мнимой качки к горлу подступала тошнота. Я вспомнил, как прижимал пьяную девушку к бетонной стене, целовал в шею и губы, щупал крепкую грудь, сквозь блузку проступали затвердевшие соски. Она казалась мне очень красивой, вяло сопротивлялась и просила налить еще. Затем Хасан скомандовал «отбой», и нас быстро вынесло на улицу, как скомканные газеты сквозняком. Я оставил ее без всякого сожаления. Как оставлял потом слишком многих.

Повезло, что Серега был трезвее, чем я – он захватил с собой целый ящик болгарского пойла. Только по этой причине, наверное, оно и осталось целым. Помню, меня штормило по дороге домой, и я капитально треснулся недавно сделанным в больнице лицом о стену. И только утром, рассматривая синее, распухшее, очень нехорошее лицо, испугался возможных последствий, и немного того, как выгляжу. Чужак смотрелся враждебным и жестоким. На носу наметилась горбинка, и оттого профиль казался ястребиным.

Мы созвонились с Серегой, встретились – и предприняли свой первый тур по местным магазинам. В первом же продуктовом нам удалось втюхать весь ящик – и договориться о новых поставках. Мы оставили себе только одну бутылку – в качестве образца.

– По-моему, мы слишком дешево сдаем, – сказал я.

– Давай накинем, – предложил Серега.

Мы слегка повысили цену, и тут же за это поплатились – битых три часа мы таскались по магазинам и палаткам, но никто не выказал ни малейшего желания приобрести проклятый «Слынчев бряг». В конце концов, мы понизили ставку до первоначальной и почти сразу нам улыбнулась удача, а в районе метро мы вдруг и вовсе наткнулись на золотую жилу.

– А сколько всего можешь ящик поставить? – проявил заинтересованность азербайданец по имени Муса. Он был бизнесменом средней руки, но явно процветал – об этом говорили золотые зубы и цепь желтого металла (возможно, подделка) с мизинец на шее. Этому типу принадлежало сразу несколько ларьков прямо у выхода из метро. Их ассортимент был рассчитан на самый широкий круг покупателей – хлеб и молоко для пенсионеров, жевательная резинка и чипсы для школьников, презервативы и сосиски в тесте – для студентов, и алкоголь и сигареты, пользующиеся наибольшим спросом, для всех категорий граждан – он продавался без ограничений по возрасту. Никого не интересовало, сколько лет пацану, сующему в окошко деньги. Главное, он платежеспособен, значит, имеет право курить и пить. В этом есть определенная капиталистическая логика – покупатель всегда прав. Даже если ему десять, и он хочет засмолить папироску.

Я неспроста упомянул о капиталистической логике. Много лет спустя я общался с директором одного магазина, и он убивался, что ужесточился контроль за продажей спиртного несовершеннолетним. Ему, видите ли, местная школа-интернат делала отличную выручку…

– Коньяка хоть жопой ешь, – ответил Серега, – у нас там целый склад.

– Ну, давай, братан, – Муса сверкнул золотыми зубами, – я на проба вазму… тры! – И он показал четыре пальца.

– Три или четыре? – уточнил я.

– Я же ясно сказал, тры! – Он чуть пошевелил ладонью. – Суда не смотры, один палэц савсэм сломан, нэ сгибаэтса.

Три ящика, которые мы доставили от Хасана, распродались за пару дней. Палатки коммерсанта из солнечного Азербайджана стояли в отличном месте. Проходимость здесь была колоссальная. Самостоятельно разориться без помощи участливой Крыши Муса бы никогда не смог. Но Крыша была тут как тут. И когда почти весь склад был уже распродан, наш партнер по бизнесу с печалью поведал, что больше брать не будет.

– Закрываюс, – сказал он, – савсэм люди, как звэри, тут. На родина еду. Там буду таргават.

К тому времени у нас на руках было довольно много наличных, заработанных обычной спекуляцией, или, если хотите, по международной схеме бизнеса – купил за рубль, продал за два.

Серега сильно сокрушался по поводу скоропостижного отъезда Мусы.

– Может, этим попробовать впарить? – предложил он.

– Тем, кто у него палатку забрал?! Бандитам?!

– А что? Может, они возьмут.

– Может, и возьмут, – согласился я. – Даже может так статься, и заплатят. Только у меня есть идея получше. Ты видел, за сколько Муса наш коньяк толкал? Посчитай, сколько выходит за ящик. Посредником быть, конечно, хорошо. Но это все копейки.

– И что ты предлагаешь?

– Надо самим палатку открывать.

– Угу, так мы ее и открыли…

– Я уже узнавал, кстати, – сказал я, – тонар можно очень недорого взять. Нам, правда, все равно на него бабок не хватит. Но можно занять на первое время. Потом с прибыли отдадим.

Серега покосился на меня с сомнением.

– Ну, не знаю.

Забегая вперед, могу сказать, что сомневался он не напрасно. Коммерсант из меня получился очень даже неплохой. А вот партнер по бизнесу хреновый. Когда мои новые товарищи, поспособствовавшие очень во многом, стали на меня наседать – точнее, настойчиво интересоваться, зачем нам нужен в деле Серега – для меня коммерческие интересы оказались выше дружбы. И по сию пору мне стыдно за проявленное тогда малодушие. Хотя, по правде говоря, может, товарищи и были правы.

На некоторых внезапное обогащение никак не сказывается. Я, к примеру, абсолютно спокойно всегда относился к деньгам, понимая – они не сделали меня ни лучше, ни хуже. Они просто есть, но в любой момент могут меня покинуть. Деньги, вообще, мистическая субстанция – к одним идут в руки, других старательно избегают. Но я – скорее, исключение из общего правило. Большинство людей даже малое благосостояние заставляет проникнуться глубоким самоуважением к себе любимым. А прочих, тех, кто победнее, они вдруг начинают считать людьми второго сорта.

Серегу занесло резко и капитально. Он возомнил себя организатором дела, над которым я поставлен управляющим, перестал заниматься проблемами бизнеса совсем, все больше пил, и проводил почти все время в кабаках и в казино – они как раз стали появляться. При этом в тот период зарабатывали мы совсем немного. Если сравнивать с нынешними временами, то заработки той поры кажутся мне просто смехотворными. Но для Сереги даже небольшая наша прибыль показалась колоссальной и вскружила ему голову. Он проигрывал деньги, и запускал руку в кассу. Я тоже забирал свою долю. В результате, страдали закупки.

– Зачем он нам нужен?! – сказал мне однажды дядя Дато. – Ты подумай, мы можем все вместе встретиться, все обсудить. Сказать ему – пусть выходит из дела…

Я долго думал. И, в конце концов, решился. Последней каплей стал момент, когда я пришел на торговую точку, чтобы забрать выручку, но там ее не оказалось. Продавец поведал мне, что среди ночи заявился Сергей и выгреб все из кассы. Он был пьян в стельку и попросил продавца мне ничего не говорить. Но продавец, молодой парень-студент, не захотел врать и брать на себя ответственность за чужие деньги. И правильно сделал.

Когда Сереге объявили, что он здесь больше не хозяин, что он просто никто, с ним случился дикий приступ ярости. Он рвался набить мне морду, но его оттащили. Грозил, что разберется со мной и со всеми нами. Потом внезапно притих, видимо, осознал, что натворил, и стал слезно просить вернуть его в бизнес, обещал исправиться.

– В тебе нет никакого смысла, – сказал ему сын дяди Дато. – Пойми, ты для нас просто бесполезен. Ничего личного.

Вот и все. Так кончилась наша дружба. Но той далекой осенью мы были еще очень близки, мы были людьми одного социального круга, прорастали вместе, как два упорных деревца через черный асфальт беспросветной действительности и пока бесконечно доверяли друг другу. Просто потому, что вокруг были только те, кому верить было нельзя. Я чувствовал это нутром. И сразу повел дела так, чтобы нам не пришлось доверяться каким-нибудь сомнительным типам. Серега напротив – настаивал, что деньги нужно занять у Хасана, у Вовы Мишина, у Графа, у Зеленого – и прочих мутных районных обитателей, способных дать ссуду под небольшие проценты двум начинающим бизнесменам. Моя интуиция не подвела. Большинство тех, кто получил подобные ссуды, потом серьезно поплатились за свою недальновидность. Одни стали дойными коровами, зарабатывающими на деле сущие копейки. Другие сбежали, спасая себя и семью. А третьи бесследно исчезли после конфликта с «работодателями».

Деньги, полученные для ведения бизнеса в восьмидесятых-девяностых у бандитов и оборотней в погонах, работали, между прочим, все двухтысячные. Подставные владельцы регулярно выплачивали проценты своим закулисным инвесторам. А некоторые, зарвавшись, вдруг отказывались платить. Новое время, думали они, новые порядки. Как показала практика, коммерсы сильно ошибались – времена менялись, а порядки нет. Сначала их просили расплатиться по-хорошему, потом пугали, и наконец, пришив липовое уголовное дело, заставляли продать бизнес за бесценок. И уже полностью выпотрошенных либо сажали в тюрьму, либо давали убраться за границу. Вы о подобных делах наверняка знаете, хотя журналистика расследований в нашей стране почти умерла – все боятся связываться с сильными мира сего. Но есть смельчаки-единицы, которые все же вытаскивают грязное белье на свет. Правда, потом такие дела все равно обычно заминают. Иногда вместе со смелыми журналистами.

Я ненавижу это общественное устройство, но в то же время принимаю его как данность, как сложившуюся систему, в которой ничего нельзя изменить. Я так устроен, что мог бы уехать, но могу жить только в этой стране. Я здесь родился, я ее продукт, я винтик этой системы, я – часть всероссийского жестокого порядка. Чтобы жить здесь хорошо, нужно соблюдать понятия этой страны – закона в России никогда не было и нет. И человек у нас существует для государства, а не наоборот. Понадобится – оно переварит и вас, и вас, и вас, и меня. Сегодня я среди тех, кто вписался в систему, я вращаюсь внутри пульсирующего живого механизма страны. И мне хорошо. Хотя порой очень холодно и пусто внутри. И ощущение – будто падаю в пропасть.

А еще у меня есть верный спутник – страх. Страх быть выброшенным на обочину, рухнуть в социальное ничто. И ощутить себя, как в детстве, когда у интеллигентных родителей не было денег, чтобы купить мне самые необходимые вещи. Я помню, как завидовал сыну работника номенклатурной сферы, живущему по соседству, потому что зимой он ходил в перчатках и кожаных сапожках, а я чучело – в варежках, валенках и перешитой дубленке деда. Немного успокаивало то, что я был среди таких же, как я, – нищих детей богатой великой страны. Нас было много, и мы все выглядели, как пугала. Не знаю, правда, сейчас, это страх – мой спутник, или я спутник своего страха. Потому что я владею им, и умею его в себе задавить. А он не способен победить меня, выжившего в этой стране, и вписавшегося в конечном счете в систему.

Может показаться, что я излишне критичен к другим, и слишком при этом люблю себя. Это не так. Давно заметил, покритикуешь кого-нибудь за нехорошие качества (чаще – вслух, реже – про себя) – и замечаешь через некоторое время те же качества в себе. То ли сами прирастают, чтобы понял – никто не совершенен, и надо всех принимать такими, какие они есть. То ли все проще, в других видишь только то плохое, что есть в тебе самом. Эта давно мною подмеченная закономерность помогла мне терпимее относиться к ближним. Но терпеть отнюдь не значит прощать. Иногда необходимо проявить жесткость, чтобы человек извлек урок из своего поведения – а не совершал раз за разом одни и те же ошибки. Хотя многие, очень многие, любят наступать на одни и те же грабли. Умение делать выводы – одно из ценнейших качеств. Причем, его невозможно приобрести, как правило, этот навык врожденный…

Первый ларек мы не покупали, точнее говоря – оплатили только часть его стоимости. Остальную часть мой друг детства Степа Бухаров назвал «пацанский подгон». Все эти подгоны – босяцкий, пацанский, воровской и прочие должен сказать, весьма специфического свойства. Ты получаешь презент, а потом оказывается, что от тебя тоже ждут благодарности. Благодарность эта может быть как мизерной, так и весьма существенной. Босяк, пацан или вор, подогнав тебе что-то очень нужное, считают, что ты им теперь обязан по гроб жизни. Но бывает так, что, сделав однажды доброе дело, они затем исчезают с горизонта. Потому что жизнь у них сложная, линия судьбы полна изгибов, с такими людьми всякое может случиться.

– Тонар я тебе достану, – сказал Бухаров, ковыряя в зубах спичкой, – только ты мне скажи, ты где его ставить собираешься?

– Где-нибудь здесь, – ответил я неопределенно, – недалеко.

– Это разумно, – одобрил Бухаров, – со своими пацанами всегда проще договориться. И чем ты там барыжить будешь?

– Да всем подряд, что будут покупать.

– Водкой в разлив будешь торговать?

– В разлив? – удивился я.

– Ага. Без базара, это дело выгодное. Короче, я тебе подгоняю тонар за полцены, но могу приходить – водку пить. Идет?

– Да без проблем, – сказал я, на ум пришел «Слынчев Бряг». – Можем, и коньяк разливать.

Другого пути, чтобы начать бизнес у нас не было. Когда мы с Серегой узнали, сколько стоит подержанная палатка, и подсчитали свои скудные финансы, оказалось, что у нас не хватает больше половины. Оставалось одно – либо брать ссуду у серьезных людей, либо где-то добывать не первой молодости ларек, чтобы потом за него расплачиваться. Я навел справки, не продает ли кто-нибудь палатку. И один из моих приятелей предложил обратиться к Бухе – мол, ты же его хорошо знаешь, он такой предприимчивый парень – достанет все, что угодно.

Со Степой Бухаровым, или просто Бухой, как все его называли, мы жили в одном доме и в одном подъезде, только я на девятом этаже, а он на четвертом. Мальчишками мы бегали играть в футбол на школьный двор, шлялись вдоль Москва-реки в компании таких же мелких оболтусов, валялись на кучах соли и песка в Южном порту, забирались на местную стройку, где фехтовали на кусках арматуры, а осенью жгли сухую траву – очень популярное у юных пироманов развлечение. Однажды родители купили мне детский набор для мыльных пузырей. Я самозабвенно запускал их с балкона, любуясь, как пузыри, играя радужными разводами в лучах солнца, летят, несомые ветром, вдоль дома. Вскоре я заметил, что на балконе четвертого этажа появился мой приятель Степа Бухаров и принялся сбивать пузыри бельевой палкой. Сейчас далеко не все даже знают, что такое «бельевая палка». А раньше, когда белье кипятили на плите, такая палка была просто необходима в хозяйстве.

Прямотой Буха не отличался с детства, любил приврать, схитрить, занять денег и не отдать, и постоянно ходил на местный рынок – воровать у торговок семечки и изюм. Ему было лет девять, когда он впервые попался в овощном магазине на краже – пытался вынести трехлитровую банку с березовым соком.

Лет в тринадцать он серьезно отличился. Какие-то местные мальчишки помладше занялись живодерством. Они отлавливали кошек – и замучивали до смерти. Сначала жестоко пытали, выкалывали глаза, отрезали хвост, а потом вешали несчастных животных на дерево, обмотав проволоку вокруг шеи.

Этот бытовой детский садизм, между прочим, встречается довольно часто, но о нем почему-то не принято говорить. Между тем, из детей-живодеров обычно вырастают взрослые садисты. Я глубоко убежден, если уже в детстве некто способен истязать живое существо, если ему доставляет удовольствие страдание божьей твари, то остается всего один шаг к подобным преступлениям против человека. И большинство юных живодеров этот шаг совершают.

Одна из наших соседок по дому, чей кот был умерщвлен самым варварским способом, пожаловалась Бухе… Он бил их жестоко, металлическом прутом с ближайшей стройки. Результатом стали множественные переломы – ребер, рук и ног и черепно-мозговая травма у одного из пострадавших. После этого инцидента из школы Буху исключили, но, поскольку он был несовершеннолетним, любой другой ответственности ему удалось избежать. Вскоре он уже учился в другой школе. Кошек на деревьях мы больше не видели. Интересно было бы проследить судьбу малолетних живодеров. Пошел ли им впрок этот урок, или они еще больше ожесточились – и стали убивать уже людей? Увы, я ничего о них не знаю. А может, не знаю к счастью.

По мере взросления мы все меньше общались с Бухаровым. У него появилась своя (приблатненная) компания, новые (фартовые) интересы – и находить общий язык нам стало сложно. Он то и дело попадал в какие-то истории, у него начались неприятности с законом – то из-за драки, то из-за ограбления квартиры. Помню, как мы стояли у подъезда, и он с грустью рассказывал, что для того, чтобы не посадили, ему пришлось ДАЖЕ устроиться на работу.

– Работа – это полная жопа, – печально говорил Буха, – я сразу взял себе пива с утра, потому что понял, без допинга хрен отработаешь. Мне только до суда продержаться, а потом – на хер. Это не жизнь.

В другой раз он демонстрировал мне нож с тонким четырехгранным лезвием.

– Такая вещь. Тыкаешь в бок или между ребер, и человеку гарантированно пиздец. Кровь из раны не выходит, остается там, сворачивается, и все, амбец, врачи ничего сделать не могут. И прикинь, такая вещь продается совершенно свободно на Курском.

Я с пониманием покивал, хотя убийства, как у всякого нормального человека, вызывали у меня оторопь. Но для большинства моих сверстников в эпоху перемен пролитая кровь стала явлением настолько обыденным, что об убийствах можно было свободно говорить – в кругу своих, разумеется. Пролитой кровью решали деловые вопросы. И партнеры по бизнесу частенько заказывали друг друга, чтобы владеть им единолично.

В общем, Степа Бухаров уверенно двигался по кривой дорожке. Куда она его завела, в конце концов, я могу только догадываться. Скорее всего, он и по сию пору сидит на зоне. Кто-то из общих знакомых давным-давно упоминал, что Буху отправили из тюрьмы на крытую. Если перевести этот сугубо уголовный термин, так называется исправительно-трудовое учреждение, куда направляют за особо тяжкие преступления или за нарушения режима. Охотно верю, зная беспокойный характер Бухарова, – без преступной деятельности он начинал сильно скучать, тюремный распорядок был не для него.

Последний раз я видел Буху в нашем доме. У меня уже было несколько торговых точек, бизнес развивался поступательно и уверенно. Я спускался с девятого этажа на лифте, он зашел на своем четвертом.

– Как дела? – спросил Степа, широко улыбаясь.

– Отлично, – ответил я, – работа идет. Растем потихоньку.

– А машина есть?

– Машины нет, – в то время я еще не успел обзавестись автомобилем.

– А говоришь «отлично». – Он хмыкнул. – Были бы отлично, на машине бы ездил…

Лифт остановился на первом этаже, и мы вышли на лестничную площадку, где стояли три милиционера.

– А мне машину уже подали, – сообщил Степа.

– Пошли, Бухаров, – сказал один из милиционеров, – а то мы заждались тебя уже.

– Понятий у вас нет, я ж попрощаться.

У подъезда Буху посадили в кузов милицейской машины, захлопнули с лязгом дверцы. И он уехал надолго в какие-то дальние края. Кто знает, может, мы еще встретимся когда-нибудь с моим другом детства Степой Бухаровым? Но я в этом сильно сомневаюсь. Слишком много лет прошло. Если уже в пятнадцать мы стали такими разными, что не могли общаться, то сейчас мы и вовсе люди из разных миров. Хотя, как показывает мой житейский опыт, даже самые удаленные вселенные иногда пересекаются.

– Откуда?! – поразился Серега, когда я показал ему наш свежеспертый где-то в Подмосковье тонар.

– Пацанский подгон, – сказал я.

Он глянул настороженно.

– Да все в порядке. Ты Буху знаешь?

– И что Буха?! – Серега помрачнел еще больше.

– Буха подогнал. Ничего платить не надо. Но… Будем водку в разлив продавать, и ему наливать, когда попросит.

– И все?

– Все.

– А водку разве можно в разлив продавать?

– Нам все можно, – сказал я. Конечно, у меня не было такой уверенности. Но я наивно полагал, что обо всем при желании можно договориться. При этом я никогда ни с кем ни о чем серьезном пока еще не договаривался, и понятия не имел, во что может вылиться наш скромный бизнес.

Понимание пришло чуть позже – когда в парке Лосиный остров я копал себе могилу, а за мной мрачно наблюдали люди с каменными лицами и пистолетами в руках. Врагу не пожелаю подобного опыта. Но если ты сделал карьеру, пройдя через такие тернии, ты закален – и готов к испытаниям на любом уровне.

Первым делом мы привели тонар в неузнаваемый вид – покрасили белой краской и через трафарет намалевали черный липовый номер. До сих пор его помню наизусть. Пусть только в моей памяти он и останется. Нам посоветовал замаскировать палатку Буха – во избежание притязаний со стороны прежнего владельца. Краску мы купили самую дешевую, и она оказалась настолько левой, что сохла почти месяц. Затем мы выбрали место. Серега предлагал воткнуть палатку в ряд других возле автобусной остановки, но я опасался конкуренции. Мне нравилось место поближе к овощному. Проходимость здесь было хорошая. К тому же, неподалеку находился «Склад» Хасана, которого я считал потенциальным поставщиком, а значит, нам не пришлось бы далеко таскать ящики. Там мы, в конце концов, и поставили наш первый ларек. Возникла проблема с электричеством, но дядя Леша, местный мастер на все руки и хронический алкоголик (такие водились раньше в каждом районе), за пару пузырей взялся проблему решить. Для этого он прикрутил электрические провода к линии местного общежития. А чтобы они не болтались в воздухе, мы частично их прикопали поздно темным вечером – чтобы не привлекать лишнего внимания…