Бизнес начинается, товарищи! Книга первая. Год 1992
– Лот двадцать пять. «Трусы женские в ассортименте. Минимальная партия: пятнадцать тысяч пар… Цена…» – бубнили в микрофон.
«Это что ж, трусы в парах измеряют?» – удивился Тимофей.
Он сверился с биржовкой – многостраничной брошюрой со слепым мелким шрифтом. Так и есть: в парах измеряют, собаки!
Тимофей почти машинально вскинул руку. Его жест заметили.
– Пожалуйста, – смотрел на него ведущий.
Тимофей с достоинством встал с кресла, прокашлялся.
– Контора «Берлога», – представился он, – У меня вопрос к продавцу.
– Да? Кто продавец? Лот двадцать пятый! Это кто у нас? – оглядел ведущий зал.
Из первых рядов поднялся очкарик на вид лет шестнадцати. Он что-то прошептал.
– Консорциум «Надежда», – усилил его голос ведущий. – Пожалуйста, вопрос?
– Минимальная партия, сколько? – спросил громко Тимофей.
– «Пятнадцать тысяч», тут написано, – терпеливо ответил за очкарика ведущий.
– Пятнадцать тысяч – это сколько?
– Не понял…
– Ну, сколько это штук – тридцать тысяч, что ли? – в свою очередь терпеливо выяснял Тимофей.
– Почему тридцать? – искренне удивился ведущий. – Написано же: «пятнадцать»!
– «Пятнадцать тысяч пар» там написано. Значит, тридцать тысяч штук? Если трусов, – улыбнулся покровительственно Орликов.
– А! – тоже заулыбался распорядитель торгов, и зал загудел. Многие оборотились к шестнадцатилетнему брокеру из «Надежды».
– Слушаем вас, молодой человек, – попросил ведущий.
Тот полез суетливо за бумагами, они выпали из его папочки, веером разлетелись по полу и сидениям, и очкарик исчез за спинками кресел. После недолгого замешательства и неслышных в амфитеатре переговоров между очкариком и президиумом, ведущий пояснил:
– Тут ошибка. Не трусов, а колготок.
– Понял, – сказал Тимофей, – Нет, не по-онял! Это как? «Колготки женские»… А бывают и мужские?!
– Ну… – распорядитель торгов снова глянул на троечника из «Надежды», тот снова уронил бумаги (не пьяный ли, подумалось Тимофею), и ведущий, поняв, что советчик из того никакой, махнул рукой, – Ну, может, и бывают…
Зал уже просыпался.
– Вы будете брать или не будете? – прервал перепалку молчавший доселе желчный субъект из президиума. Это был зам президента Биржи Корбунов.
– Нет, – с достоинством ответил Тимофей и сел.
– В чем трусы еще продавать? – вскочила какая-то женщина, – В парах! Чего вы там путаете?
«И, действительно!» – подумалось вдруг Тимофею, – «Вроде, в парах…»
– А вы там уточните! И лот пока снимите, – обратился суровый Корбунов к ведущему. И добавил: – Цирк тут устраивают…
– Я бэру! – вдруг раздалось из задних рядов.
Тимофей оглянулся и увидел поднявшегося в последнем ряду южного человека в дорогом двубортном костюме с отливом.
***Майор Загузин грустно пил водку в подсобке школьного сторожа Степаныча.
– Нет у государства понятия, что защищать надо Родину! – в который раз повторял он.
Но Степаныч, казалось ему, все-таки не до конца осознавал его мысль. Кивать-то кивал, да все как-то вяло.
– А! – обречено махнул рукой офицер. – Ты-то чего скажешь, Леонид Алексеич?
Леонид Алексеевич, учитель словесности, и вовсе пожимал плечами. Повод для выпивки был самый, что ни на есть, серьезный. Государство отменило школьную военную подготовку. Возможно, чтобы не плодить защитников Родины. Веяние времени всеобщего пацифизма докатилось и до их школы. Военруку Загузину велели сдать автоматы, противогазы, ручные гранаты и предложили полставки учителя труда и рукоделия.
– Нет, вы поняли?! Мне предлагают доски строгать! – возмущался майор. – Да я с военного училища молотка в руках не держал. Хозрота на что? Да мне дачу бойцы построили, я гвоздя не вбил.
– Вы уж на пенсии лет пять… – подал голос словесник.
– Ну, это я фигурально. Не в том дело. Надо будет, и молоток возьму, если Родина прикажет. Дело в принципе! Нужны стране солдаты или нет?
– Наверное, нужны…
– «Наверное…» Пацифисты вы сраные! «Наверное!» Кто вас защитит-то?
– От кого?
– Ну, здрассте! От кого! Да сколько их, врагов в мире, кого ни возьми. Штаты, китайцы, Израиль.
– НАТО, – вставил угрюмо сторож.
– Вот именно. Надо границы укреплять, а мы, наоборот, китайцев в страну запустили, на рынок ступить некуда. Доиграемся, выживут они нас, давно уж метят. А Америка! Ты думаешь, зря нашим пацанам головы дурят этой жвачкой, джинсами, этой порнохрафией?! Это ж все равно, что побрякушки и цветные тряпочки для дикарей.
– Здраво мыслите, – похвалил Степаныч, – Вас бы в депутаты.
– А и пойду! Меня теперь народ поддержит. Меня армия поддержит. Армия быстро разберется, кто тут кто.
– Это после сокращения? – уточнил Леонид Алексеевич.
– А что? – заступился за друга Степаныч. – У нас народ обиженных властями уважает. Ельцин на чем вылез? Я и по себе знаю…
– Погоди-ка, – прервал его Загузин. За разговором не заметили, что вторая бутылка кончилась. Надо было бежать. – Степаныч, твоя очередь.
– Не-е, – обиженно замотал головой сторож, как бы намекая на то, что он тут хозяин, а они гости. А гости должны приносить с собой.
– У меня спирт есть, – сообщил учитель словесности.
– Откуда? – радостно удивился Загузин. – Указку, что ли, протираешь?
– Нет, диапозитивы, – засмеялся Леонид Алексеич, – О жизни Пушкина. – Он открыл свой толстый тяжелый портфель и извлек оттуда двухсотграммовую бутылочку с делениями.
– Чего молчал-то? – потер руки майор и задумался на миг – А тебе, что, тоже выдают?
– Диапроектор, магнитофон – положено.
– Иди ты!
– Ладно, шучу. Это я у химички на компресс попросил.
– У химички! – расплылся в улыбке бывший военрук, представляя приятную во всех отношениях Анжелу Ипатьевну. – Где ж я-то был? У меня ведь тоже спина…
Степаныч тем временем деловито разбавил спирт и нарезал еще закуски.
– Да, братцы… – вздохнул майор, поднимая стакан. – Последний раз, наверное, так сидим.
– Это почему?!
– Потому! Неужто я с табуретками буду возиться? Да еще на полставки! Придется работу искать. Эх, два года назад была пенсия, куда еще ни шло, а сейчас что это за деньги?..
– Мне тоже всего десять часов оставили, – сообщил и литератор.
– Да ну?! Как так? Во, блин! – майор даже отставил стакан.
– Ксенофонтова из декрета вышла. По закону обязаны ей дать ту же нагрузку, что была до отпуска. Я же, в общем, временно работаю, – скромно поведал о своих проблемах Леонид Алексеевич.
– Ну, елки-надь! Я-то хоть военную пенсию получаю, а ты на что живешь?
– Вот меня хрен кто сократит! – сообщил, выпив уже, сторож.
– Это как сказать, – отмахнутся майор, – На что ж ты живешь, Алексеич?
– Да, всякое. Репетирую помаленьку. Рецензии в журналы. Корректура там…
– У? – майор Загузин о чем-то надолго задумался.
– Так выпьем? – весело предложил Леонид Алексеевич.
– Выпьем, – отрешенно чокнулся с ним майор.
ГЛАВА 1.2
Борщов, прислушиваясь к своему сердцебиению, медленно поднимался по родной лестнице. Он так и не решил, сразу обрадовать Антоновну или как-нибудь потом, не сегодня. Сейчас важнее было найти повод, чтоб раскрутить ее на бутылку. Конечно, стоит ему сразу с порога бухнуть: все, мол, сократили – повод будет.…
Но хотелось бы как-то помягче. Не надо тут путать повод с причиной.
Сердцебиение, одышка. На тридцать шестом году жизни, когда все рушится, организм тоже начинает предательски подводить. Как ему выдерживать конкуренцию с молодыми зубастыми волками, не обремененными разными комплексами?
На своем пятом этаже Сергей Иванович постоял пару минут, но так ничего и не придумав, позвонил в дверь. Открыла дочь, тринадцатилетняя Настя.
– Привет! Что-то ты рано, – в голосе дочери он почувствовал подозрение. Неужели, знают? Когда успели? Случайно позвонили ему на работу, и…
– Я рано? Это ты почему-то еще дома, – почти весело отвечал он. – Никак, уроки учишь?
– Ха! – вздернула нос Наська и убежала.
– Маманя-то где? – крикнул вдогонку Борщов.
– На кухне, где ж еще?
Тут и Антоновна вынырнула из кухни – отчего-то довольная и раскрасневшаяся, в нарядном переднике.
– Привет! Ты рано…
– А хрен ли там делать… – уклончиво произнес Борщов, скидывая туфли. Второй туфель отлетел и стукнулся о какую-то огромную, стянутую ремнями сумку.
– Что за баул? – удивился он. И тут же заметил некую чужеродную обувь в углу. Все еще не «въехав», начал вешать куртку и наткнулся на чужое кожаное пальто. И, наконец, осознал, что вся прихожая заполнена чужими вещами, а в квартире стоит чужой дух, перемешанный с непривычным в последнее время запахом вовремя приготовленного ужина.
Антоновна между тем загадочно блестела глазами.
Он вопросительно поднял бровь. В первый момент в груди похолодело – никак, родня какая-нибудь приехала? Вот бы не вовремя-то!
Антоновна – надо же! – приблизилась к нему, поцеловала в щеку, приняла из его рук авоську с хлебом.
– Выпить не купил случайно? – спросила она.
– А у тебя не день рождения случайно? – озадаченно промолвил Борщов. – Ба! Да ты уже!
Она отвернулась и, танцевально повиливая бедрами, зашагала к кухне.
– Он выпить не принес! – крикнула она кому-то в кухне слегка заплетающимся языком.
Сергей Иванович, как завороженный, двинулся вслед за нею.
В мелкогабаритной их кухне стоял густой туман; возле лампочки висел топор.
Первое, что разглядел Борщов в этом тумане, были глаза… Глаза, от взгляда которых он мог бы умереть, но как-то не умер сразу, и даже вида не подал.
Она не изменилась. Неужели? Ведь прошло больше десяти лет. Нет, конечно, на лице ее появились морщинки, кожа уже не была такой гладкой, но все это было неважно.
Татьяна улыбалась. Танька, тайная институтская любовь…
Да, он когда-то любил её, лучшую подругу своей жены и, в силу многих причин не смог даже сделать попытки, даже просто дать ей знак. Хотя, казалось, она все видит, все понимает.
А потом она уехала. Далеко. И были сначала только ее редкие письма Марине с ничего не значащими «привет Борщову». И он начинал понимать, что, кажется, сделал в жизни самую большую глупость, не сделав ничего. Это была болезнь. Иногда ему хотелось бросить все и уехать туда, в Новосибирск, где жила теперь Татьяна. Бывало, что он пьяный писал ей письма, но рвал их, протрезвев. И понял, что однажды все-таки бросит такое письмо в почтовый ящик.
Понял он это за те три секунды, что видел ее глаза, пока Татьяну не заслонил вставший ему навстречу мужчина с сердечной, располагающей к себе улыбкой.
– Узнал? – спросила Антоновна, имея в виду, конечно, не этого незнакомца. А Борщов глупо улыбался, косясь на Татьяну и мотая головой.
– Это мой муж, – подала голос Татьяна, с каким-то эдаким выражением, впрочем, ему все чудилось, все чудилось. Просто муж, да и муж!
– А это мой муж! – вторила ей Антоновна, указывая на Борщова.
– Ну, вот и познакомились, – засмеялся Муж. Он крепко пожал руку Борщову и представился: – Александр-р.
– Сергей, – выдохнул Борщов, поразившись глухоте своего голоса. Он уже знал, конечно, имя Татьяниного мужа. Из писем.
Интересно, заметила Антоновна что-нибудь? И знала ли раньше? Если и заметила, то виду не подала.
Он что-то говорил. Татьяна то приближалась, даже коснулась губами его щеки, то где-то терялась…
Только пару минут спустя, закрывшись в ванной, Борщов очухался, разглядывая в зеркало свои ошалелые глаза.
Одышка, которая началась еще на лестнице, кажется, усилилась. В груди как-то нехорошо бухало. Надо было перевести дух – не мальчик, все же… Борщов затушил и выбросил сигарету, присел на краешек ванны и включил посильнее воду.
Он и не думал, что так обрадуется.
***«Опять подружек привела», – подумала Катя, невольно вслушиваясь в разговоры, доносящиеся из прихожей. Последнее время бабуся часто приходила не одна. Нет, соседки по подъезду были нередкими ее гостями, но захаживали они обычно попозже, после обеда. А тут прямо с утра какая-то делегация. И тетки были всё какие-то незнакомые. Иной раз Катя сталкивалась с ними в коридоре, но они сразу исчезали за порогом бабусиной комнаты, где включали старенький телевизор, и на всю квартиру взвывала очередная рабыня Изаура, а то и Просто Мария. Видимо, старым подругам по душе был коллективный просмотр.
– Проходите, Мария Тимофеевна, проходите, – неслось из-за двери, – Вот сюда, здесь моя комната… Пока еще не выселили. Недолго осталось. Вот, внучок подрастает.
«Специально для меня – так громко?» – расстроилась Катя. Жилищный вопрос в последнее время, действительно, поднимал голову. В этой трехкомнатной квартире они жили, сколько она себя помнит. И у Кати всегда была своя комната. Бабуся с дедом занимали другую, побольше. А родители обитали в гостиной. Там же появилась и кроватка братца. Дед умер три года назад, и выходило, что Катя и бабушка теперь занимают по отдельной комнате, а родители с братом ютятся втроем.
Сашка же подрастал. Гостиную приходилось по-всякому разгораживать, перегораживать. То его уголок отделяли сервантом, то их раскладной диван ширмой, – так, что и гостей-то неудобно стало принимать. И Катя, и бабуся с тревогой ожидали перемен. Уже пошли какие-то рассуждения на кухне за общей трапезой. Намеки высказывались. Слава Богу, брат был еще мал, а то бы он быстро предложил простое арифметическое решение: родителям выделить спальню. Бабусю переселить к внучке, а самому, так и быть, остаться в общей гостиной. В этом направлении намеки и сыпались. Разве что, сомнения возникали, не остаться ли родителям в зале, а ему занять отдельную жилплощадь. Поменьше, Катькину. А ей и у бабуси будет не тесно. Она уже выучилась, а Сашеньке тишина нужна, чтоб готовить домашние задания. Как будто он их готовит…
И вообще, думала Катя, зажилась я тут. Пора уж выйти замуж, как все нормальные девушки, и переехать жить к молодому мужу.
Правда, по этому поводу намеков пока не возникало. Во-первых, тема, конечно, деликатная. Во-вторых, не буди лиха, как говорится. Как бы молодой да красивый муж к ним не переселился. Из общаги ветеринарного института…
Папаня, папаня! Нет, чтоб заботиться о расширении, крутиться как-то, а то – как получили двадцать лет назад эту хату (за счет деда-фронтовика, между прочим), так и застряли…
Но пока все оставались при своих, и бабуся могла принимать своих гостей, как подобает, у себя.
– Проходите, Семен Макарович, проходите. Вот сюда, – снова услышала Катя. Ого! В доме появился мужчина!
Что у них там, клуб знакомств открылся, что ли? Для тех, кому за 70…
– Понял, – громким надтреснутым голосом ответил Семен, видимо, Макарович, – А, простите, где у вас тут руки помыть?
– Вон там, вон там…
– Благодарю.
«Какой вежливый дедушка», – думала Катя, – «Не иначе, бывший профессор. Или не бывший?» У них в институте профессора на пенсию принципиально не спешили. Иных и под руки водили на лекции.
Не ровен час, у бабуси ухажер объявится. Хотя… Тогда ее с Катей точно не объединят; а то, глядишь, и бабуля сама – к молодому мужу…
За стеной послышалось знакомое «бу-бу-бу» вперемежку с испано-язычными обращениями: «Ах, Гарсия… сеньор Антонио… падре Мандрагорья»… «Вашего племянника убили дурные наклонности и страсть к прелюбодеяниям!.. Ах, донья Хуанита, ах, матрона Кабанне!..»
И так целый день!
Тут к Кате постучали.
Она вскочила с дивана и сама открыла дверь. Это была не бабуся. Это был сам Семен, видимо, Макарович.
– Ох, извините! – смутился старик. Да, именно старик, лет ста, но бодрый, в пиджаке с орденскими планками.
– Бабушкина комната там, – показала Катя.
– Благодарю, благодарю. Какое чудесное дитя! – Семен, видимо, Макарович, блестя глазами, спиной вперед отошел в указанном направлении.
Катя вздохнула и присела к зеркалу. Чудесное дитя… Возникла потребность подкрасить глаза.
Не прошло и минуты, как дверь толкнули, и в образовавшуюся щель послышалось:
– Катюня!
– Ау, бабуля! – отозвалась Катя.
– Телефончик-то у тебя? – баба Варя вошла в комнату, озираясь в поисках аппарата.
– У меня.
– Ну и как, дозвонилась куда-нибудь?
– Да, так…
– Эх, – горестно вздохнула бабуся и убралась. Вместе с аппаратом.
Телефон им понадобился…
Катя подошла к книжному шкафу. Все читано-перечитано. Маманя свеженьких брошюр подсунула. Некий Дэйл Карнеги с умными советами, как стать счастливым и богатым. Тесты еще какие-то: «Найди свою тропинку».
Поиски работы за последние три месяца вывели Катю не то, что из душевного равновесия, но и, кажется, душевного здоровья. Сначала, после окончания института, она отдыхала на седьмом небе, когда выяснилось, что распределение отменили, и не надо было ехать отрабатывать куда-нибудь в сельскую школу или библиотеку. Именно в эти хлебные места отправляли первым делом свежеиспеченных искусствоведов. Это уж потом, вернув государству долги за бесплатное обучение, годика через три (если не выйдешь замуж и (или) не заведешь корову), ты могла спокойно осесть где-нибудь в районном отделе культуры или, если повезет, помогать с культурой трубопрокатчикам в их ДК: подкрашивать серебрянкой бюст вождя, заделывать штукатуркой панно «Радость труда», ну и так далее, что там еще положено молодому специалисту? Постепенно можно было дорасти до министра культуры – это было известно каждому выпускнику института. Но сначала – районная библиотека!
А теперь! Теперь выяснилось, что можно вообще все, что не запрещено. Не запрещено было и вовсе не идти работать в школу или библиотеку. Свободное распределение – мечта красных отличников – стало доступно абсолютно любому.
Тут еще ее сбили с панталыку на кафедре… Давай, мол, готовься в аспирантуру. Вступительные экзамены – осенью. Она как дура корпела, вспоминая забытую напрочь марксистко-ленинскую философию, бегала на курсы английского, просиживала в библиотеке над альбомами и монографиями о жизни гениев.
Сдала. Приняли.
А потом выяснилось, что аспирантуру при кафедре закрывают, и теперь, если уж неймется, нужно ехать в Катеринбург. Но уже следующей осенью. И еще специальность пересдать – там как-то не сильно доверяют нашим местным экзаменаторам.
В общем, надо было искать нормальную работу.
К январю, правда, оказалось, что в школах давно идут сокращения штатов, и ставок нет. Разве что, где-нибудь в Колупаевке, куда добираться часа полтора на трёх автобусах. А библиотеки вообще позакрывали, открыв на их месте совместные с братьями-вьетнамцами торговые предприятия. Катя подумала, не устроиться ли в газету – недаром печаталась в институтской многотиражке. Захотелось ей вести культурную, или какую там еще страничку в областной печати, хоть в «Вечерке», хоть в «Местной правде». Только там ее и ждали! Предложили на полставки курьером. Отказалась дура, а через два дня место уже заняли.
Катя ничего не понимала. Она ходила в соответствующие отделы, в музей, в какие-то липовые культурные фонды, появляющиеся, как грибы после дождичка… Те фонды занимались продажей папирос и водки. Учредители, непременно толстые дядьки, предлагали ей место секретарши, а по совместительству – референта по общим вопросам. Иногда лапали – видимо, оценивая профпригодность. Она дурела и бежала из этих фондов…
…Да! Нужно же позвонить Леське! Вот о ком она сегодня забыла напрочь, хотя подсознанием ощущала с утра что-то хорошее, что редко уже случалось последнее время. Эх, бабуся телефон утащила!
Катя порывисто вышла в прихожую за аппаратом. Телефона на столике не оказалось. Удлинительный шнур уходил под дверь бабусиной комнаты. Звонят они!
Катя озадаченно подошла к закрытой двери, гадая, закончили ли они телефонные переговоры. Странно: всхлипы и вздохи дона Рамиреса были приглушены, зато отчетливо слышались голоса бабусиных гостей.
– А какова норма прибыли? – раздавался голос Семена, видимо, Макаровича.
– Какая там норма… – это уже баба Варя.
– Ну, как же, Варвара Игнатьевна! На любом предприятии устанавливается норма прибыли…
– Да погоди ты, Сеня, нам голову забивать. Рано еще нам о нормах прибыли думать, – послышался другой женский голос, – Мы пока решаем организационные вопросы.
– И все-таки, и все-таки, – обиженно проворчал Семен, видимо, Макарович.
Подслушивать нехорошо. Но Катя так удивилась услышаному, что просто не могла отойти от двери.
Третий женский голос, между тем, продолжал:
– Товарищи, то есть, господа, давайте не отклоняться. Давайте, по повестке дня.
«Ого!» – подумала Катя, – «Никак, в нашем доме поднимает голову гидра недобитого коммунизма. Тайные собрания ветеранов компартии? Но при чем тут «господа»?
– Да, что там по повестке? – это баба Варя.
– Нам еще нужно придумать название нашего товарищества, выбрать директора, тогда и будем думать об Уставе. Нужно еще согласовать вклады в Уставный фонд.
– Какие вклады? – горестно вздохнула бабуся. – Все вклады Гайдар съел.
– Да, уж нам бы сейчас наши вклады… – вторила ей кто-то из подруг.
– Ничего-ничего, – успокоил их Семен, видимо, Макарович. – Минимальный Уставный фонд, в принципе, невелик. И его можно внести имуществом.
– Какое у меня имущество? – совсем пала духом баба Варя. – Вот только телевизор черно-белый, ему цена красная сто рублей. Новыми. Да еще ковер драный.
– Это не беда…
– Люди, – строго сказала та дама, что объявляла повестку дня. – Мы еще дойдем до Уставного фонда.
Хоть садись и табуретку подставляй! Такой был интересный у них разговор. О телефоне Катя и позабыла. Она только чуть-чуть отошла от двери, готовая в любой момент отскочить подальше.
– Давайте хоть, название придумаем, – предложила строгая дама. По всем приметам, по голосу и тону, была она из начальников.
– Что тут долго думать? Да хоть, «Березка», хоть «Одуванчик»… – предложил кто-то.
– «Божий одуванчик»! – хохотнул старик.
– Н-да, Мария Тимофеевна, – протянула укоризненно и строгая дама.
– Может, что-нибудь эдакое … – это баба Варя.
– Молодежное, – не унимался Семен Макарович, – Давайте вашу очаровательную внучку спросим.
При упоминании собственной персоны Катя отскочила от двери, и через пару секунд была уже в своей комнате. Вовремя: почти тут же ее дверь приоткрылась. Неужто, бабуся, и вправду, идет к ней за советом?
– Катя, тебя к телефону! – крикнула, однако, баба Варя. Что-то уж больно строгим голосом…
***Тимофей Орликов с чувством выполненного долга направился в буфет. Единственный лот, заявленный его конторой, был озвучен. Интереса у биржевиков их вагон арматуры не вызвал, уже в который раз. Дурак директор, купил эту арматуру, почти все конторские деньги истратил (вечно он со своим: «надо торговать реальным товаром»), а цены встали. Ну и, смысла не было следить дальше за торгами – денег-то все равно не было. Правда, имелись у них заказы от некоторых партнеров, при случае взять что-нибудь на Бирже по комиссии; но, во-первых, хотели они всё купить даром, во-вторых, биржовку с указанием товаров и цен Тимофей уже изучил и ничего подходящего там не встретил. Можно было, конечно, сидеть, ждать какого-нибудь внеочередного лота, но это успеется. Все, что не вошло в биржовку, обычно объявлялось под конец сессии.
К тому же, после всех этих продуктовых и тряпочных лотов в голове у Тимофея все перемешалось. Ароматные чаи в бочках налезали на меховые купальники, их вытесняла колбаса без сои, видеодвойки грузинские, репа с медом в стеклобанке 0.25 литра, тюль драповая по сто пятнадцать рублей за килограмм и странное «кашро». Может быть, кашПо, однако, и написано было в биржовке «кашро» и продиктовали «кашро», и никто не поправил, так что, возможно, действительно, кашро. Мало ли чудес не бывает на свете? Купить бы этого кашра (тем более что, недорого), да и поставить куда-нибудь в Самотлор, озолотились бы. Особенно, если сдать оптом, пока никто не разобрался.
Вот бы как торговать! А то – купил гад Вострюгин, арматуру, ржавеет теперь на складе. И сиди без зарплаты…
Тимофей аккуратными шажочками, дабы не привлекать внимания окружающих (он был воспитан на классическом театре), приближался к выходу.
– Мужик, ты куда? – остановил его некто, сидящий в первом ряду амфитеатра.
– В буфет, – машинально отозвался Орликов и сразу одернул себя: «Тебе-то какое дело?»
– Не будете ли так любезны, принять наше предложение? – окликнувший его человечек, немного странный на вид, с бакенбардами и в плоской круглой шапочке, сунул в руки Тимофея какой-то рекламный листочек.