Остров бабочек

Остров бабочек. α

Шесть часов. Нежаркий субботний летний вечер. Тени. Полутени. И свет. Неистребимый, как сама жизнь. Чистый, прозрачный, немного хмелящий, словно первый цветочный взяток мёда…

Я сидел на мягкой мураве, подобрав под себя, как мусульманин на молитве, ноги, и записывал в тетрадь сиюминутные, фиксируемые монохромными чёрточками, мысли, которые мне надиктовывала древняя природа. Надиктовывала не монотонным голосом классной дамы, а влажным шелестом трав, мелодичной трелью жаворонка, тихим журчанием холодного ключа, жужжаньем уже ненавязчивых насекомых, запахами цветов, спеющих ягод, терпкой хвои и речного затона, смешанных в один сложный состав луговым ветром. Я учился траве, раскрывая тетрадь, И трава начинала, как флейта, звучать. Всё, всё навевало покой, мечты, светлые воспоминания. За стеной недалёкого молодого сосняка угадывалась даль необозримых просторов. Луковка далёкой, почти игрушечной церковки огненно блеснула в стороне. Везде свет. Неизреченный свет. И даль. Манящая даль. Эге-гей! Кто там? Как вы там? Господи, благодать-то какая!.. Пока на восток не спеша плывут ещё не обременённые дождевой влагой облака; пока ещё от зоркого глаза не укрываются алые бисерины земляники, словно бы просящиеся в рот или в руки, для изготовления бус своим любам; пока лучистая энергия солнца ещё растворяется в плотяных сосудах, чтобы сообщать живительное движение кровеносным телам, – иллюзии земного счастья нет конца. Мир в такие минуты предстаёт удивительно совершенным и справедливым. Хочется петь, смеяться, дурачиться, или только упасть на спину, приминая податливые ещё, не сухие, стебли овсяницы и мятлика, и, закрыв глаза, ни о чём не думать, лишь вспоминать обрывки мелодий композиторов, которые особенно точно передают пантеистические ощущения души. Это могут быть и фрагменты Шестой симфонии Бетховена, и Пастораль Онеггера, и Первая часть Второй скрипичной сонаты Грига, и До-мажорная прелюдия Прокофьева, и лирическая часть Седьмой симфонии Глазунова, и Первая симфония Малера, и Третий концерт Рахманинова, и многое чего другое. Жизнь, вчера казавшейся ограниченной и серой, вдруг обретает многогранную палитру и полноту. Да, больше не думать, не рассуждать, не рефлексировать по любому поводу, чтобы просветлённому, неотягчённому лишними проблемами, в себе можно было открыть бездну неисчерпаемых сил и глубоких замыслов. Ведь часто в наше время приземлённая мысль идёт не на пользу смыслу. Раскрытию его, оказывается, могут способствовать невнятные ощущения, домыслы, небылицы, сновидения, или другое – торжество, упоение, восторг перед чудом мироздания! Подобной гносеологией, к примеру, пользовались в своём понимании тайны мира пантеистический мыслитель Ральф Эмерсон и космический поэт Уолт Уитмен. Нет, не случайны эти выводы, ибо во всём иррациональном всегда существует рациональное зерно. Вот порхают бабочки, возится в пестике цветка шмель, тянет сок из растения кузнечик, и дела им нет до макроэкономических показателей и банковских операций, ибо руководствуются мудрым инстинктом, который на деле может оказаться вовсе не инстинктом, а непонятным нам разумом. В общем, живут, как положил им Создатель, в полной гармонии с природой, по всемирному закону, когда материальное и духовное пропорционально уравновешены и не предстают в угнетающем антагонизме.

Я встал, чтобы размять затекшие ноги. Покачался с носка на пятку. Потянулся. Зевнул. Заправил пёструю рубаху в джинсы. Провёл пальцами по небольшой бородке. Над лесом замысловато кучерявились облака. Запах лугов меня пьянил, наверно, так же, как и насекомых. Вон как гудят непоседы! «Мохнатый шмель на душистый…» И тут мне буквально сорвало крышу! Фу ты! Он! Несомненно, он! Parnassius Apollo!

Он качался на луговой гвоздике и однообразно-ритмично, словно они у него были механические, раскрывал и складывал удивительной красоты крылья – округлые белые, с палевыми прожилками и с чёрными и красными пятнами. Чёрт, это же Аполлон обыкновенный, если я что-нибудь ещё способен понимать в энтомологии. Какая редкость! Я осторожно приблизился к месту его приземления с явным желанием сцапать любителя нектара. Такой уж я! Не могу пройти мимо красоты, чтобы в честь неё не пропеть дифирамб, или, как теперь, не ухватить её. Конечно, сачком было бы безопаснее для крылышек и ножек нежного существа, но у меня с собой сачка не было. В конце концов, Аполлон сам виноват. Нечего ему так меня дразнить. А то прилетел, понимаешь ли, и демонстративно, перед самым моим носом кичится своей богоизбранностью. Вот сейчас я к нему незаметно подберусь, наклоню корпус навстречу опускающемуся солнцу, резко черкну по воздуху ладонью, собранной в горбушку, и… Но не успел я проделать и шага, как Аполлон вспорхнул с цветка и полетел от меня в сторону. Что там ни говорите, это телепатия, свойственная таким мистическим существам, как насекомые. Он почувствовал, что я хочу его пленить, и пожелал остаться на свободе. Но и я тоже не тамбовская оглобля. Вон как раззадорился! Упустить такую добычу? Нет, дружок! От меня не уйдёшь!

Произнеся по себя эти слова, я быстро кинул тетрадь в сумку-чемоданчик («атомный» чемоданчик), закинул её за плечо и бросился его догонять. Азарт сообщил моему телу упругость, а движениям быстроту реакций. Я должен его поймать! Так, наверно, представитель племени масаи преследует в саванне антилопу. Из-под моих ног вылетали ошеломлённые бабочки и рассерженные шмели. Я был сущий демон. Но как я ни старался его изловить, он, порхающий обманными зигзагами, делал ловкие манёвры. Видимо, он так забавлялся надо мной, дразнил, потому что, когда я уже подбегал к просеке в сосновом лесу, мой Аполлон вдруг взвился вверх и понёсся поверху вдоль окрайка леса. Я удручённо посмотрел ему вслед, как смотрит охотник-неудачник вослед удаляющейся добычи.

– Невероятно! Я вижу живого Паганеля, – вдруг сзади меня раздался молодой женский голос. – Боже мой, да вы ведь потеряли кроссовку, ха, ха, ха! В наше-то время такое экстатическое самозабвение! Даже не верится!

Я ещё не успел отойти от потрясения, связанного с потерей драгоценной бабочки, а тут тебе на голову свалилось новое испытание. Меня, сорокалетнего лба, кто-то застаёт за столь легкомысленным занятием. Тяжело дыша, я недовольно повернулся. На меня, улыбаясь, смотрел худенький миловидный очкарик женского пола. В руке он держал пластмассовое ведёрко на две трети заполненное земляникой. Увидев моё угрюмое лицо, девушка провела ладонью по длинному подолу своего красного в белый горошек платья и приняла более серьёзную мину.

– Примите моё сочувствие, – неожиданно грудным голосом сказала она. – Видимо, это был весьма ценный экземпляр.

– А с чего вы взяли, что я коллекционирую бабочек, – ответил я, уже оправившийся от шока, что не вполне было правдой. Я отошёл немного в сторону, где валялась моя вторая найковская кроссовка, запихнул в неё ногу и возвратился к девице.

– Бабочек-то, милая девушка, ловят, вообще-то, сачками, – отчего-то решил я присовокупить, будто я этим ей открывал Америку.

– Кто вас знает, может, у вас свой способ лова, – тут же отреагировала девушка в очках. – Может, обучились особому методу гипноза. Для насекомых. Гм?

– Нет, – отпарировал я, – этому методу я не научен. А то бы я сразу загипнотизировал всех комаров, чтобы они не съели вас в вашем платьем с короткими рукавами и в ваших босоножках.

– Да уж, комарики любят меня сладенькую, – сказала, нахмурившись, девушка. И опустив ведёрко, хлопнула себя по руке, потом по приподнятой лодыжке.

– Знаете, что? – предложил я. – Коль уж вы наткнулись на меня, увидевшего, что ваше занятие по сбору земляники проходит не в столько комфортных условиях, давайте вместе дособерём ваше ведёрко.

– Это было бы здорово, – загорелась она. – А то как-то стыдно возвращаться с неполным. Кстати, как вас зовут? Меня Ириной.

Быстро она, однако, сходится с людьми. Как же! Продвинутый продукт современной социальной коммуникативной селекции. Такой палец в рот не клади. Отхватит все пять.

– Так как же мне называть своего помощника? – повторила вопрос Ирина, и с любопытством воззрилась на меня, будто я был какой-то редкой достопримечательностью, на фоне которого фоткаются туристы.

– Дионис, – ответил я и тут же смутился. – Дионис Оскольников.

– Это правда? Или вы меня разыгрываете? – усомнилась Ирина.

Я отрицательно покачал головой.

– Истинная правда. – И в качестве подтверждения своих слов, театрально приложил правую ладонь к сердцу. – Моему отцу в молодости довелось отведать вино марки «Танцующий Дионис»…

– Что, так вино понравилось? – перебила меня Ирина и хлопнула себя ещё раз по лодыжке и по шее, окаймлённой белым воротником.

– Не. Вино не понравилось. Имя понравилось.

– Странный, однако, у вас родитель, – задумчиво сказала она.

– Может быть. Но родителей себе не выбирают, – ответил я. И понизив голос. – Тем более, отца сейчас нет в живых. Поэтому о промахах мёртвых лучше промолчим.

– Простите меня, если я своей необдуманной речью принесла вам невольную боль.

– Да ладно. Чего уж там. Давайте скорей собирать ягоды, а то эти вампиры высосут из вас всю кровь.

– А из вас? Или у вас голубая кровь?

– Нет! Самая, что ни на есть красная. Но я уже привык к их покусам. А вы, полагаю, ещё нет.

– Это действительно, – ответила она. – Хотя я не представляю, что к этой экзекуции можно привыкнуть.

Ирина взяла ведёрко и мы молча начали собирать ягоды. Во время собирания я нет-нет, да и поглядывал воровски на Ирину. Да, ничего не скажешь. Аппетитная девица! И очки ей удивительно идут. Синие глаза с небольшими ресницами. Жиденькие русые волосёнки, в которые сзади она вплела голубую ленту, нисколько не умаляли её эффектности. Червоточина красному яблочку не покор. А тонкий стан, небольшая грудь, и тонкие продолговатые пальцы с красиво очерченными ногтями, приводили на память изящные статуэтки прежних времён. Очень соразмеренная фигура. Непринуждённо и ловкие движения вызывали какую-то зависть. Под красным в белый горошек подолом угадывались грациозные ножки, идущие от соблазнительно округлых бёдер. И кожа. При наклонных лучах солнца она особенно меня поразила. Намёк на смуглость и пористость жаждали нечаянных прикосновений. Ах, если бы! Но мне уже сороковник, а ей на вид только двадцать пять. Да и под семейным седлом я. Мой удел затравлено грызть удела. Классный каламбур! Не стыдно ли сивому мерину разглядывать молоденьких-то кобылиц? Вот натура! А? Подавай ему свеженьких сливок. Боже мой! Что же я так быстро влюбляюсь?

– Вот мы уже и собрали, – прервала мои печальные думы своим радостным возгласом Ирина. Она посмотрела на часики. – За двадцать минуть управились. Ну, спасибо, Дионис… или лучше… Денис?

– Нет, – возразил я. – Пусть будет как в паспорте. Зачем искажать, что уже начертано не только в паспорте, но и в душе неизгладимой матрицей?

– А вы мистик, оказывается. Ну что ж, Дионис, так Дионис.

Наставала минута прощания. Но я хотел ещё немного побыть в обществе этой прехорошенькой бойкой девушки. Не правда, что перед смертью не надышишься. Ещё как надышишься! Надо было на что-то решаться.

– Ирина, – вдруг набрался я храбрости или, учитывая мой семейный статус, наглости. – Вы не будете против, если я вас… кх, кх… так сказать, провожу. Вы, наверно, живёте не очень далеко отсюда.

– Угадали, – улыбнулась она своей очаровательной улыбкой, открыв ровный ряд белых зубов. – Я живу, точнее, гощу, в двух километрах отсюда. И я буду вам очень признательна, если вы на полчаса сыграете роль благородного рыцаря, проводив меня до дому моей тётки, которая сварит из этих ягод варения. Обожаю земляничное варение. Оно такое душистое с этакой пикантной горчинкой. Вкуснятина!

– Да, пожалуй, – согласился я…

Мы медленно шли по пахучей просеке, едва не соприкасаясь плечами друг с другом, вминая в песочный грунт старые шишки и иглы своими подошвами. Ирина осторожно несла полное ведёрко. Я небрежно влачил «ядерный» чемоданчик с тетрадью, полную всяких умностей. Закуковала кукушка. Я захотел было загадать желание, но тут же суеверно отринул этот риск. На душе было волнительно и тревожно. В голову начала лезть какая-то дурь. В горле пересохло. Сколько же можно молчать? И тут, после пяти минут молчания, будто услышав мою мольбу, Ирина спросила:

– Если вы не коллекционируете бабочек, зачем вы хотели её поймать?

– Как вам объяснить? Кх, кх, – прокашлялся я. – Я увидел редкую в наших краях бабочку. Но, видите ли, кх… Ирина, мне мало просто упиваться созерцанием красоты. Я хочу её потрогать, ощутить. Хотя бы на миг насладиться обладанием ею.

Ирина недовольно наморщила лобик:

– Но ведь так вы могли ненароком сломать хрупкую красоту. Странный вы человек. Вот так же у Джона Фаулза в «Коллекционере». Один сумасброд похитил красивую девушку, которая ему нравилась. Но тем он её и убил19.

Тут я решил выпендриться, и процитировал Тютчева:

– О как убийственно мы любим, Как в буйной слепоте страстей Мы то всего вернее губим, Что сердцу нашему милей!

– Нет, вы очень странный человек, – повторилась Ирина.

Мы прошли в молчании ещё какое-то время. Потом повернули направо, где стволы сосен, медно-красные от отражения в их стекающих смолах июньских лучей, уже начали расступаться и вдалеке показались несколько домов Загородного парка.

Теперь я решил уже первым прервать снова начинающее меня гнести молчание.

– А вот Набоков тоже увлекался бабочками. Даже открыл несколько видов. А одну из голубянок назвал именем своей Лолиты.

– Слышала, – неохотно отозвалась Ирина. Видно, она размышляла о чём-то сокровенном . – Как называется этот раздел энтомологии, что изучает бабочек? – спросила она без видимого интереса.

– Лепидоптеролорией, – ответил я. – Но вас, кажется, это мало занимает.

– Ах, извините, – вышла она из оцепенения. – Просто задумалась. Со мной часто так бывает. Встретишь необычного человека. Сначала радуешься ему. Ну, что он не такой, как все. А потом…

– А потом? – повторил я.

– А потом… суп с котом! – вдруг резко переменилась в настроении Ирина. – Вы лучше послушайте, как соловьи поют. Смотрите, уже пошёл лиственный подлесок. Тут-то они и обосновались. В Кашкино соловьи какие-то аномальные. Поют в конце июня. Вот вам и красота. Обладайте ею, сколько вам хочется. Правда, её нельзя ощутить на пальцах.

– Всё-таки, Ирина, вы не досказали свою мысль. Хотя я не имею никакого права…

– Дионис, дело в том, что у каждого необычного человека, кроме светлой стороны, есть ещё и тёмная. В принципе, это у всех людей. Но у обычных, хоть и не такие зияющие высоты, зато и не такие глубокие бездны. Вот и всё. И давайте замнём эту тему, а то мне придётся отказаться от вашей услуги. Лучше поговорим о вашем луге. Признайтесь, вы там часто бываете?

– Да. Довольно часто.

– А как, например, вы его называете?

Я пожал плечами.

– Да никак. Хотя… постойте. Эврика! Представляете, только что, мне пришла мысль назвать его Островом бабочек? И знаете почему? Вот гуляю, наслаждаюсь природой, дышу, что называется, дачным воздухом. Вокруг роятся пчёлы, бабочки. Прекрасные бабочки. И вдруг появляется королева этих бабочек. Психея. Нет, не та, которую я не поймал, а в виде красивой девушки.

Я исподлобья взглянул на Ирину. Она чуть покраснела, но быстро справилась с собой и сказала:

– Ну и? Честное слово, мне интересно, куда заведёт вас ваша фантазия.

Потерев виски, я продолжил:

– Я тогда понимаю, что этот луг её владение. А луг на самом деле вовсе и не луг, а остров красоты и совершенства, окружённый коварным морем искусственной человеческой цивилизации. Вот такое у меня аллегорическое мышление.

– Хм, – улыбнулась Ирина. – В прошлом году я отдыхала в Греции. Там я узнала, что на острове Родос есть питомник для бабочек. Только море там светлое и доброе. И остров райский, и море райское. Разные стихии. Разные, но не противоречащие друг другу. Понимаете? А у вас стихии противоречащие, как основы бытия у манихеев.

– Просто я остро вижу грань, разделяющую добро и зло, – серьёзно сказал я. – И не столько в мире, сколько в себе самом.

– Представляю, – заметила Ирина. – Как вы любите копаться в себе!

– Увы, есть такой грешок, – горько усмехнулся я. – Поэтому я так люблю эту луговину, которую три минуты назад я назвал Островом бабочек. Там я сливаюсь с миром, уходит рефлексия, беспокойство. Всё во мне, и я во всём!..

Ирина остановилась и процитировала:

– Тогда смиряется души моей тревога, Тогда расходятся морщины на челе, – И счастье я могу постигнуть на земле. Спасибо, что проводили меня и заняли интересной беседой. Теперь я пойду одна.

Мы находились возле асфальтной дороги, вдоль которой с обеих сторон группировались частные домики, где ветхие деревянные мешались с новыми, кирпичными.

Вдруг я испугался, что могу упустить Ирину навсегда, как ту бабочку. Нет, этого я допустить не мог. Поэтому, преодолевая застенчивость, выпалил:

– Ирина, я…

Но она меня перебила:

– Я знаю, о чём вы хотите спросить. Отвечаю, не знаю. Сегодня суббота. Может быть, в следующую субботу в это же время буду гулять на Остове бабочек. Я говорю, может быть, потому что до конца не уверена. Если обстоятельства сложатся благоприятно, мы встретимся, если не сложатся, то нет. Мне надо многое обдумать. Первый шаг неизбежно ведёт ко второму, а там и к третьему. Всё очень сложно. Так что, пока удовлетворитесь тем, что имеете. И ещё. Если меня в следующую субботу не будет, не старайтесь меня разыскать. Вы этим ничего не добьётесь.

И с этими словами она, не попрощавшись, развернулась и пошла по обочине дороги, заросшей чернобыльником и крапивой. А я, несчастный влюблённый, (Боже, уже влюблённый!) грустно наблюдал, как она удаляется вызывающе уверенной походкой, признак, по которому многое можно было понять в её характере. За первым поворотом дороги, где надменно гулял пёстрый петух, показывая мне, что всё здесь принадлежит ему, Ирина скрылась.

Битва на Курукшетре

20

Был воскресный день… Милый летний воскресный день…

Сколько уже таких милых воскресных деньков кануло в Лету!…

Мы с Серёгой Мухиным стояли в толпе из пятисот человек… Стояли на центральной площади нашего затрапезного города с ласковым названием Кашкино, где происходил митинг, организованный партией «Народ – это всё!», формально против подорожания коммунальных услуг, на деле же против существующего стоя, и хмуро наблюдали, как из подъехавших шести «пазиков» расторопно высыпали плечистые омоновцы в полной экипировке: шлемы, дубинки, щиты, всё, как положено в таких случаях. Компактно, мобильно и надёжно. Машина из плоти и пота. В качестве смазки одеколон служебной инструкцией не предусмотрен – ни наружу, ни внутрь. А как же иначе? Это же элита внутренних войск. Я б в спецназовцы пошёл. Пусть меня научат. Ребята то, что надо – без сантиментов. Мастера на все руки. Они и дубинкой смогут сыграть по позвонкам, как на ксилофоне, и яичницу сварганить из твоих причиндалов, и пройтись по тебе вприсядку не хуже артиста из фольклорного ансамбля «Лапти Ярилы».

Долговязый, сутулый, с несуразно выпирающими мослами Мухин, самозабвенно прижимающий к груди, как священный кобылий бунчук Чингисхана, наскоро обметанное красное полотнище, кажется, даже обрадовался. На его вытянутом большеротом лице, обозначилась издевательская ухмылка. Бесшабашно тряхнув цвета перепревшей соломы волоснёй, которую я не рискнул бы назвать причёской, он свободно расстегнул молнию лёгкой ветровки, открыв когда-то белую футболку с не соответствующей моменту надписью «Think less live more» и закурил беломорину, блаженно втягивая в свои прокопчённые лёгкие крепкий рабоче-крестьянский дурман. Я же, чувствуя скорую развязку, особенно не хорохорился, не выпендривался. Чо тут выпендриваться, когда нафиг уже примеряешь к своим хрупким рёбрам хлёсткие удары резиновых дубинок? Я только сильнее прежнего ухватился за грубо обструганное древко, как утопающий за соломинку, на табличке которого зияла вызывающая темперовая надпись «Ещё не упились народной кровью, вампиры?».

Да уж, втянул меня Муха в переделку! Не думал, не гадал он, Никак не ожидал он… Ёксиль-моксиль, я же поэт, можно сказать последний романтик нашего затерянного в кондовой стоеросине города, нежнейшая душа, может быть, нежнее шейных позвонков Марии-Антуанетты, глубоко впечатлительная натура, до которой, как до музейного экспоната, нельзя даже пальцами дотрагиваться. Чурило Плёнкович в шёлковых лапоточках. Какой там из меня к е… бабушки борец с социальным злом. Ну, Мухомор! Сидеть твоему роду до седьмого колена на ставке инженера за подлое вероломство! Выперла всё-таки изнанка его кальсон с пятном на заднем месте! А ещё друг, называется!

Но, если по-честному, в друзьях с Мухиным – Мухомором или Мухой, по детскому прозвищу, я никогда с ним и не числился. Просто поддерживал с ним приятельские отношения. Как-никак с трёх лет до нынешнего сороковника жили мы с ним в одной кирпичной, убийственно правильной геометрической формы пятиэтажке, даже учились в одной школе, правда, в разных классах, вместе играли в салочки-пятнашки, воровали яблоки в соседних садах, стреляли из рогаток по помойным крысам. Однако, ради справедливости, нужно признать, что при всех наших шалостях он, в отличие от меня, был отличником и образцовым пионером, а потом и комсомольцем, и это всегда вызывало во мне белую зависть. Он постоянно состоял в совете отряда школы, вносил знамя дружины, сидел за столом с графином в актовом зале, зачитывал на политинформациях из газет о происках мирового империализма, вёл задушевные беседы с будущими октябрятами, отчитывал уклонистов за не собранный металлолом и т. п. Это идеологическая закалка не прошла втуне. Впоследствии она помогла ему в отличие от многих из нас сразу же распознать катастрофическую эрозию, обозначающуюся на теле государства от экспериментов горбатого реформатора. Последующий же ельцинойдный развал державы и подлая чубайсовская приватизация сделал его не просто противником, а ярым врагом кремлёвских политтехнологов. Даже вроде бы обнадёживающие нулевые не смягчили его отношения к правящему слою. Уже имея семью, детей и работая инженером на мебельной фабрике, он нёс в себе, как проказу, принципы классовой непримиримости, которые проявлялись во всевозможных социальных акциях, часто довольно агрессивных, за что всегда находился в поле зрения известных структур и не раз привлекался к административной ответственности. Тут даже родные были бессильны. Например, четыре года назад, его крутая тёща, пытаясь приструнить слишком идейного зятя после очередной позорящей семью акции, сорвала на нём, что называется, собаку. Дорого ей встала эта выходка! Мухин, не говоря ни слова, взял её сушащиеся в ванной любимые рейтузы, вышел на балкон, сжал их в комок и кинул со всей дури прямо с пятого этажа. Цветные рейтузы, раскрывшись, как парашют, приземлились на верхних ветках клёна. Так и висят до сих пор как символ классовой ярости.