– Ошибка. – Наконец, произнёс он и медленно улыбнулся. – Вы часто совершаете ошибки?
Веда продолжала смотреть на него, но взгляд её сделался холоднее.
Его лицо, с высокими плоскими скулами, удлинённое, не пострадало после схватки. Веточка застряла за ухом, это считается?
– Я не люблю, когда разговаривают вот этак. – Ответила она.
Он сделал ладонью жест, говорящий – понимаю. Наклонив лицо, он объяснил, что чувствует себя виноватым, отсюда и некоторая фамильярность – он надеется, что она его извинит.
Затем их беседа развивалась с паузами и внимательными, исподтишка изучающими взглядами, ещё несколько минут. Веда была благодарна за спасение и вообще мужество всегда слегка опьяняет.
Пока пружина флирта раскручивалась (или закручивалась) с похвальной неторопливостью, Веда убедилась, что новый знакомый хорошо воспитан и умеет выбирать слова.
Чего-то в нём не хватает, сказала она себе, но объяснить не захотела. Он посмотрел на неё проникновенно и в то же время сдержанно, продолжая рассказывать о том, как хлопоты по организации циркового турне завели его…
– …в этот забавный городок. Знаете ли, в столице много пишут о вашей прекрасной погоде.
Она кивнула. Посёлок находился на границе между Сурьей и временно отделившейся территорией, и потому волновал столичных комментаторов. В Годанье его упоминали, как «форпост возможностей демократии в Опасном Лесу». Разговор о погоде вполне сойдёт.
Она смотрела на губы его, которые улыбались, и поднимала взгляд, чтобы удостовериться: а глаза-то серьёзны. Цвет лица у него был красноватый – знак принадлежности к древней расе то ли захватчиков, то ли коренных жителей.
Тысячу лет назад территорию нынешней Сурьи оккупировали эти непонятные с красноватым цветом кожи, широкими и высокими скулами и тёмными раскосыми глазами. Сурья долго томилась в рабстве и освободилась, дав оккупантам отчаянное сражение.
Те, кто не любил Сурийцев, любили злословить, что победили захватчиков Сурийцы с узкими глазами над подозрительно высокими и широкими скулами. И всё же Сурья освободилась. И вот эти старые знаки на лицах незнакомца и Веды свидетельствовали о древнем союзе любви и крови. Это давала о себе знать хромосома Вторжения, сплавившаяся с разномастной генной цепочкой Сурьи.
Таким образом, Веда и Владимир, хоть и принадлежали к одному роду, и были молоды, являлись носителями реликтовых знаков Общности и Отчуждения. Если бы между ними состоялся роман, это только придало бы остроты их чувствам. Они это знали, со всей силой двух сознающих свою привлекательность животных
– Меня зовут Владимир.
Он как будто угадал её мысли, но вида не показывал. Веда с любопытством следила то за ним, то за сарайчиком, из которого изредка доносился тихий исступлённый рык.
«Я не должна больше его видеть».
…Она увидела его ещё семь раз в течение семи дней. Медведь неизменно рычал и бесновался возле сосны, а Владимир успешно изображал полную противоположность. Вот и сегодня в четверг они разговаривали в парке под медвежий шум, то ли мычание, то ли отдалённый гром. Океан за оградой тоже рокотал, хотя куда деликатней и многозначительнее.
Они говорили о погоде, о весне, о новой люстре в церкви, о том, правда ли, что в посёлке инкогнито живёт великий злодей, о политических переменах в связи со странным отпадением Юго-Западного побережья от основной территории Сурьи, о красоте сосен в парке, похожих на преображённые облака. Это звучало так:
– Тепло, да?
– Весна очень необычное время.
– Д-да… Один человек назвал её насильницей.
– Правда?
– Ну, да… а это правда, что у нас здесь живёт один ужасный… он злодей и всё такое… Да?
– О ком вы говорите?
Веда назвала.
Владимир спросил:
– А вы сами верите, что он здесь? Говорят, зло можно почувствовать на расстоянии, когда расстояние уменьшается.
– Не знаю.
– Я тоже. Но дела здесь творятся такие, что я бы не удивился…
– А, вы про это… но ведь в этой стране всегда что-то такое происходило. Наверное, и до Метеорита разные города то и дело объявляли о своей независимости.
– Возможно. Удивительно изящные сосны растут в вашем парке.
(Медведь в эту минуту как раз трудился над тем, чтобы вывинтить одну из них из земли, сплошь устланной дёрном.)
Подобный разговор происходил между ними уже в седьмой раз, причём, предварительные варианты мало различались. (Третьего дня им повстречался пробиравшийся среди дёрна, как сквозь лес, помощник мэра, и какое-то время они исследовали на прочность и эту тему.)
Владимир вспомнил про бедняжку и собирался сказать что-нибудь незлобивое о власти и её природе, но заметил удивлённое лицо Веды. Она прислушивалась, потом обернулась к пинии. Медведь мирно спал, осенённый зелёным облаком.
Бражник прилетел. К его встрече приготовили сретенские нарциссы – прелестные неяркие цветки табака, испускавшие столь сильный и нежный аромат, что он мигом наполнил всю квартиру.
– Откуда цветочки? – Спросила НН.
(Веда не ответила.)
Апрельские белые звёзды почти не пахли. Бражник отнёсся к ним сдержанно, и пришлось угостить его чаем.
– Так откуда цветочки? – Повторила упорная НН и получила ответ – улыбку. Взглянув на знаменитые дочерние зубы, она хмыкнула, как делал это Пусик, когда пища не устраивала его.
Когда снова встретились, медведь полез Веде навстречу, гукая, как гигантский волосатый младенец. Было пасмурно, по холмам гулял туман, ибо пришло время тумана. В парке таинственно дрожал воздух, между деревьями мелькали белые ускользающие фигуры.
Внимание Веды было утрачено Владимиром в значительной степени, медведь занимал все её мысли. Владимир предложил ей выйти через Южную калитку к набережной и посмотреть, зажёг ли иллюминацию военный корабль, стоявший в бухте с новогодних каникул. Корабль пришёл под флагом одной из стран Годаньи с миротворческими целями в качестве гаранта от агрессии Сурийских вооружённых сил. Так было напечатано в «Юго-Западной газете».
– Огни в тумане… хотите?
Но Веда отказалась. Она следила за тем, как зверь, похожий на сбежавший из чашки великана кофе, возится на лужайке, пытаясь вобрать в себя крепкий дух зелёной травы.
Восьмое свидание прошло без медведя. И на другой день Владимир не привёл его, и в сарайчике затаилась тревожная тишь, хранившая медвежью форму. Владимир не отвечал на расспросы Веды, где он потерял их постоянного свидетеля. Он даже не уцепился за провокационный вопрос, чтобы переспросить, свидетелем чего могло быть его второе воплощение.
Веда рассердилась и брякнула, что он ревнует бедное животное к ней.
– Он проникся ко мне симпатией.
– Это верно.
– Где он?
– Не беспокойтесь о нём.
– Я просто хочу его увидеть.
Владимир улыбался. Не стирая этой глуповатой улыбки, он пообещал, что когда-нибудь покажет ей медведя.
Если она действительно хочет.
Она заверила, что хочет.
– Сейчас.
Он помотал головой, совсем как медведь.
Беседа расстроилась. Веда отвечала холодно и скоро стала прощаться.
Тогда он вздохнул, отступил к сосне, исчез, вместо него в тени появился гризли.
Веда никогда не забудет этого: тёплый дрожащий воздух, низкий потолок парка, привидения среди ещё неодетых кустов, жёлтые бороды форзиции возле сухого фонтана, и медведь, похожий на валун.
– Ну и ну.
Так она сказала. С места она не сдвинулась. Она заметила, что медведь, хотя и вполне разумен теперь с виду, но преодолеть себя она не может. Он заворчал, и, преображаясь во Владимира-человека, сердито уличил:
– Ага.
Что он имел в виду, Владимир не объяснил. Веда миролюбиво подошла к нему и, взяв под руку, предложила пойти и посмотреть на огни в тумане.
Огни были хороши, что и говорить. Уже прощаясь, Владимир, заметивший, что расстановка сил не изменилась, легкомысленно подзадорил её – сказал, указывая на туман, блуждающий над бухтой, что он не прочь…
– …поплавать с вами.
Она обернулась, не тратя слов… Он скалился в своей обычной манере, которая ничего не выражала, и взгляд его невольно остановился на её губах, розовых и не очень ярких, открывающих в ответной улыбке крупные зубы. Клыки были самую чуточку длинноваты.
Рядом собирали в мешок книги с прилавка – рабочий день кончался.
– Погадаем по книге? – Веда взяла с прилавка потрёпанный томик. —
Вы позволите?
Продавец, могучий седобородый старец, позволил кивком, даже не
взглянув на них.
Вышло:
– Старые карты, красивые девки.
– Хорошо, что не наоборот. – Согласилась Веда. – Это мы на кого гадали?
– На меня. – Решил Владимир. – А можно, я прочту всё целиком?
– Это позволительно?
Владимир пробежал быстрыми глазами текст:
– Всё прилично.
– Ну, валяйте.
– «Старые карты, красивые девки, выпей на посошок. С собой прихвачу только книжки, винишко в дырявый дорожный мешок».
Веда глянула краем глаза.
– Там ещё строчка.
– «Камень и тот, придорожный, знает, твой поцелуй – ожог».
Веде понравилось, и потому она принялась язвить:
– Какой любезный камень. Откуда бы ему знать?
Владимир подумал и кончиками пальцев дотронулся до орсова знака, который неизменно выныривал из ворота его рубашки.
– Может, она камень на шее носит?
– Да, или у неё каменное сердце.
Медведь прекратил развивать тему и спросил, сколько стоит книжка, но продавец хрипло ответил:
– Нечего из вежливости расход делать.
– Мы вас задержали.
– Не гоморрец я, чаю.
Сгрёб потрёпанные сокровища и ушёл со своим мешком.
Медведь проводил его взглядом, откровенно жалея, что не купил всё же книгу. Он собирался что-то сказать.
– Я подыскал себе кое-какую работёнку. Довольно далеко.
– Так уж далеко?
– Ну, изрядно. Есть такое местечко. Про него обычно не говорят.
– В аду?
– Хуже.
Медведь видел, что Веда не верит. Она припомнила ответ продавца и улыбнулась:
– В Гоморре, что ли?
Медведь рассмеялся. Они распрощались, причём медведь отчётливо произнёс напоследок несколько слов.
Когда Веда возвращалась домой, размышляя над ними, она мысленно прикидывала, какими могут быть возражения Надежды Наркиссовны против Владимира. Не то, чтобы Веда решила резко поменять свой образ жизни и ввести в неё этот новый, надо сказать, прельстительный элемент. Она часто оценивала людей и события с точки зрения изумрудно-жёлтых глаз сервала. Это было полезно, так как НН обладала удивительно рациональным взглядом на происходящее.
Конечно, законно возникает вопрос, а что собственно может вообще происходить в этом посёлке, где все и каждый вечно, с чашечкой кофе в доминантной руке и с облупленным яичком в другой, лежат на подоконнике конторы либо сбоку на прилавке лавочки. Чиновники в предбанниках, сидельцы в лавках, учителя в учительской, садовники в Парке – ну, все…
Веда, не отвечая себе, вытащила из крошечной сумочки зеркало в собственную ладонь величиною – оно и помещалось в ладони. Распаковала: подцепила ногтем верхнюю целлофановую обёртку, затем ноготком стерла закраску с шифра. Поверхность принялась таять и светлеть. Казалось бы, зачем удивляться очевидному – Орс всходит из океана, Бриджентис ярче ночью, чем днём, а зеркала… они…
Так и есть. Проступил в зеркале её портрет – пока плывущий, мелькающий, но всё более ясный и отчётливый.
Она досадливо подумала, что не купила в запас ещё пару зеркал. Ненужное она мимоходом, покидая Парк, бросила в прорезь прозрачного, согласно правилу, чана у Восточной Калитки, где оно и растворилось.
Острое стёклышко вмонтировалось в молочную густую массу и принялось таять комком порошкового крема. Амальгама, хранящая память о последнем лице, показывала портрет, созданный второпях.
Смотреть на это не рекомендовалось, (но и не запрещалось). Вот Веда и смотрела. Под её взглядом лицо теряло живые краски, становясь призрачным, как лёгкие лики парковых обитателей. Будто кто вытирал запотевшее стекло. Глянули на неё из чана собственные глаза, да так напряжённо и вопросительно, что Веде сделалось даже слегка не по себе.
Растворение происходило медленнее обычного – чан был переполнен, а ускорителя давно не добавляли, нарушая норму. Лёгкий запах миндаля поднимался над подрагивающей и дымящей массой.
Веда решила ничего не говорить дома про Владимира.
Встретившись с ним через три дня, она пожелала отправляющемуся в дальнюю дорогу наилучшего сочетания обстоятельств. Разговор на этом закончился. В первый день весны медведь покинул город.
Опрометчивость акулы
Конечно, жить в посёлке не очень-то приятно, так как здесь живут с тобой под одним небом, то выкрашенным в детский голубой, то серым и низким, 22 тысячи человек. Не нужно обладать сверхъестественными математическими способностями, чтобы подсчитать, скольких из этих тысяч вы скоро будете знать в лицо. Вы будете знать держателей лавок, учителей местной школы, директора кинотеатра, богатых людей, бедных людей, не говоря уже об их складчине. И они будут знать вас.
Но, как не нами сказано, – всякая палка о двух концах. Есть в этом и нечто и не столь неприятное.
Вы, к примеру, можете себе позволить некоторую фамильярность, домашнюю вальяжность.
Так размышляла утром последнего дня марта Веда Львовна.
Именно эти размышления побудили её выйти на прогулку до утренней чашки кофе, не сменив домашнего халата на что-нибудь более подобающее. Впрочем, она прикрыла неглиже длинным плащом и накрепко стянула его на талии. Халата – вишнёвого или скорее лилового при утреннем свете – не стало почти видно.
На ногах остались домашние, обтянутые бархатом туфельки на босу ногу.
Утренняя прогулка началась.
Она спустилась к набережной и первым делом увидела художника. Веда сразу немного раздражилась, так как предположила, что он рисует море.
Дело в том, что посёлок имел счастье обладать пейзажем, который притягивал всех тех, кто любит дублировать действительность. На Юго-Западе в бухте очутилась во времена движения ледников небольшая гора, оторванная великими переменами от далёкого материка. За несколько тысяч лет гора обтесалась и поросла лесом.
Этот кусочек пейзажа до того часто переносили на холст свои и пришлые, что на воздухе должна была образоваться рамочка.
Гора покорно позировала и даже не двигала сердито лопатками под мохнатой шкурой. Конечно, никому не возбраняется рисовать, что душа пожелает. И хотя качество изображений не совпадало с количеством, жители посёлка относились к этим похитителям отражений совершенно благодушно.
Веда почему-то не любила поклонников знаменитого пейзажа и еле слышно скрежетала зубами, когда видела очередную спину, обтянутую ветровкой или покрытую загаром, а за плечом набившую оскомину трапецию с непременным облачком нимба и взвихрившейся волной у подножия.
Она уже оскалилась, когда взгляд её скользнул к холстику, высоко поднятому на мольберте. Если бы художник обернулся, он бы увидел стройную женскую фигуру, затянутую в плащ, из-под которого виднелись домашние башмачки. Он бы рассмотрел холодное лицо, с прикрытым светлыми прядями глазом. И, приглядись он повнимательнее, он бы увидел, что дама чем-то рассержена, но вряд ли бы понял, что виной он сам, а тем паче – почему вдруг оставшийся на виду глаз просиял от удовольствия, а руки перестали нервно стягивать на груди плащ.
Веда с удивлением убедилась, что на картине явственно возникают западные холмы. Художник очень точно передал трудные цвета – зелёный и коричневый. Этот поклонник чуждой Веде стихии, не зная о том, поднял ей настроение.
Веда тихонько обошла его, не услышавшего шагов, и не позволила себе обернуться. Она вела рукой над поручнями и рассматривала море, на которое не посягнул дубликатор действительности.
Спустя месяц будут мыть набережную, и страдальчески просить презрительными голосами не ходить «по мытому». Элегантные дамы будут перелезать через ограды Парка, чтобы увидеть фонтан, который до этого видели на картинках. Сейчас не сезон.
Каменные носороги пыжились по обе стороны Южной Калитки. Маленькие пирамиды, страшно древние, открытые морским офицером в степи, стояли вдоль аллеи акаций. Еле приметный запах тухлых яиц настигал того, кто желал рассмотреть их поближе. (В качестве строительного средства использовали смесь яиц с сахаром.) Привезли пирамиды именно сюда, потому что посёлок выиграл среди приморских городов Юго-Запада в конкурсе «Право на древности».
Тусклый свет Орса приветствовал Веду. Он выглядел гостем из плоского мира, вломившимся в трёхмерку. Веда могла бы встретить здесь мэра – многие мэры совершают утреннюю пробежку. И нашему тоже советовали совершать пробежку по утрам по примеру лидеров Годаньи. Его уверяли, что совершающего пробежку президента какой-нибудь из стран Годаньи, граждане запросто могут встретить бегущим по улочке в нарочных штанишках. Но мэр нашего городка таких вещей делать не будет: справедливо полагая, что президенту-то можно, Годанья эвон большая, а ему не следует – неприлично.
Ворота парка: кованые Орс и Бриджентис с младшей сестрой украшали решётку издавна.
Она спустилась на общественный пляж, оставила плащ и туфельки в укромном месте под каменной лестницей, и, не колеблясь, вошла в воду по щиколотки.
Приподнимая полы халата, она побрела по воде.
И вот тут-то она поняла, что удержаться не сможет, и хоть на взгляд небезумного человека было более чем прохладно, поплывёт в голубой, страшно холодной и волнующей сердце воде, чем-то похожей на шампанское.
Поплавать!
Вода очень подходила для Настоящей Прогулки, но она всё же не позволила себе подумать об этом. Ей было памятно, как способна она увлечься, приняв себя другую, и как радостно быть акулой и быть свободной.
Она поплыла, и ткань халата мешала ей разве что самую чуточку. Она бы и вовсе ей не мешала, если бы она не думала всё время о том, как хорошо было бы выпустить складчину…
Но нельзя, так – нельзя.
– Организм не принимает? – Говорил добрый голос. – Или принимает?
Акула думала, что она одна в целом мире, и голоса показались ей на редкость противными. Спокойное утреннее море плескалось вокруг лодки, высунувшейся из-за скалы. Веда повертелась в воде и поплыла в том же направлении, надеясь обогнуть каменный выступ раньше, чем лодка выплывет на открытое пространство.
– Она – человек. – Возразил другой. – Баба редко когда человек, но уж если человек – то тогда да, тогда уж… Ты понял, что я сказал?
– Я понял, что ты сказал. – Заверил добрый нетвёрдый голос.
Последовало молчание. Океан прислушивался.
– Это подарок, да? – Спросил добрый.
Потом он же сказал:
– Ре… региональные бусики. Она будет рада.
Пловчиха подивилась своей досаде. Правда, голоса были пьяненькие, и она сразу поняла, что это приезжие, но чем они ей помешали?
Если она не поторопится, они её заметят, и тогда последуют комментарии. Пустяки, конечно, но одно только предположение её взбесило и заставило приподняться в воде.
Возле первой, меньшей из скал она столкнулась с ними. Течение вынесло её неподалёку от лодки.
Дружелюбные рожи мелькнули смутно, как в пиратском рулоне, которыми брезгует КЭ.
– Смотри-ка. – Сказал тот, что имел рожу больше и расплывчатей.
Другой подхватил:
– Смотри, какие тут водоплавающие птички.
Это множественное число вывело её из себя. (Так она, спустя час, оправдывалась перед собой.)
Потом она оправдывалась, что преследовать акул, когда они хотят побыть в одиночестве, – нехорошо. Словом, чистейшей воды неврастения.
Веселящийся рот бедного толстого дурака в лодке напомнил ей подсознательно о собственных челюстях. Семиметровая линия голубой глади зашевелилась. Вынырнуло желто-бурое тело с плавником из мирной блёклой воды бухточки. Лодка от мистически необъяснимого толчка перевернулась.
– Акула! – Крикнул один.
Оба вслед за классическим воплем и падением, заколотили ногами и руками по совершенно спокойной великолепной воде.
Та, которую помянули, устыдилась.
Поплыла, забыв в мгновение ока об этих никчёмных бедолагах и обо всём. Это вам не ванна. Да, дорогая мама. Поплыла спокойно и величественно, с огромным удовольствием разрезая нежную поверхность любимого моря. Увлекаясь, нет – непростительно увлекаясь.
Преображению сопутствовала вспышка радости. Веда втайне подозревала, что это неправильно и свидетельствует о том, что зеркальная душа несколько обособлена и, как говорится, себе на уме. Чем это чревато, он не знала и, если честно, не задумывалась.
Вероятно, следует остановиться на предмете превращения. Как, собственно, это происходит, точно известно только учёным, которые сочинили уйму книг на темы «Биофизика превращения», «Поведение протона в процессе превращения» и даже «Умственная гигиена до и после превращения». Обычным людям, как называют политики всех представителей популяции, начиная с гениального живописца и заканчивая теми, кто пишет разве что на заборе, – так вот, обычным простым людям ничего о превращении неизвестно.
Да и зачем? Ощущения при этом, как правило, приятные. Но не более. Похоже на те, что сопровождают погружение в сон, когда очень устала, и глаза сами закрываются, а книжка выскальзывает из разжавшихся пальцев.
Но с Ведой обстояло несколько иначе и это её, не то чтобы смущало, но… она старалась не задумываться, почему Переход вызывает у неё – в этой или той сущности? – неистовую радость, которую, с позволения сказать, стоило бы назвать дикой.
Это необъяснимое состояние встречается и в обыденной жизни, но не в такой степени. Когда в сумрачный грязно-мокрый день, ощущая тяжесть зимней одежды, вдруг видишь, как яркий свет зажигается в луже, и свет дробится под ударами подмёток прохожих, вот тогда в голове под черепной костью зажигается свеча и собственная кровь начинает пьянить, превратившись в слабое вино.
И сейчас это произошло. Веда никуда не исчезла, просто отошла в сторону и смотрела на пляшущий свет. Она словно нашла в шкафу коробочку с бабушкиными драгоценностями или увидела во сне звезду.
Она знала, что изменилась внешне и весьма. Наверно, вид у неё внушающий почтение. Она бы ухмыльнулась, припомнив вопли этих протрезвившихся бедолаг, если бы вместо губ в форме купидонова лука у неё не появилось острое рыло с вечной усмешкой треугольной пасти.
Вода тоже изменилась. Сравнение с шампанским теперь казалось неубедительным и слабым – зачем непьющей рыбе эти жалкие человеческие возбуждающие средства?
Вода теперь была не мокрая, а пушистая, как любимый плед. Она шевелилась, как множество букв и иероглифов, которые слагались в бесчисленное множество посланий. Вода видела Веду и говорила с ней и о ней. Она была безразлична и заботлива без меры в одно и тоже время.
Акула не двигалась, это море двигалось сквозь неё. Веда в уголке сознания сообразила, как далеко она заплыла. Побережья как не бывало.
Прокричала птица – из тех, что прекрасны наверху, на распластанных двумя потоками свободы крыльях, и разочаровывают, цепко сидящие на перилах пляжей. Молочно-белая птица с жёлтыми глазами, лапки снизу похожи на детские рисунки цветов, летала над водой, в том верхнем неустойчивом мире.
Рыба без лишних размышлений убралась под воду со своим плавником, не замеченным пока с поверхности: вернули лезвие в ножны.
Тут из угла выступила собственной персоной Веда Львовна и шепнула: «Не вздумай…»
Но тотчас шторы раздёрнулись. Веду ослепило, и она зажмурилась.
Вильнула бурая тень под волнишкою. Удар изнутри шевельнул затихшую воду. Красивый большой нож так ровно разделил поверхность, что тонкий проборчик сохранялся на незримую долю мгновения дольше, чем положено по закону.
Птица? Никаких птиц.
Плоское небо отразилось в маленьких бесстрастных глазах, беззвучно под водой сомкнулись зубы. Ничего особенного не произошло…
Из потайной глубины она услышала далёкие крики. Кричали люди, с отвращением и негодованием. Они пожалели птицу.
Гигантское – как им со страху показалось, почти золотое тело акулы вызывало только одно желание – чтобы её не было. Но она была.
Она увидела людей на колеблющейся, как поверхность чая в чашке, палубе и услышала, как что-то с треском разодрало воду.
Теперь крики были полны торжествующей ярости.
Но за что?..
Оставляя за собой розовый тоннель и ощущая вкус собственной крови, а вкус собственной крови ужасен, Веда медленно пробивалась сквозь отяжелевшую воду. Тело стало неподъёмным и глупым, точно Бог не продумал его во всех подробностях.
Она знала толк в возмездии. Это за птицу – сказала акула себе.
И хотя первым намерением рыбы было – выброситься на ближайший берег, освободясь от раненого тела, ставшего чужим, как кандалы, она подавила приступ паники.
Принимать человеческий облик было бы ошибкой и непростительно глупой. Рана, опасная для акулы из вида лисиц, станет смертельной для женщины из рода человеческого.