Тайна Эдвина Друда. В переводе Свена Карстена, с окончанием и комментариями
– Всё получится, если она захочет.
– Если захочет! Узнаю мою невесту!.. А если не захочет?!
Крак! – отвечают щипцы в руках мистера Джаспера.
– Ну а как она вообще, Джек?
Не отводя глаз от лица племянника, мистер Джаспер лёгким кивком указывает на портрет над камином:
– Точно как на твоём рисунке, Нэд.
– Да, уж этим-то я могу гордиться, – говорит юноша, разглядывая портрет сквозь стекло бокала с шерри. – Для рисунка по памяти даже неплохо. Да и то сказать, такое её выражение лица сложно забыть – слишком уж часто я его видел!
Крак! – отзываются на это щипцы Эдвина Друда.
Крак! – соглашаются щипцы мистера Джаспера.
– Честно сказать, – после паузы продолжает юноша, доламывая скорлупки ореха, – она меня если и не встречает всякий раз с таким выражением лица, то уж точно с ним провожает. Погоди же у меня, ты, Маленькая Мисс Дерзилка! Ангард! – и он тычет в сторону портрета щипцами для орехов, словно фехтовальной рапирой.
Крак, крак, крак… – размышляют щипцы в руках мистера Джаспера.
Крак! – подводят черту щипцы Эдвина Друда.
Молчание по обе стороны стола.
– Слов не находишь, что ли, Джек?
– Зато ты легко находишь, я погляжу.
– Нет, Джек, давай уж по-честному! Разве это правильно, в конце концов, что…
Мистер Джаспер вопросительно изгибает бровь, и ждёт продолжения.
– …что у меня в таком важном вопросе нет никакого выбора? – с жаром продолжает Эдвин. – Знаешь, Джек, я тебе признаюсь: будь у меня право выбора – изо всех девчонок мира я бы выбрал только Киску!
– А выбора-то у тебя и нет.
– Нет! В этом-то и беда! Зачем только моему покойному отцу и покойному отцу Киски втемяшилось обручить нас ещё детьми? Почему, чёрт их забери – то есть я сказал бы так, если бы не уважал их память – почему им было бы просто не оставить нас в покое?!
– Ну-ну, дорогой мой… – останавливает его мистер Джаспер с мягким упрёком в голосе.
– Что «ну-ну», Джек?! Тебе-то легко говорить! Это ты можешь себе позволить ко всему относиться свысока! Конечно – ведь твою-то жизнь не расчертили наперед стрелками и линиями, словно дорожную карту! Тебя-то ведь не связали насильно с девушкой, которой ты неприятен! Ты можешь выбирать! Для тебя жизнь – как персик прямо с ветки, сочный и ароматный; а для меня его сорвали, помыли, обтёрли, нарезали и…
– Давай-давай, парень, не останавливайся. Гони дальше.
– Я задел тебя этими словами, что ли?
– Вовсе не задел.
– Боже, Джек, ты что-то очень побледнел! Что с тобой?! У тебя глаза стали какие-то… мутные.
Мистер Джаспер с вымученной усмешкой слабым жестом останавливает готового прийти на помощь племянника, а затем объясняет после паузы:
– Я принимал опиум… от болей, от страшных болей, которые у меня иногда бывают. У этого лекарства такой побочный эффект – накатит вдруг волной и сразу отпустит. Вот и сейчас… Но уже проходит. Не смотри на меня, так быстрее пройдёт.
С ошарашенным выражением лица младший родственник пытается утвердить свой взгляд на углях камина, а старший, дрожа, таращится прямо в пламя. Затем так же неожиданно руки его, только что словно пытавшиеся выломать ручки кресла, обмякают, крупные капли пота проступают на лбу и щеках, и дыхание снова возвращается к мистеру Джасперу, пусть пока и неровное. Со вздохом облегчения он откидывается в кресле и минуту-другую приходит в себя. Потом он наклоняется к племяннику и мягким жестом кладёт ему ладонь на плечо.
– Ты же знаешь, как говорят: в каждом доме есть свои собственные скелеты в шкафу. Ты же не думал, Нэд, что у меня таких нет?
– Вот бы никогда не подумал, Джек, что у тебя в шкафу тоже есть что-то подобное! Хотя, если вдуматься, и в моей семье, и в Кискиной…
– Ты начинал говорить, – перебивает его мистер Джаспер, – какой спокойной и размеренной тебе кажется та жизнь, которую я веду в этом сонном городке. Ни тебе столичного шума и гама, ни рискованных спекуляций на бирже, ни частых переездов – знай, занимайся себе любимым делом, музицируй, да распевай песенки?
– Ну, что-то такое я и хотел сказать, да. И раз уж ты сам заговорил об этом, то я дополню. Я собирался сказать, что ты в короткое время смог добиться у всех огромного уважения – и как хормейстер, и как первый певец в соборе. Можно ещё добавить, что ты с твоим независимым положением можешь сам выбирать, в каких кругах вращаться – тебя везде примут с восторгом. Да и какой, в конце концов, ты талантливый и всеми любимый учитель! Подумай сам – Киска, которая терпеть не может чему-то учиться, и та говорит, что у неё отродясь такого учителя не было как ты!
– Да это-то всё понятно… Вот только я это всё ненавижу!
– Ненавидишь?! Но почему, Джек?!
– Да потому, что меня убивает всё это удушающее однообразие здешней жизни! Скажи, вот как ты оцениваешь наше пение в соборе?
– Чудесное пение! Божественное пение!
– Да? А мне оно часто кажется каким-то дьявольским! Эхо моего собственного голоса, отражаясь от сводов, как будто издевается, как будто хохочет мне в лицо! Наверное, ни один монах, который десятилетиями гнул тут колени в молитве, не испытывал большей скуки, чем я! Но даже он мог немножечко развлечься, выцарапывая чёртиков на деревянных сидениях скамей. А что остаётся мне? Процарапывать их на своём сердце?!
– А я-то думал, Джек, что ты нашёл своё место в жизни… – пораженно говорит Эдвин Друд, смотря с тревогой на своего старшего товарища.
– Да знаю я… Все так думают.
– Конечно, все! – соглашается Эдвин. – И даже Киска мне так говорила!
– Когда это она такое сказала?
– Тогда ещё, в прошлый мой приезд. Ну ты помнишь – три месяца назад.
– А что именно она сказала?
– Ну только, что она занимается теперь с тобой музыкой, и что ты просто рождён для своей профессии.
Младший из собеседников поднимает глаза на портрет. Старший же и так не спускал глаз с них обоих.
– Что ж, дорогой мой Нэд, – говорит потом мистер Джаспер, кивая с какой-то мрачной решимостью. – Значит, придётся мне покориться судьбе, если уж я оказался таким рождён. Да и менять теперь что-то было бы уже поздно… Но пусть это будет наша с тобою тайна.
– И я свято её сохраню, Джек.
– Я рассказал это тебе потому, Нэд…
– Я знаю. Потому, что ты любишь меня и доверяешь мне так же, как и я тебе. Потому, что мы с тобою – лучшие друзья. Вот тебе моя рука, Джек!
И так они стоят – рука в руке, глаза в глаза – а мистер Джаспер продолжает:
– Я рассказал тебе это, Нэд, чтобы ты знал: даже такой скучный, закопавшийся в своих нотных бумагах человек, как твой дядюшка-хормейстер, может порою о чём-то мечтать, чего-то хотеть добиться, быть неудовлетворённым судьбой, работой, всем своим существованием…
– Я это понял, Джек.
– И ты это не забудешь?
– Ни за что, Джек. Разве я выгляжу человеком, который может забыть то, что ему с такой добротой доверили?
– Хорошо. Пусть это послужит тебе предостережением.
Отступив на шаг, Эдвин недоумённо вглядывается в лицо Джаспера, пытаясь постичь смысл его последних слов. Потом с чувством отвечает:
– Я, конечно, пустоголовый и легкомысленный парень, Джек, и мало что видел в жизни. Я ещё молод, я ещё наберусь опыта, но даже тот, который я уже имею, подсказывает мне – от всей души подсказывает! – как благородно с твоей стороны это было: раскрыть передо мной свою душу, чтобы предостеречь меня ввиду грозящей мне опасности.
Мистер Джаспер вдруг каменеет лицом, и в фигуре его проступает такое напряжение, что он, кажется, забывает даже дышать.
– Конечно, я заметил, Джек, – продолжает меж тем Эдвин Друд, – что тебе это нелегко далось. Я же видел, что ты и на себя не был похож, что ты совсем другим стал. Конечно, я знал, что ты очень ко мне расположен. Но что ты, можно сказать, принесёшь себя в жертву ради меня – нет, к этому я готов не был.
Мистер Джаспер безо всякого видимого перехода становится вдруг снова подвижен, переводит дыхание, улыбается и облегчённо машет рукой.
– Нет, Джек, не отказывайся от своих чувств, прошу тебя! Я нисколько не сомневаюсь, что то нездоровое состояние души, которое ты мне с таким жаром описал, причиняет тебе боль и переносится тобою очень тяжело. Но, Джек, я уверен, что нет никакой опасности, что это состояние когда-нибудь передастся и мне. Ты же знаешь, что я-то нахожусь совершенно в другой ситуации! Ты же знаешь, что не пройдёт и нескольких месяцев, как я заберу Киску из школы и назову своею женою. Что потом мне предстоит работать инженером на Ближнем Востоке, и что моя жена вынуждена будет отправиться туда вместе со мною, хочет она того или нет. И пусть мы с нею иногда ссоримся – что и не удивительно, учитывая всю скуку нашей заранее решённой помолвки – мы с нею замечательно поладим, когда оно у нас дойдёт до дела. Как поётся всё в той же балладе, Джек: «я буду петь, жена плясать, и дни в блаженстве протекать!». Что Киска у нас красавица – так это очевидно… И, глядя на этот портрет, я клянусь – слышите, вы, Мисс Дерзилка! – что я сожгу этот рисунок вместе со всем его недовольным выражением лица, и нарисую вашему учителю музыки новый!
Мистер Джаспер, который на протяжении всей этой тирады в раздумье не отнимал руки ото лба и смотрел на племянника с весьма благожелательным выражением, говорит с лёгкой усмешкой:
– Значит, предостерегать тебя не нужно, да?
– Не нужно, Джек.
– Значит, предостерегать тебя бесполезно?
– Да, Джек, с твоей стороны – совершенно бесполезно. Да и не чувствую я никакой опасности, поэтому и тебе не нужно беспокоиться.
– Дойдёшь со мною до кладбища?
– Конечно, Джек, с удовольствием с тобой прогуляюсь. Давай только сперва заглянем в Кискину школу, я хочу оставить там для неё подарок. Это всего лишь перчатки – столько пар перчаток, сколько ей сегодня исполнилось лет. Такой… поэтический подарок. Как думаешь, Джек?
– Нет слаще в этом мире ничего, – негромко декламирует Джаспер, – чем юноши влюблённого мечты.17
– Только надо успеть до полуночи, иначе вся поэтичность пропадёт. Конечно, это против правил – заявляться так поздно, но пакет-то передать они не откажутся. Итак, перчатки в кармане… я готов, Джек!
Мистер Джаспер решительным жестом распахивает дверь, пропуская племянника вперёд, и они выходят в темноту осенней ночи.
Глава III.
«Приют Монахинь»
Кажется, пора уже дать нашему старинному английскому городку хоть какое-нибудь название. Лучше всего выдуманное – причины этого станут понятны позднее. Назовём его Клойстергэм. Наш древний городок при друидах носил одно имя, при саксонцах другое, при норманнах так и вовсе третье, поэтому ещё одно наименование ему уж никак не помешает.
Тихий городок, этот наш Клойстергэм, прибежище таких же спокойных и степенных жителей. Можно даже сказать, сонный городок. И столько имеется в нашем городке всяческих древних гробниц и монастырских развалин, настолько пропах он весь ладаном из собора, что кажется порой, будто именно поэтому в головах его жителей и сохранились до сих пор нетронутыми все самые нелепые традиции и самые отжившие суеверия.
Весь Клойстергэм состоит, по сути, из одной единственной улицы, гордо называемой Главной. Всё прочее же – сплошные тупики и скучные дворики (исключая разве что церковное подворье). Примерно на половине длины Главной улицы стоит старинный кирпичный дом, чьё название недвусмысленно напоминает о его монастырском прошлом – зовётся он «Приют Монахинь», а с недавних пор в нём располагается «Школа и Пансион для Молодых Леди», властно управляемая некоей мисс Твинклтон.18
Эта почтенная годами директриса, скажем по секрету, обладает одной примечательной особенностью – жизнь её протекает как бы в двух несоприкасающихся фазах. Днём, во время занятий, нет дамы строже и чопорнее её, но стоит церковному колоколу пробить девять, как мисс Твинклтон слегка ослабляет тугой узел волос на затылке, слегка добавляет блеску в глаза и превращается в совсем другую мисс Твинклтон, которую её воспитанницы при встрече вряд ли бы и узнали. И свой ежевечерний разговор с верной помощницей и компаньонкой миссис Тишер она продолжает ровно с того же места, на котором случилась остановка вчера. Темой этого бесконечного разговора служат свежие клойстергэмские сплетни, а так же воспоминания о единственном сезоне, проведённом мисс Твинклтон на курорте Танбридж-Уэллса пятнадцать лет назад в компании «этого забавного мистера Портерса» – история, о которой «дневная» мисс Твинклтон имеет не больше представления, чем мраморная колонна. Эта её ощущаемая во всём двойственность и служит причиной того, что юные воспитанницы школы не без основания считают свою директрису «противной старой притворяшкой».19
Любимицей и украшением школы-пансиона является мисс Роза Буттон, своею красотой, своим почти детским очарованием (и своею колкостью суждений) чрезвычайно напоминающая настоящий розовый бутон – неудивительно, что именно этим ласковым прозвищем и наградили её прочие воспитанницы «Приюта Монахинь». Всеобщую любовь к этой юной леди подогревает ещё одно романтическое обстоятельство: всем известно, что волею покойного отца она с самого детства обручена с неким молодым человеком, за которого ей и завещано выйти замуж по достижении последним возраста совершеннолетия – практика, скажем прямо, в наших краях не частая. И всякий раз, когда означенный юноша осуществляет свою привилегию навещать свою наречённую невесту в стенах школы мисс Твинклтон, весь «Приют Монахинь» охватывают совершенно немонашеское волнение и сладкий трепет: стоит прозвучать дверному колокольчику, раскачиваемому его рукой – и всякие уроки оказываются сорванными, а возбуждённые сверх всякой меры воспитанницы прилипают к окнам, тут же забывая и о французских глаголах, и о разучивании пьес на фортепьяно.
Вот и сегодня, на следующий день после уже известного нам дружеского ужина в домике над воротами, звон колокольчика и последовавшее за тем известие, принесённое старшей горничной, что «мистер Эдвин Друд желает видеть мисс Розу Буттон», привели именно к такому результату. И когда Роза, получив от ставшей вдруг непередаваемо чопорной мисс Твинклтон позволение покинуть класс, направилась к лестнице вниз, десятки горящих любопытством взоров соучениц буквально жгли ей затылок и спину.20
Спугнув от дверей самую юную из горничных, которая ещё не имела счастья лицезреть жениха любимицы пансиона и теперь жадно навёрстывала упущенное через замочную скважину, мисс Роза Буттон – розовея более обычного и пытаясь скрыть это, накинув на голову подол кружевного фартучка – появляется на пороге кабинета директрисы, традиционно предоставляемого для такого рода официальных свиданий.
– Ах, ну это же просто смешно, Эдди! – произносит это прекрасное видение, тормозя на пороге и не желая сделать и шага навстречу жениху. – Нет, Эдди, не надо!
– Что не надо, Роза?
– Не надо подходить и целовать меня. Это такая глупость!
– Почему же именно глупость, Роза?!
– Потому, что глупость! Наша помолвка глупость, и то, что служанки и горничные шныряют вокруг, словно мыши под обоями, тоже глупость, а больше всего глупость – то, что ты пришёл!
Эдвину кажется, что Роза, говоря это, держит пальчик во рту, но точно рассмотреть он не может – мешает кружевной фартучек.
– Ну и шикарно же ты меня встречаешь, Роза!
– Я хотела бы встретить тебя иначе, Эдди, но сейчас ещё не могу, погоди минутку. Как ты?
– Я бы тебе ответил, что «лучше, поскольку вижу тебя», но не могу, поскольку я тебя практически не вижу.
Из-под фартучка на секунду сверкает чёрный любопытный глаз, и тут же раздаётся поражённый возглас:
– Боже мой, Эдди, да ты постригся! Половину волос отрезал!
– Да лучше бы я себе голову отрезал! – отвечает Эдвин, бросая косой взгляд в висящее на стене зеркало и нетерпеливо притопнув. – Мне что, уйти?!
– Только не сейчас, Эдди. Иначе меня девчонки со света сживут расспросами, почему ты так рано сбежал.
– Так, Роза, хватит! Сейчас же сними с головы эту тряпку и поздоровайся со мною как следует!
Фартучек послушно спадает с юной головки, и Роза примирительно и ласково произносит:
– Я очень рада, что ты пришёл, Эдди. Ты же это хотел услышать, да? Теперь дай мне руку. Нет, целовать меня не надо, у меня губы от леденца липкие.
– Я гляжу, ты совсем не рада меня видеть, Киска.
– Вовсе нет, я ужасно рада. Давай сядем, а то мисс Твинклтон идёт.
Директриса, считающая своей обязанностью во время подобных посещений следить за соблюдением приличий, каждые три минуты заглядывая в кабинет за какой-нибудь якобы забытой здесь вещью, возникает в дверях:
– Какое удовольствие видеть Вас снова и в добром здравии, мистер Друд! Нет, прошу Вас, не вставайте! Я только… мой пинцет… Ах, вот он где! Благодарю Вас!
– Я получила вчера твой подарок, Эдди, – говорит Роза. – И он мне очень понравился, честно-честно! Перчатки очень миленькие.
– Ну хоть что-то, – бурчит Эдвин, глядя в пол. – С тобой, похоже, надо уже каждой мелочи радоваться. Расскажи хоть, как прошёл твой день рождения.
– О, замечательно, Эдди! Мне столько подарков надарили! Потом было угощение, а вечером танцы!
– Угощение и танцы, да? Похоже, ты неплохо веселилась тут без меня.
– Чудесно веселилась, Эдди! – восклицает Роза, оставляя безо всякого внимания подавленность своего жениха.
– Хм-м… И что же у вас было за угощение?
– Пирожные, апельсины, компот и конфетки!21
– А с кем же вы танцевали?
– Ну конечно с другими девочками, сэр! Но некоторые из них изображали собственных братьев. Это было так весело!
– А изображал ли кто-нибудь из них… меня?
– Тебя? Ну а как же?! – смеётся Роза. – Это-то и был главный номер программы!
– Ну хоть похоже вышло-то? – с деланным безразличием интересуется Эдвин.
– Очень похоже! Так похоже, что я нипочём не желала с тобой танцевать!
Эдвин на это замечает, что не видит в сказанном никакой логической связи и просит объяснений, которые незамедлительно и получает:
– Ну потому, что ты мне и так уже слишком надоел! – и Роза, тут же заметив, как изменился лицом Эдвин, и мгновенно пожалев о сказанном, добавляет извиняющимся тоном: – Но ведь и я тебе тоже надоела, правда же, Эдди?
– Я этого не говорил, Роза.
– Не говорил? Нет, ты и не скажешь! Ты только показываешь, только даёшь мне это понять всякий раз!.. И Лиззи Фердинанд это так отлично изобразила! – восклицает Роза, снова вспомнив вчерашнюю пародию на своего погрустневшего жениха.
– Похоже, что она у вас чертовски наглая девчонка, – говорит Эдвин Друд. – В любом случае, Киска, это твой последний день рождения в стенах этой школы.
– Ах, ну да… – вздыхает Роза, опуская взгляд.
– Я гляжу, тебя это не радует, Роза?
– Мне жаль расставаться с милым старым домом. Думаю, и он будет по мне скучать. Ведь я уеду так далеко… и такая молодая…
– Может, нам вообще отказаться ото всего, Роза?
Роза бросает на Эдвина быстрый косой взгляд, потом качает головой и снова смотрит в пол.
– Или ты считаешь, что мы должны смириться?
Она кивает, а потом, после паузы, вдруг выпаливает:
– Ты же сам знаешь, Эдди, что пожениться мы обязаны! И конечно же в этом доме, иначе все девочки будут жутко разочарованы!
На какой-то момент во взгляде её «жениха по завещанию» сквозит больше сострадания к несчастной судьбе их обоих, чем любви к невесте. Потом он пересиливает себя и спрашивает:
– Может, выйдем и погуляем, милая Роза?
Милая Роза задумывается на секунду, потом лицо её вдруг проясняется.
– Да, Эдди, давай пойдём погуляем! И знаешь что? Давай притворимся, будто ты влюблён в другую, а я вовсе ни в кого не влюблена! Тогда мы уж точно не будем постоянно ссориться.
– Думаешь, это поможет?
– Ну конечно же!.. Погоди, Эдди, миссис Тишер идёт! Сделай вид, будто смотришь в окно!
Старательно изображая, будто она заглянула в комнату случайно, почтенная матрона появляется на пороге и, проплывая по комнате словно привидение «женщины в белом», бормочет:
– Надеюсь, с Вами всё благополучно, мистер Друд… Хотя, тут и спрашивать не надо, это по Вам и так видно… Не хотела бы вам мешать, но… мои ножницы… а, вот они, спасибо! – и этот престарелый призрак снова исчезает сквозь щель в дверях.
– Только, Эдди, пообещай мне вот что, – говорит Розовый Бутончик, дождавшись, пока в коридоре стихнет шелест юбок. – Когда ты выйдешь, то сразу прижмись к стене и так по стенке и иди всё время, а мне дай идти отдельно.
– Ну, если ты так хочешь… А можно мне спросить, почему?
– Ох… Ну, я просто не хочу, чтобы девчонки тебя видели.
– Может, мне тогда ещё и зонтик над собой раскрыть?!
– Не злитесь, сэр, – дёргает плечом Роза. – Просто у тебя сапоги не начищены.
– Может, они этого и не заметят, – говорит вполголоса Эдвин, разглядывая свои сапоги c внезапным отвращением.
– Ещё как заметят! И знаешь, что они тогда скажут? Они скажут, что вот у них-то будут женихи, у которых сапоги всегда будут начищены до блеска!.. Тихо, мисс Твинклтон идёт! Сейчас я попрошу у неё разрешения на прогулку.
Директриса, тактично делающая вид, что заглянула в кабинет лишь в поисках шкатулки с пуговицами, милостиво разрешает любимой воспитаннице короткую прогулку, и минуту спустя молодая пара покидает стены «Приюта монахинь» – покидает со всеми предосторожностями, призванными не дать чужим взорам заметить прискорбное состояние обуви мистера Друда, и тем не уронить чести будущей миссис Друд.
– И куда же мы пойдём, Роза? Может быть, в парк?
– Нет, сначала за рахат-лукумом! – отвечает Роза, внезапно оживившись.
– Это ещё что такое, чёрт возьми?!
– Турецкие сладости, сэр, что же ещё? Боже мой, Эдди, ты просто обязан знать такие вещи, если называешь себя инженером!
– Да зачем же мне и знать-то такую глупость?!
– Ну как же, Эдди! Потому, что их люблю я! Хотя постой… Я же и забыла, что мы договорились быть друг другу посторонними… Хорошо, не обращай внимания, ты и не должен про меня ничего знать.
В лавочке на углу Эдвин покупает Розе пакетик рахат-лукума; это мягкие желейные кубики розового, бежевого и светло-зелёного цветов, посыпанные сахарной пудрой для того, чтобы они не липли к рукам. Роза грациозно и быстро отправляет их в рот один за другим, потом, смахнув мизинцем с губ остатки сахара, интересуется у своего жениха:
– Значит, ты помолвлен с другой, Эдди?
– Что?.. Ах да, эта твоя игра… Да, я помолвлен с другой, Роза.
– Она красивая?
– Очень.
– Высокая?
– Ну… повыше тебя.
– Значит, дылда, – констатирует Роза. Сама она невелика росточком.
– Почему, вовсе нет! – возражает Эдвин. – Она, как это говорится, подходящего размера женщина. Такая, представительная.
– Наверняка с большим носом! – фыркает Роза.
– Отличный у неё нос, – упирается Эдвин. – Очень пропорциональный – любая позавидует!
– Чему тут завидовать, большому бледному носу c бородавкой посередине?! Видала я такие носы!
– Таких ты не видела, – начинает раздражаться Эдвин, – потому что у неё вовсе не такой нос!
– Не бледный?
– Да нет же!
– Значит, красный? Так бы сразу и сказал, Эдди, что у неё красный нос. Такие носы я тоже видала! Но это не беда, уверяю тебя, ведь она всегда сможет его припудрить!
– Да ей и в голову не придёт его пудрить! – горячится Эдвин.
– Правда?! Значит, она у тебя ещё и дура, Эдди! Скажи, она же у тебя дура?
– Да ни в малейшей степени!
После паузы Роза продолжает, не сводя с жениха капризно-обиженного взгляда:
– И это красноносое и долговязое создание наверное прыгает от радости, что её отправят в Египет, словно чемодан какой?
– Разумеется. Она проявляет горячий интерес к достижениям инженерной мысли, особенно если они призваны улучшить условия жизни в технически отсталой стране.
– Ну надо же! – прыскает Роза.
– Имеешь что-то против её горячего интереса? – свысока интересуется Эдвин.
– Интереса?! Прошу тебя, Эдди, будь честным и признайся, что она тоже ненавидит все эти насосы и колёса.
– Я могу признаться только в одном, – говорит Эдвин уже со злостью в голосе. – В том, что она не такая идиотка, чтобы ненавидеть насосы.
– Но уж всех этих арабов, турков и прочих придурков она уж точно ненавидит!
– Нет, это не так, – отвечает Эдвин, с трудом сдерживаясь.
– Ну а пирамиды?! Хоть пирамиды-то она ненавидит? Ну же, Эдди, признайся!
– Я не понимаю, Роза, почему она должна непременно что-то ненавидеть? Тем более пирамиды!
– Ах! Слышал бы ты, что рассказывала о них мисс Твинклтон, – часто кивая головкой, говорит Роза, – ты бы тогда не спрашивал! Да это всё просто кладбище какое-то! Все эти фараоны и тутанхамоны, кому до них может быть какое дело?! А ещё там был такой Бельцони, или как там его звали, так его и вовсе из пирамиды за ноги вытягивали, всего в пыли и паутине! У нас все девочки так и сказали: и поделом ему, нашёл куда лезть, и лучше бы он там вообще задохнулся!