Остров бабочек

Что касается меня, то власть я тоже люто ненавидел и презирал. Уж что-что, а презрения она была достойна, хотя бы за одно то, что, у неё не хватало политической воли разделать одним махом мясницким ножом олигархат, как убоину патологически разожравшейся свиньи. Но я старался избегать шумных мероприятий, ограничиваясь лишь философскими выводами, что, мол, всё само собой образумится и Россия, как мистическая Птица Сва, рано или поздно выберется из рыночных силков и вновь полетит по привычному ей маршруту за ясным солнцем вслед, где бойцу на дальний пограничный передаст писания древних волхвов. Но как бы я не избегал политических сборищ, иногда, после идейного пропесочивания меня Мухиным, я принимал участия в них, но исключительно экономического характера. В этом была моя принципиальная позиция.

А что же сегодня? Сегодня вроде бы намечалось то же самое. После очередной мухинской обработки, я, признавая правоту тезиса, что одними благими намерениями ситуацию не изменить, решил принять участие в этой акции. Ведь уверял же меня Серёга, что митинг согласован с властью, и звучать там будут только требования по восстановлении разваленной промышленности. («Раздолбали, сволочи, весь индустриальный потенциал. Всё, вплоть до последней гайки, за зелёную плесень продали!») Но по пути на митинг, Серёга, вдруг прекратив зубоскалить и скандировать навеянный ему не меньше, как свыше и показавшийся чрезвычайно остроумным экспромт «Раздолбали разъе…и!», посерьёзнел и с покрывшимся пятнами лицом по-деловому известил меня, что акция не санкционирована властями. Вот те, бабушка, и Юрьев день! Интересное кино. К этой неожиданной информации прибавилось ещё и тот прискорбный факт, что требования выдвигались не экономические, а сугубо политические: поменять нахрен власть региональную, а вместе с ней и столичное правительство. Мягко скажем, лопухнул меня Серёга. Пользуется мною, как ему заблагорассудится, а я как лопух, только, смущённо морщась, прошу побольше выдавливать вазелина. Огромное пролетарское ему за это спасибо! Мои декадентские настроения не могли не ускользнуть от Мухина. Увидев мою кислую физиономию, он, злобно откусив от своего сжатого кулака волосок и тут же его выплюнув, прожёг меня своим принципиальным взглядом, где в его рыжих радужных оболочках я увидел себя мелкой букашкой, и гнусавым голосом начал изобличать меня в несознательности, что я, мол, такой-то и сякой-то, и живу, дескать, в иллюзорном мире, и что я трутень из трутней, и на всё-то мне наплевать. Ведь я даже не имею представление, что подобные акции партией были запланированы по всей стране, в столице и во многих крупных областных центрах. Сейчас по всей стране многие тысячи, а может, и миллионы, сплотились плечом к плечу, чтобы сказать решительное «нет» преступному правительству, и в этот судьбоносный момент он на моей роже лишь видит печать мещанского верноподданного малодушия. Тоже мне! А ещё поклонник бунтаря Вагнера! Ох, знал, чем уязвить меня Мухомор. Ох, как знал! Пришлось придать своему лицу выражение классовой свирепости, такой, какой я её понимал, вроде выражение сторожа Лютича из охранного предприятия «Zigfried21».

Всё правильно. Серёга здесь не погрешил против истины. Страсти в стране бушевали не аховые, если её волны накрыли даже нашу районную, покрытую архивной пылью и плесенью глухомань. Мне к чему-то в связи со всей этой катавасии пришло на память «концептуальная» причина невозможности человека вырваться из мира порочной материальности, именуемой Волнением дхарм (моя первая большая поэма, написанная ещё в институте.) Если прекратится волнение дхарм, то должна наступить полная… Стоп! Кто произнёс сей ориенталистический перл?… то должна наступить полная… прострация-кастрация. Она же нирвана. Однако, нам это надо? Не надо. Дырявый бушлат засунь себе в зад. Страсти живое воплощение анархической славянской природы. И опыт (сын ошибок трудных), когда неизвестно, куда тебя в следующий момент зашкалит, можно посчитать весьма ценным для последующего его применения, между прочим, к творчеству в том числе. «Ничего не проходит бесследно. Даже нежная щуплая бледность». Фу, рифма неточная. Бесследно/ бледность. А так ничего. Можно сказать, даже здорово. Здорово ещё и потому, что все мы здесь сегодня собрались. И я, и Муха, вон и взяточник мэр, и Богдан Сиротин, и ОМОН. В самом деле, здорово! АМОН – отдаёт не просто мумифицированным Древним Египтом, а более основательным – железобетонной инсталляцией из музея поп-арта. Это уж точно не охранное предприятие «Zigfried» с вечно пьяным Лютичем.

Пока омоновцы, словно охотники за скальпами, выстраивались в хитроумный боевой порядок ирокезов, с трибуны у микрофона, на фоне утопающего в разросшемся черёмушнике основательно покосившегося памятника Ильичу, ожесточённо ораторствовал руководитель местной ячейки «Народа – это всё!» Богдан Сиротин. Несмотря на свои солидные габариты, он был чрезвычайно подвижен, чуть ли не как диск-жокей из ночного клуба «Блонди». С взлохмаченной бородой, злобно сверкая выпученными глазами и немилосердно терзая узел галстука, словно ему не хватало воздуха или его мучал призрак почившей жены, он срывающимся голосом кричал в микрофон:

– То, что у вас, господин мэр нет совести, это общеизвестно. Но то, что у вас отсутствует смелость, ясно стало только теперь. Это же уму непостижимо! На беззащитных стариков бросать своих цепных псов? Вот он, где момент истины! А ещё стоит в церкви с огромной свечой и целуется с румяным архимандритом. Но это всё гнусная ложь! Вот я атеист, а по натуре больший христианин! В отличие от вас я читал и Евангелие и «Капитал», и знаю, что собака всегда возвращается на свою блевотину. Так идите обратно, откуда вы явились, и не мешайте мирному протесту трудящихся. Ибо от вас, как от дьявола, пахнет тухлыми яйцами. Да, да, собака возвращается на свою блевотину, сказал Христос. А Маркс сказал, что пролетариату нечего терять, кроме своих цепей! Способно ли, вы, закостеневший в своих преступлениях, понять эту аллегорию? Нет, вы ни к чему не способны, кроме ваших афер! Мне стыдно, что я живу с вами в одном городе, что я когда-то работал с вами на одном заводе, который, кстати, благодаря вашей политике ныне является банкротом! Хороша политика! Нечего сказать! Продажа активов других предприятий города через подставные конторы? Что вы на это скажите, господин мэр?

Мэр города, Павел Пеленовский, с седым ёжиком и мелкими усиками, находящийся на другой стороне дороги, у жёлтого классицистского здания казарменного типа с припаркованных к нему несколько навороченных внедорожников, среди милиции и некоторых официальных лиц, делая вид, что это его не касается, вертел головой в разные стороны, слегка поглаживая свой шикарный итальянский костюм, словно счищая с себя дерьмо, которое на него лепил этот политический гороховый шут. Лишь изредка он делал какие-то реплики милицейскому полковнику, который многозначительно кивал. До приезда омоновцев мэр испытывал даже лёгкий мандраж, точь-в-точь такой же, когда получал крупную взятку от строительной фирмы «Эскуриал», но как только на площади появились омоновские «пазики», мэр почувствовал прилив свежего воздуха – у него даже затрепетали крылья носа, крупные, пористые и багровые. Самодовольная улыбка заиграла и на полных чувственных губах, которые привыкли к тонким винам и поцелуям красивых женщин, и в маленьких и хищных, как у хорька, глазках засветилась надежда на скорое отмщение. Сейчас пойдёт работа, грязная, как работа ассенизатора, ибо указания из центра были самые жёсткие. Толпу физически подавить и разогнать, а зачинщиков и самых рьяных смутьянов задержать. Пеленовский, словно капитан на шканцах, уже указывал пальцем командиру омоновцев на Сиротина, словно на вершину опасного айсберга, или точнее, как на коварного кита, которого надо немедленно загарпунить.

По толпе, в которой, кстати, стариков-то почти и не было, а считай, одни мордовороты, наэлектризованной риторической истерикой Богдана и предстоящей дракой с ОМОНом, прошла судорога, как по препарируемой лягушке. Молодые люди, набычившись, смотрели на парней со специфическими спецназовскими шевронами, и древки от флагов и табличек, на которых, кроме лозунгов, были приклеены портреты Ленина, Троцкого и Брежнева, готовы были пустить в ход, как оружие пролетариата.

– Вот она – генуэзская пехота, – злорадно тараторил Серёга, перемалывая челюстями конец потухшей папиросы. – Нет! Тьфу! (папироса вылетела изо рта) Крысы! Жаль, рогаток нету. А то мне хотелось бы послушать, как гайки прозвенели бы по их тевтонским шлёмам.

Я не нашёл в себе достаточного и мужества, чтобы поддержать энтузиазм Мухина. Я только печально подумал, что обаяние чудесного июньского дня должно пропасть, увы, уже из-за неизбежного побоища.

А день и впрямь выдался волшебный, прямо-таки какой-то лучисто-пленэрный, акварельно-тёрнеровский. В парках шелестела набирающая соки листва. Беззаботно летал невесомый тополиный пух. В чистом полдневном небе, ещё не утратившем утреннею колокольную звень, плыли, причудливо меняя очертания, легчайшие облака. Понизу и в выси парили озабоченные совсем другими проблемами стрижи. Извёстка и кирпич окрестных старых, в живописных трещинах, трёхэтажных домов, где грелись косиножки и другие представители местной мелкой фауны, вбирали в себя тепло неназойливого солнца. Из какого-то окна вырывалась кисея занавески вместе со звуками с грассирующим «р» романса Вертинского «Где Вы теперь? Кто Вам целует пальцы? Куда ушёл Ваш китайчонок Ли?». В другом же окошке, рядом с пухлым добродушным лицом бабы, допустим бабы Груни, облизывала лапы короткошёрстая серая кошка. «Газель» с продуктами возникла в конце улицы, как видение из советского кукольного мультфильма, и исчезла за углом, оставив дымок, который тут же растворился, как и сам автомобиль. Священна лень севрских амуров и нимф, испокон веков наполняющая в такое время дня старинные городишки, покоилась в тенях скверов, в ароматах цветов, в походках идущих вдалеке людей, в ворковании голубей, в сиянии облупленных памятников, в вяло прыгающих – от низкого давления – струях фонтанов.

Но нынешнее событие не давало обывателям безмятежно плыть по реке забвения: удить рыбу, забивать козла, рвать щавель и любоваться божьими коровками. Жизнь настойчиво стучалась в ворота. Хотя, если начистоту, и раньше бывали похожие митинги – шумные, как массовые гуляния на масленицу, и страстно-безумные, как нероновские оргии. В благословенный час рабочего обеда и часового отдыха, люди неожиданно зверели и, выбрасывая вперёд кулаки, надрывно скандировали мантры-лозунги, подкинутые им вождями протестного движения. Теперь, однако, дело простым оранием не ограничится. Видимо, достали мэрию эти сиротинские импровизации с шестью бемолями. Закона знать не хочет. Собирает всякую сволочь, когда ему моча в голову вдарит. А тут ведь ещё вздумалось проявить инициативу не только ему, но и остальным его однопартийцам по всей огромной России. Мимо такого руководство пройти не может. И из центра, как из вселенского мозга, настойчиво поступают призывные импульсы – задушить заразу на корню.

И в самом деле, нельзя попустить этим акциям, которые неизвестно к чему могут привести. За океаном вон, только ждут-не дождутся, когда раскачается державная лодка. Так-то оно так. Но зачем же испытывать терпение нищего народа? Власть, конечно, имеет право обуздать анархические выплески толпы, но прежде всего она должна не доводить людей, жаждущих справедливости, до протеста, который может перерасти в бунт бессмысленный и беспощадный. Или не определил эту меру законодатель Ликург22? Но что власти до Ликурга, если она не читала Плутарха, и до идеалов социальной справедливости, когда она крепко повязана олигархической паутиной, и нет у неё желания порвать эти умертвляющие и государственное и мистическое тело России тенёта. Круг замкнулся? Или нет пока ещё? Ибо эти несанкционированные протесты бессознательно имеют своей целью расшевелить зажиревшую власть, показать ей, оторвавшейся от жизни, что, кроме неё, ещё существует народ со своим достоинством и пониманием исторического пути. Так что же вы, правители земли русской! Если в вас ещё живёт капля мудрости, срежьте с себя пагубную коросту, как бы это ни было болезненно, и встаньте одним целом со своим народом!.. Наивно. Кто меня услышит? А если услышит, не поймёт.

– Оскольников, – зло огрызнулся Мухин. – Ты чо закатил глаза на небо? Молишься, что ли? Или птичками наслаждаешься? Очнись. Генуэзская пехота пошла.

Как? Уже? Я только многозначительно присвистнул. Многоголовая и многорукая машина подавления бунтов пошла вперёд, рифлёными бутами безжалостно давя жужелиц, муравьёв и божьих коровок. О Боже, её не остановят даже пробившиеся из асфальта ромашки-лютики! «Ромашки спрятались, поникли лютики», как пела мудрая Ольга Воронец. На нашей тризне кто хлебнёт первач? Плачь, муза, плачь!

Всё потом вспоминалось мне как во сне. Какой-то хлыщ с майорскими погонами пытался переорать в матюгальник Сиротина. Впрочем, вскоре этого уже не требовалось. Глава партийной ячейки, видя, что начинается заваруха, собственным примером решил поддержать своих последователей. Теперь майор призывал уже людей, чтобы те прекратили противоправные действия, иначе они, согласно Кодексу об административных правонарушениях, могут быть оштрафованы или даже, в исключительных случаях подпасть под уголовную статью. Толпа ещё плотнее сгрудилась и ещё остервенелей окрысилась. Меня куда-то затянуло, засосало, как будто в коварную тину у деревни Блудищево, и Муха выпал из моего поля зрения, а потом, вообще, из сознания, как будто его никогда и не было. Последним признаком его существования, был его, срывающийся на фистулу и уносящийся в какое-то межзвёздное пространство голос, поющий Варяга. «Врагу не сдаёотся наш гордый Варяг!» Потом пошла мочиловка. Омоновцы профессионально действовали, орудуя дубинами, как мо̒лодцы с большой дороги. Сиротинцы сперва ловко отбивались от спецназа своим агитационным инвентарём. Но ребята в шлемах и со щитами были надёжно защищены, в том числе и архистратигом Михаилом, их небесным покровителем. Поэтому им не стоило большого труда, чтобы расправиться с анархической, внутренне разношёрстной и мало идейной толпой, безжалостно сминая её. Вот уже кто-то показал спину и бросился бежать, но там его принимали под свои белые рученьки товарищи милиционеры. Мятущаяся в западне толпа уже меня не просто затягивала, а рвала, обсасывала, и молола, чавкая, как мясорубка. Я почти оглох от рыков этой толпы, имеющей инстинкты пещерных людей, а может, уже и рудименты ископаемых зверей. Я даже удивлялся, почему ни у кого ещё не отросли хвосты или рога. Хотя иногда казалось, что на голове у толпы рогатые шлемы викингов. Уж больно ритмично они ухали – ни дать, ни взять шведские хоккейные фанаты. Увы, результат помутнения разума. Но удивительно. Какое бы смятение не владело толпой, она была счастлива от какого-то пьяного экстаза, самозабвенно ищущей на свою голову и сломанных носов и выбитых зубов, и заплывших фиолетовых глаз. Какое-то мгновение, я сам поддался этому ничем необъяснимому мазохистскому скотству и варварству, и не знаю, куда бы меня занесло дальше, если бы вдруг, после очередного водоворота, меня не выплюнуло наружу. Я ощутил радость пространства и свободы, как птица, выпущенная из клетки. Стеснённые прежде лёгкие глубоко впитывали воздух. Сердце заработало равномернее, качая по артериям обновлённую кровь.

Лишённый, компрометирующей меня деревяшки, я, как ни в чём не бывало, пошёл в сторону, словно нечаянный прохожий, очутившийся возле битвы олимпийцев с титанами ради праздного любопытства. Что тут удивительного? Ведь человек падок до массовых зрелищ, футбола там, гандбола. Вот я и того… Но тут до меня донеслось хриплый призывный окрик: – Эй ты, мудак! Что, съе…ся собрался? А ну шуруй сюда! Считаю до трёх. После выстрел по яйцам! Повторить?!