Северная Федра

Откровенностей своих мальчик никому не навязывал, а всю наивную нерастраченную сентиментальность, всю мучительную потребность высказаться, обостренное чувство любви, беспокойно бьющееся сердце, все свои романтические переживания доверял одной верной подруге – скрипке. Когда с простодушным пылом пробуждающегося сознания он брал ее в свои горячие детские руки, от робости не оставалось и следа. Лишь она давала ему возможность сполна выразить свои чувства, лишь она с готовностью откликалась на его юношеские откровения. Вместе с ней он переживал неутоленный голод детской и юношеской любви, и если бы не она, то у него, чего доброго, росло бы ощущение собственной ничтожности, неполноценности, ненужности. Но, к счастью, она всегда была под рукой, и ее близость оказалась для него бесценной.

В скрипке он и нашел забвение, в ней он нашел форму для выражения своих чувств и фантазий. Как прекрасны были их диалоги! Смычок делался продолжением его уверенной руки, выводящей звучавшие фразы, меняющиеся с каждым мгновением. С одной стороны, мальчик благоговейно слушал вопросы своей подруги, его приводили в восторг ее откровенные ответы, ее жалобный плач проникал к нему в душу, и он чувствовал полноту бытия и необъятный простор, неожиданно открывшийся ему. Но с другой – он отдавал себе отчет в том, что отгораживается от мира людей, понимал, что им суждено всегда быть только вдвоем – ему и ей. Он уже не стремился к людям, общество людей блекло и тускнело в его глазах и не казалось ему ни заманчивым, ни полезным. Сверстников своих он раздражал замкнутостью, ибо неведомая сила заставляла его искать уединения лишь со скрипкой, лишь она облегчала его одиночество, лишь с ней он был неразлучен.

Зоркие педагоги рано стали замечать в мальчике бесспорный талант. Слушая его музыку, текущую из-под смычка без малейшей заминки, они порой недоумевали, откуда в столь неоперившемся создании такая глубина чувств, такое многообразие сложных оттенков, приходящих к музыканту лишь с возрастом, опытом и виртуозным мастерством. В старших классах Ипполит Сотников проявлял особое усердие к музыке, и уже к пятнадцати годам он стал победителем международного конкурса академических скрипачей в Ганновере. Затем был международный конкурс Антонио Страдивари, конкурс имени королевы Елизаветы, премия Паганини и прочая, и прочая.

Шумные победы на конкурсах сменяли долгие сомнения, по нескольку недель он маялся от тоски, а уверенность в своем таланте порождала странную ответственность и молчаливость. Разговаривал Ипполит вообще мало, считал, что речь человеческая слишком бедна, несовершенна, что она не способна передать те чувства, которые человек испытывает. Совсем другое – музыка, которой только и дан редкий дар выражать любые эмоции, самые неожиданные видения и фантазии, которая может воспроизвести глубочайшее волнение и описать падение в преисподнюю, весеннюю безмолвную ночь и свежесть моря, утреннюю росу и запах влажной листвы после дождя. И только благодаря музыке человек способен обрести духовную силу и независимость. И постепенно Ипполит обрел их. И что же дальше?

В те времена он учился и не думал о том, что будет делать дальше – когда окончит колледж; он не загадывал наперед, как сложится его музыкальная или бытовая жизнь. Сделает ли слава его своим избранником, или вся жизнь будет крутиться на скромной безымянной мельнице? Сможет ли он снискать уважение публики или станет жалким добровольным отшельником? Будут ли женщины к нему благосклонны? Будет ли он победителем или сломает себе шею? Рожден ли он для великих творений, или его удел – прозябать в безвестности и нищете? В те далекие времена он редко задавался подобными вопросами.

Ни отец, ни мать по-прежнему им не интересовались, их даже не радовало то обстоятельство, что робкий, чахлый, неуверенный в себе отпрыск чрезмерно одарен. Они не проявляли интереса к успехам сына, а возможно, считали эти успехи яркой, но временной вспышкой, не стоящей внимания.

Так Ипполит и вырос, стал юношей. Теперь он уже не пренебрегал своей телесностью, как это было прежде, теперь его щиколотки были скрыты, костюмы сидели безупречно, однако он по-прежнему был равнодушен к внешнему лоску. Да и выглядел юноша довольно странно, он так сильно напоминал православного мученика, что вполне бы мог позировать современным иконописцам. С людьми Ипполит сходился все так же трудно, правда, общался со всеми ровно. В душе он чувствовал вокруг глухое недоброжелательство, густо приправленное завистью, но старался не придавать этому значения. Женщин, даже самых наивных и хорошеньких, сторонился, заговорить с ними не решался, видимо потому, что считал их всех предательски жестокими и похожими на мать. Иными словами, молодой человек не хотел играть в игры взрослых людей, игры жесткие и жестокие, игры, где все построено на лжи, на боли и обмане, где женщины приманивают мужчин, а мужчины притягивают женщин, но едва завидят протянутые руки, бессердечно отталкивают друг друга.

Перед началом концерта публика праздно прогуливалась по фойе и двум галереям, протянувшимся справа и слева от входа в зал. Поднимаясь по мраморным ступеням, устланным красной ковровой дорожкой, Инга Берг опиралась на руку мужа и испытывала странное неприятное чувство. Ей казалось, что ее ведут на Голгофу, что ее втягивают в какое-то действие против ее же воли. Пытаясь подавить дурное предчувствие, Инга старалась отвлечься, а потому внимательно – со смесью отвращения и начинающимся приступом то ли ревности, то ли злости – обводила глазами публику. Почти все мужчины были в темно-синих плотно облегающих костюмах. С завидной гордостью они несли не только бремя собственной несокрушимой солидности, но и объемные животики, седеющие головы и лоснящиеся лысины. Дамы в вечерних убранствах и нескромных бриллиантах обменивались многозначительными улыбками с мужчинами в синих костюмах. Одинокие молодые девушки, свежие, как яблони весной, были разукрашены локонами, накладными ресницами, гелевыми скулами и прочими атрибутами современной красоты. Девушки вели между собой негромкие беседы, напоминающие щебет птиц, и тоже не забывали посматривать по сторонам – не без кокетливой надежды.

«Все эти напомаженные самки хотят его заполучить, – с безотчетной злобной ревностью щетинилась Инга, словно Ипполит уже принадлежал ей, словно он был ее собственностью. – Этот мужчина просто создан для женщин, хотя сам еще этого не знает, – рассуждала Инга. – Сейчас он слишком молод и не производит впечатление человека, испытавшего все наслаждения и все муки любви, но со временем он будет полновластно распоряжаться роем обожательниц, со временем он будет ими повелевать! Вот кретинка, – тут же ругала она себя, – может быть, все эти женщины пришли сюда исключительно ради счастья послушать музыку».

Щедро сияли люстры, отбрасывая мягкий свет на красный бархат кресел, сотни глаз горели все ярче в предвкушении удовольствия. Неподвижная и вызывающе красивая Инга, в роскошном платье из темно-зеленой тафты, с наискосок приколотой сапфировой брошью, сидела в партере рядом со своим мужем Алексеем Ивановичем и едва сдерживала дрожь в руках. Сотников же, откинувшийся на спинку сиденья, пребывал в отличном настроении.

Итак, в программе были заявлены: «Концерт для скрипки с оркестром» Чайковского, Сибелиус, Моцарт и в конце – Паганини. Исполнитель – победитель международных конкурсов Ипполит Сотников.

Наконец люстры приглушили свое яркое сияние, раздались аплодисменты, и на сцену, залитую софитами, вышел Ипполит. Хорошо скроенный черный смокинг подчеркивал его молодость и статную осанку, его тонкую, словно затянутую в корсет талию, стройность тела и белизну кожи, вызывающую зависть даже у женщин. «Боже праведный, – подумала Инга, – как же он красив!» Он показался ей сказочным созданием. Это был самый красивый и самый соблазнительный мужчина из всех, кого она встречала в жизни. Нисколько не смущаясь, Ипполит привычно посмотрел на публику престарелыми глазами молодого человека, почтительно поклонился и одарил всех искренним сияющим взглядом. Инга растерянно опустила ресницы. Свет погас. Дирижер поднял свою палочку, и… Зазвучал Моцарт. Черноволосый музыкант начал легко и нежно, с серьезностью и некоторой грустью, немного патетично, словно и сам о чем-то грустил. Музыка разливалась по залу, как морской прибой лунной ночью.

Глядя на этого необыкновенного, неземного мальчика, слишком земная Инга Берг вдруг оторвалась от земли. Рассеянные ее мысли унесло потоком внезапно ворвавшегося света, рожденного звуками скрипки. Нахлынула теплая волна, и Инга забыла о муже, о долге, о возрасте, об Илье Горском, о «Фиалках в шампанском», обо всем, что так давно составляло всю ее жизнь. Инга не слишком разбиралась в классической музыке, не понимала ее, но сейчас мелодия будто бы говорила обо всем, что было на душе у Инги, будто была не мелодией, а ее собственным внутренним голосом. Музыка то замирала в воздухе, раздвигая стены и потолок вместе с потухшими люстрами, то обрушивалась вниз мощными струями водопада. Инга вбирала в себя каждый звук, и ей слышались рыдания гордой, но обреченной любви. Она испытывала странную легкую радость, как когда-то в детстве.

Инга вспомнила детство, маленькую рыжеволосую девчушку, мечтающую стать артисткой. Уже тогда она считала это вопросом решенным, уже тогда она давала представления во дворе во время прогулок, пела перед детьми и бабушками, сидящими на скамейках, командовала, режиссировала, придумывала разные сценки и жаждала только двух вещей: быть известной и богатой. Вечерами она засыпала детским безмятежным сном, с блаженным покоем в душе, уверенная в том, что обе ее мечты обязательно сбудутся. Потом была школа, институт, яркая череда любовных приключений, не ради чувств, а ради того, чтобы почувствовать себя самостоятельной, желанной и взрослой… Воспоминания наслаивались одно на другое, но заветные мечты оставались незыблемыми. И вот ее мечты исполнились, и что? Она счастлива? Какое там! Сейчас Инга подумала о себе с насмешкой и презрением. Ее вдруг пронзила внезапное просветление. Она поняла, что в погоне за бесконечными автомобилями, ваннами из белого каррарского мрамора, сумками Chanel, фотосессиями и зваными ужинами, которые теперь были легкодоступны, она изголодалась по чему-то более подлинному и более важному. Ей показалось, что пришло время проститься с пустой суетой этого мира и… вернуться к себе. Сейчас Инга целиком погрузилась в собственные переживания.

На протяжении многих лет она ходила на концерты лишь для того, чтобы быть в курсе культурной жизни, чтобы при случае блеснуть эрудицией, а музыку считала только фоном или декорацией к сцене, к диалогу или молчанию. Этим, собственно говоря, ее музыкальная культура и ограничивалась. А сейчас скрипка в руках Ипполита издавала звуки живого существа, находящегося на грани отчаяния, и это переворачивало все внутри, это разрывало сердце Инги. Оказывается, у музыки есть способность к мгновенному проникновению в суть вещей, оказывается, эти священные звуки либо сглаживают шероховатости жизни, либо, наоборот, заостряют их. Благодаря ли Моцарту, но она ощутила величайшую жажду обновления, перерождения, жажду познания себя и жажду… любви – словом, всего того, на что ей всегда не хватало времени и духа.

С жадностью изголодавшегося хищника она смотрела на Ипполита, видела только Ипполита, видела, как он повелевает целой стаей духовых и струнных, видела, как эта стая повинуется одному его вздоху, одному его взгляду, и ей это было приятно. Инга смотрела на прекрасное лицо, склоненное к плечу, на котором неистовствовала скрипка. Они сиротливо жались друг к другу, сплетались, буквально сливались друг с другом в единую пленительную форму. Ноздри Ипполита беспокойно вздрагивали, а глаза лишь изредка щурились и мельком посматривали в партитуру. Его юные тонкие руки были наполнены какой-то неправдоподобно зрелой нежностью. В тот вечер он был богом, дарующим людям свет добра, и люди взирали на него с поклонением и благодарностью.

Откровенно говоря, Инга не отдавала себе отчета, почему ей доставляет такое удовольствие смотреть на него, но чем больше она всматривалась в его шелковистые черные пряди, в изгиб шеи, в длинные тонкие пальцы, тем отчетливее понимала, что между ними пропасть. Впрочем, нет, не пропасть; пропасть – это слишком мало, – между ними простираются целые миры, потому что он существо с неведомой планеты, из безвременного пространства, а она слишком земная и материальная, она…

Словно вспомнив, что она здесь не одна, Инга воровато посмотрела по сторонам. В полумраке зала сидели люди, в точности такие же, как и она, точно так же опьяненные восторгом и точно так же ловящие каждый звук. К своему великому удивлению, она почувствовала, как на глаза навернулись слезы, и вдруг обрадовалась собственным слезам…

Зал безудержно восхищался. Публика бесновалась, как одурманенная, ритмично аплодировала, с благодарностью глядя на исполнителя. Ипполит кланялся, его лицо блестело от пота, он посылал целомудренные воздушные поцелуи, улыбался скромной улыбкой, не предназначенной никому в отдельности, улыбался, даря всем и каждому частицу себя. Казалось, он был немного рассеян и абсолютно счастлив, он выглядел так, как это бывает после пылкого любовного свидания. Такого Инга никогда не испытывала. Она угрюмо позавидовала его успеху, таланту, молодости и свободе, и еще она позавидовала женщине, которую он полюбит… Глаза ее злобно блеснули. Она сидела, то и дело перехватывая восторженные женские взгляды, подтверждающие, что Ипполит восхитителен. Да, он был не такой, как все, от него исходило сияние, глаза его лучились, и тем не менее он был как будто далеко от них – это-то и вызывало обожание. Инге, как капризному ребенку, захотелось, чтобы все эти люди немедленно исчезли, чтобы они с Ипполитом остались вдвоем, чтобы он играл только для нее, а потом, потом… быть может… В каком-то странном забытьи она аплодировала чуть дольше остальных.

В антракте они с Алексеем Ивановичем прошли за кулисы, которые были уже заполнены толпой. Костюмер суетился вокруг Ипполита, поправлял на нем смокинг, приводил в порядок его растрепавшиеся очень черные волосы, ниспадавшие на плечи, и одновременно припудривал очень белую кожу лица. Сам же молодой человек поднимал-опускал руки и разминал суставы.

– Мы хотим поблагодарить вас… – неловко начала Инга, – мы восхищены вашей игрой… я не слишком разбираюсь в технике, но… вы… вы – превосходный музыкант.

– Спасибо, я рад, что вы пришли послушать меня, – скромно отозвался юноша, но на его щеках едва заметно расцвела улыбка.

– Это точно, он истый скрипач, и музыку любил еще с пеленок, – взбудораженный аплодисментами Алексей Иванович гордо похлопал сына по плечу, словно сам имел отношение к его успеху, словно он тоже участвовал в создании волшебных звуков и теперь может по праву разделить торжество.

– Боюсь, что любовь к музыке и умение держать в руках скрипку еще не делают человека музыкантом, – полушутливо, полувсерьез ответил Ипполит. Он искоса взглянул на отца, и лицо его незаметно дрогнуло.

– Ну-ну, не скромничай, – удовлетворенно сказал Сотников.

Инга неестественно весело засмеялась каким-то дразнящим, почти дурным смехом и протянула Ипполиту обнаженную до локтя руку. Молодой человек поклонился и взял ее руку в свою тонкую кисть. Инга ощутила его нежное пожатие. Это свободное, как ветер, прикосновение молодости почти ударило током и на мгновение заставило ее окаменеть. Зеленый шелк глаз засиял неожиданно ослепительным светом, хотя ничего сверхъестественного между ними не произошло. Она вроде бы понимала, что не следует вкладывать в это рукопожатие слишком большую надежду, что это не залог и не обещание чувств, что это общий жест вежливости, банальный знак внимания, что так он ведет себя со всеми людьми, что в этом нет никакого тайного смысла. Однако же, против ее желания, в ней поднялся неожиданный прилив нежности, затопивший горячей волной все тело и разум. Она ощутила в себе что-то мучительное и непоправимое, что-то зовущее и пугающее, ей даже показалось, что она переносится в другое измерение, в некий высший мир. Иными словами, к своему удивлению Инга поняла, что загорелась от жажды жизни и влечения к этому мужчине. Это были непривычные, тревожные, но в то же время и сладостные мысли. Как же она жила раньше? Как она могла жить, не подозревая, что на этом свете есть ОН, как же она жила, не ведая о том, что ОН существует?! Внезапно ей приоткрылось то, о чем она давно и тайно мечтала, но в чем боялась себе признаться. От волнения ее лицо стало совсем бледным, дыхание – прерывистым, а взгляд – смиренным. Как она сегодня выглядит? Достаточно ли она элегантна? Понравилась ли ему ее прическа? Не слишком ли она переусердствовала с лаком и пудрой для волос? Боже ты мой, что за глупости в голову лезут? Ну при чем здесь прическа, разве он может заметить ее прическу?

Пока белая как снег Инга столбенела, терялась от чудовищной неловкости и пыталась хоть как-то соблюдать приличия, в гримерку все заходили люди с возбужденными лицами и льстивыми улыбками. Со всех сторон на Ипполита сыпались хвалебные возгласы и длинные восклицания. Сам же он выглядел неестественно спокойно – привычно кланялся, безупречно вежливо отвечал всем словами благодарности, но произносил их равнодушнее, чем следовало бы, и почему-то исподлобья поглядывал то на отца, то на мачеху, словно извинялся перед ними за что-то. Наконец, ко всеобщему облегчению, раздался пронзительный звонок, и гримерку пришлось покинуть. Вся прогуливающаяся публика вновь всколыхнулась и хлынула в зал.

Началось второе отделение. По взмаху волшебной палочки оркестр покорно припал к своим инструментам, а бледные, полные доверия лица вновь притаились в полумраке зала. Ипполит поднял скрипку к плечу, взялся за смычок и – очень трогательно, с полуопущенными веками, стал рассказывать историю чьей-то любви…

Теперь Инга сидела как на иголках, а что-то изнутри подсказывало, что надо немедленно притвориться нездоровой, сослаться на боли в спине, мигрень, колики, на любое недомогание, срочно встать и уйти с концерта. Но она этого не сделала, она ослушалась внутреннего голоса, потому что не в силах была совладать с собой. Ей захотелось остаться до конца, остаться, чтобы помучить себя или проникнуть в неведомую суть вещей, спастись или погибнуть, но познать то счастье, которого она никогда прежде не испытывала.

Конец второго отделения Инга Берг уже не слышала, она сидела с застывшим выражением растерянности на лице и думала о том, как бы незаметно восстановить дыхание и закончить этот трудный вечер, ничем себя не выдав.

Алексей же Иванович сидел преспокойно и выглядел вполне равнодушным, словно и не слышал никакой музыки; однако это было лишь внешнее впечатление, ибо думалось ему совсем иначе. «Я люблю жизнь, – довольно странно, почти восторженно восклицал его внутренний голос, – люблю этот зал с большими белыми колоннами, люблю моего славного отпрыска, а самое главное – я люблю эту рыжеволосую женщину, сидящую рядом!» Ни с того ни с сего сердце Сотникова озарила несказанная нежность, захотелось повернуться к жене, заключить ее в объятия и сказать, как он ее любит. Однако мужчине с его обаянием, финансами и размахом не пристало опускаться до подобных сантиментов, да еще и на людях. Украдкой он все же взглянул на Ингу, но та сидела с застывшими расширенными глазами, полными слез. В приглушенном свете зала она была еще обольстительнее, чем обычно, и взгляд Сотникова тут же померк, растерялся и запутался в золотых, как перезрелые колосья, волосах жены. Легкий укол ревности вонзился в сердце Алексея Ивановича, и это было досадно. Сотников запрещал себе ревновать, поскольку знал, что ревность поедает душу, как ржа яблоневый цвет, что она подтачивает ее самую сердцевинку. Помимо собственной воли Алексею Ивановичу захотелось, чтобы слезы Инги предназначались именно ему, Сотникову, в первый раз захотелось почувствовать себя не только влюбленным, щедрым, немного отстраненным, каким он был всегда, но почувствовать себя еще и любимым.

Голос скрипки возносился все выше и выше, превращался в исступленное буйство, и оркестр послушно следовал за ней, как заколдованный. Тут Алексей Иванович Сотников почему-то вспомнил, что Инга никогда не говорила ему слов любви, а он ее никогда об этом не спрашивал. Ему было достаточно того, что она его жена, что он роскошно одевает ее, дарит ей драгоценности, ему было приятно, что любой подарок она воспринимает с такими горящими глазами, будто все ей в радость, все в новинку. Алексей Иванович был доволен, что они повсюду появляются вместе, вместе живут, вместе едят, занимаются любовью. «Впрочем, – честно признался себе Сотников, – выражение “заниматься любовью” уже давно не может к нему прилагаться… так сказать в полной мере…» В остальном же он безупречен.

Он примерный муж, он окружил женщину жизнью, лишенной постылого быта и презренных забот; его жена жаждала респектабельности, и он ее предоставил. Как же иначе? Заставлять женщину заботиться о себе самой – не лучший способ ухаживания. Сквозь пальцы он смотрел на ее увлечение карьерой, на ее капризы и картинные позы. У молодой красивой женщины должны быть увлечения. Это нормально. Странно выглядят те женщины, у которых подобный интерес отсутствует… Так считал Алексей Иванович. Ну а спрашивать о любви… Алексею Ивановичу казалось, что спрашивать о любви у того, кто сам о ней не говорит, как-то неуместно, нескромно, что ли, а может, даже и бессмысленно. Кроме того, Алексей Иванович считал себя достаточным самцом, способным обойтись без подобного рода уточнений. Во всяком случае, считал до сегодняшнего вечера. Правда, с грустной усмешкой он сейчас припомнил, что с самого начала их знакомства Инга странно смотрела на него своими смеющимися зелеными глазами. Иногда она смотрела на него как на друга, иногда как на врага, но никогда – как на любовника. Почему же? Почему к нему Инга никогда не проявляла сильных чувств? Сегодня он впервые сожалел о неспособности Инги любить его как мужчину. У Сотникова вдруг возникла шальная мысль спросить жену о любви, но, к счастью, он ее немедленно отверг.

Скорей бы уж закончился этот злополучный концерт. Сотников определенно почувствовал себя взбешенным. Несмотря на внешнее спокойствие и душевное равновесие, умело им демонстрируемые, управлять своей венозной системой он так и не научился. Как-то некстати и даже не по-мужски он зачем-то подумал о шумах в своем сердце и о кардиограмме.

Все, с него хватит, нервы уже напряжены до предела, а в его возрасте вредно волноваться. Ему достаточно душевных прозрений, духовных омовений, терзаний по поводу заката жизни и прочей разной дребедени. Скорей бы утро, и на работу, там все просто и понятно, там он царь и бог. Наконец музыка стихла, и измученный, похожий на призрака Алексей Иванович испытал огромное облегчение.

Тем же вечером, после концерта, Сотников и Инга Берг сидели в своем доме, вдвоем, в кожаных креслах перед огромным погасшим камином. Алексей Иванович хотел было отодвинуть высокую каминную решетку и разжечь огонь, чтобы весело заплясали языки пламени, чтобы жар опалял щеки, чтобы по дому разошелся уютный запах березовых поленьев. Однако он этого не сделал, да и вряд ли стоит в столь поздний час воскрешать почивший священный пламень. Восторг, вызванный музыкой, постепенно сошел на нет и оставил лишь неясные и тягостные чувства.

– Может, следует купить ему «Страдивари»? – спросил он жену. – Как думаешь?

– Зачем? – машинально спросила Инга.

– Говорят, там звук особенный, деликатнее что ли, возвышеннее. Говорят, что темы буквально струятся из-под смычка.

– Что там у тебя струится из-под смычка? – съязвила Инга. – Вот только не изображай из себя знатока, прошу, тебе не идет. Сейчас понапридумываешь в угоду своему тщеславию сорок бочек арестантов. Будто бы я не знаю, что тебе медведь на ухо наступил. Тебе что «Страдивари», что «Ямаха» – все одно.

– При чем здесь я? – словно оправдываясь, сказал жене Сотников. – В этом году мальчик будет номинирован на «Грэмми» за лучшее исполнение камерной музыки, вот я и подумал…

«Грэмми? Еще и Грэмми, – Инга почувствовала, как в ней быстро разлилась желчь, – нет, только не это. После Грэмми к нему вообще будет не подступиться. Женщины уже сейчас облизываются, глядя на него, что же будет после, когда его обласкают лучи славы?.. Ничего особенного, просто налетит стая жадных и слишком красивых молодых женщин, вот и все. Просто он будет открыт всем удовольствиям, всем желаниям, просто он станет идеальной добычей. Как жаль… ведь он совсем не осведомлен об этой жизни…»

– Ты поэтому пригласил его пожить к нам в дом? – вдруг рассердившись на мужа, спросила Инга.

– Не говори глупостей. Это мой сын, и этот дом – его дом, – как можно спокойнее ответил Сотников. – Не забывай, что он здесь родился и рос.

– Да неужели? Что-то раньше я о нем не слишком часто слышала.

– Ты сегодня явно не в духе, – обеспокоенно сказал Сотников.