Превратись. Вторая книга

У пустыря он подождал. Вроде такой же огонёк сиял под меловым утёсом, но только Всеволод вгляделся, как пропал огонёк.

Пёстрые простыни.

Всеволод подумал про них, совсем как Веда, чуть более часа назад, но не с алчным нетерпением, с нежностью, пожалуй.

Его порция пеструшек ожидала в гостиной, погружённой во мрак, как и весь дом под меловым утёсом, как и вся Ловарня, огоньки которой гасли за его спиной, пока он шёл по выбеленному и мокрому от света Бриджентис пустырьку.

За час перед рассветом акула открыла глаза во вздрагивающей от гаснущего сна темноте и поняла, что происходит что-то и происходит уже давно.

Неслышно она оказалась у окна, сначала спустив ноги в мутное пятно уходящей Бриджентис, устроившееся на циновке у кровати.

Что она намеревалась углядеть, неизвестно: окно её комнаты выходило на Запад, окно дракона Южнее. Синий зверь маленьких гор на чёрном небе был мёртв. Во всяком случае, он был спокоен. Всякое лето из ночи в ночь эта часть горизонта трепещет, как мясо на сковородке, изводясь от великой силы Заката, действующей всю ночь безотказней лампады в комнате, где читают старые, очень старые книги. Но сейчас Запад чернел, а горная седловина терялась в этой черноте. Зато с Юго-Востока и сверху небо оживало, двигаясь тёмными волнами медленно и верно.

Приближался час великой синевы, пронзительной синевы, когда подобает спать, чтобы не видеть этого неестественного цвета, настолько чистого синего цвета, что воспроизвести его обычными средствами никому не удавалось.

Рождённая акулой не была слишком чувствительна к воздушной стихии, холодная рассудительность весьма часто, и даже весьма часто, заменяла ей обычную для пылких детей земли и огня интуицию. Впрочем, она полагала, что в тех случаях, когда ищут опоры в этом неосязаемом словечке, речь идёт об избытке предрассудков, смешанных с плохим воспитанием. Поэтому и не страдала, когда Надежда Наркиссовна называла её «рыбёшкой» и «студнем, задвинутым на третью полку». Сдержанность и умение разбираться в своих ощущениях в ту минуту, когда иные почли бы такое занятие кощунством, на самом деле, нельзя считать недостатком.

Сейчас это свойство выразилось вот в чём: глядя светлыми морозными глазами в наполнявшееся синим светом окно на долину, чудеснейшее из всех мест на свете, Веда сказала себе, что всё это очень мило, но хотелось бы ей, Орс подери, знать, что здесь замышляется.

И она в этот волшебный час сделала то, что всегда делала, когда ей казалось, что её намерены сбить с толка, а именно – рассеянно и неторопливо перебрала все свои впечатления последних двенадцати часов, сначала в произвольном порядке, потом выстраивая их в той или иной последовательности. Это у неё называлось – «поразмышлять хорошенько». (А Надежда Наркиссовна отзывалась об этой привычке, как о ловле блох в кошачьей шерсти. Сама она, к слову, ни разу этим не занималась – я о ловле).

И вот после нескольких минут размышлений (небо просто-таки полыхало синевой) она кивнула сама себе, ибо она всё теперь узнала.

Среди её мыслей мелькнула и та, что касалась юго-западного окна. Она решила, что из него видно больше материала, располагающего к размышлениям.

В гостиной, на маленьком раздвижном диванчике, точь-в-точь как тот, который стоял в гостиной у Надежды Наркиссовны, сидел и тот, кто, согласно предположениям этой особы, мог бы уместиться внутри, то есть, в диванчике.

Дракон не зажёг света, удовольствуясь гаснущим светом Бриджентис либо по другим причинам. И никаких пёстрых простыней: они были расстелены на узкой кровати в комнате, отведённой дракону. Боже мой, вид у них был таков, будто кто-то только что поднялся с постели. Но это было странно. Дело в том, что дракон не ложился в ту ночь с тех пор, как вернулся после игры в биллиард. Возможно, он страдал бессонницей, вполне извинительной для человека, проделавшего длительный путь. Иногда так бывает.

Он не шевельнулся, ни разу, видимо, избрав удобную позу, и смотрел перед собою в темноту.

За час перед рассветом его взгляд переместился в окно, и открывшееся зрелище, оставившее нечувствительной акулу, заставило его подняться и подойти, чтобы лучше насладиться им.

Может показаться удивительным, но, постояв у окна, Всеволод занялся тем же, что и Веда. Ещё любопытнее, что он пришёл к тому же умозаключению. Правда, как он распоряжался своими мыслями, мне лично неизвестно. Его далёкие предки вышли из бури, рождённые громом и самой удачной из молний под удары ветра. Так они сами думали. Сообщаю этот архивный факт биологии лишь для того, чтобы оправдаться: никто и никогда не смог проследить ход мыслей дракона. Но это, кстати, неважно. Важно то, что результат у юго-западного окна был тот же, что у расположенного юго-западней. И, между прочим, преимуществ у Всеволода, вопреки предположению и всегда вообще слегка завистливой акулы, не было.

Зато он сделал и кое-что ещё. Он принял решение.

Небо, слегка скособоченное над Ловарней, принялось за свою обычную работу: оно сперва подвыцвело, лишившись режущей глаз синевы, трогательно заголубело, побледнело и до того увлеклось, что сделалось почти прозрачным: крупные звёзды смотрели сквозь запылённое окно.

И вот, над Востоком, за присыпанной мучкою дорогой, показался огненный перевёрнутый полумесяц Орса, и наблюдатели в окошках вздрогнули. Сияние, мгновенно разлившееся по готовенькому небу, предвещало страшно жаркий день.

Красный диск, едва ли не в два раза больше вчерашнего, покатился, почти под прямым углом вверх, потом чуть срезал и застыл, теряя свою яркую окраску. Бриджентис, потупив голубые глаза, висела забытой театральной маской над пустырём, где трапезовали вчера хозяева. Отсюда вынесли все декорации, кроме утёса, похожего на горку школьного мела в углу квадрата выцветшей травы.

Первой мыслью дракона после того, как он всем существом преклонился перед этим величием, была та, что нужно немедленно занять ванную комнату.

Он развернулся на сбитых подошвах и со скоростью пули промчался в эту славную комнатку, мигом заперев изнутри крашеную в голубой цвет дверь.

Немедленно засим он услышал шлёпанье босых ног, затем дверь с силою рванули и после секундного затишья заколотили кулаками небольшого размера.

Всеволод, сидя на краю птицеобразной ванны, благодушно улыбнулся и открыл оба крана.

Послышались новые удары, свидетельствующие, что снаружи повернулись к двери спиной и колотят пятками.

Всеволод чуть умерил водяные потоки и кашлянул. Стало тихо.

– Дорогая, я в отчаянье, но… – Негромко и отчётливо произнёс он.

В ответ, после паузы, было сказано несколько слов, которые я не процитирую. Смысл сводился к тому, что Веда надеется, что происходящее не затянется надолго.

Всеволод поднялся и, приблизившись, положил ладони на дверь.

– Дорогая, я и забыл спросить, нужна ли тебе ванная. – Громко сказал он, губами касаясь замка.

Он услышал некий звук, произведённый с той стороны в том же месте. Затем послышались удаляющиеся шлепки и громкий хлопок двери.

Когда у вас длинные-предлинные волосы, к тому же растрепавшиеся от долгой дороги, это, несомненно, очень полезно. Они слегка заслоняют лицо, скрадывая некоторые недостатки оного, например, чуточку жестковатую линию от лба к подбородку и равнодушный взгляд. Вдобавок никто не может заглянуть вам в лицо, если вы этого не хотите. Всё это, конечно, прекрасно. Но в нашем восьмиугольном мире совершенство редкость. Посему обладание подобными преимуществами сопряжено и с определённым неудобством. Чтобы вымыть и расчесать этакое сокровище (а это, увы, неизбежно, если вы не хотите быть исключённой из числа цивилизованных багажников), необходимо Волевое Усилие.

В обычной, домашней и мирной жизни таким Усилием являлась Надежда Наркиссовна, которая, бросив один-другой взгляд в сторону хорошо заслонённой дочери, заводила разговор о каком-то кирпиче, который может внезапно свалиться на голову и как будто неудобно, ежли голова нечиста. В таких случаях Веда обычно удивлялась и спрашивала, кому это может быть неудобно, ибо, ей это достоверно известно из источников, такой человек вознёсся бы сразу в горние высоты и, вряд ли, ему могли быть интересны пустяки и суета сует. Но большею частью Веда после таких слов отмалчивалась, пока Надежда Наркиссовна не скажет попросту: «Доченька, вымой перед смертью один раз голову». И тогда Веда шла и делала Волевое Усилие, благодарная за то, что Надежда Наркиссовна не злоупотребляла своим красноречием так уж часто.

А волосы следовало вымыть, ибо в довершение к тому, что они перепутались в отвратительные клубки и вместо того, чтобы оттенять глубину глаз акулы нагло лезли в эти самые глаза, они ещё и слиплись почему-то, издавая сладкий, тревожный и совершенно излишний (Веда смутно это ощущала) для цивилизованного существа аромат.

Вот почему, наткнувшись на запертую дверь, Веда пришла в нешуточную ярость: ей столько стоило послушаться Волевого Усилия, что теперь, удалившись снова в спальню, она гневалась с каждой минутой всё сильнее, воображая, как она будет распутывать волосы, наклоняясь над ванною и прислушиваясь к водяным потокам, гремящим всё несноснее. Воображение иногда вещь совершенно излишняя. В довершение, дракон принялся насвистывать в ванне и против воли Веда прислушивалась, и то, что она не могла узнать мелодию, бесило её до неистовства.

В конце концов, она её узнала и заскрежетала зубами – это не шутка.

Всеволод, свершив всё, что намеревался – по-видимому, он держал своё воображение, если оно было у него, в узде, – прибрал ванную, ополоснул её и не выключая кранов, аккуратно раскрыл маленькое окошечко почти под потолком, для пара. Подтянувшись на руках, он вылез через него и неслышно спрыгнул в глухой палисадничек, сплошь заросший лиловыми цветами.

Веда, злобно размышляя на краю кровати о том, зачем насвистывать в ванной и, тем более, эту песню, услышала, как что-то легонько стукнуло в полуприкрытую ставенку.

Подняв голову, она, сквозь отвратительные лохмы, благоухавшие с каждой секундой всё навязчивее, увидела, как ставень приоткрылся, и голос Всеволода, чья тень тоже проникла в комнату и легла к ногам Веды, сообщил:

– Дорогая, если тебе нужна ванна… Она тебе нужна?

Веда вскочила, как рыба, ставшая на хвост, и, зажав в кулаках космы, подбежала к открытому окну. Под ним стоял Всеволод в наглухо застёгнутой рубашке и оттёртых на коленях джинсах, умытый и свежий, выставив подбородок, чьё упрямство было сглажено чудесным утром и отменным, бодрым настроением. Он ласково ей улыбнулся. От подобной улыбки у иной дамы в руке растаяло бы мороженое. Но он знал, с кем свела его Участь на берегу озера и на подобное, конечно же, не рассчитывал. Гипотетическое ледяное угощение в кулаке Веды вполне сохранило свои качества.

Акула бросила взгляд на его влажные, расчёсанные на пробор волосы и коротко что-то прорычала.

– Что? – Угодливо переспросил дракон.– Ну, не буду тебя задерживать.

И он поспешно пошёл вдоль дома, сказав, прежде чем смыться окончательно:

– Я тут, во дворе.

Веда хлопнула ставней так, что дрогнули стены, и поплелась в ванную. Зловеще посмотрев на закрытое паровое оконце, она склонилась над бортиком ванны, уже набравшейся до краёв. Не закрывая глаз и не задерживая дыхания, окунулась по плечи. Волосы струёй поплыли в воде.

Вода тотчас сделалась красной, затем густо-бурой. Протянув наощупь руку, Веда выдернула пробку и зловеще сощурилась на милый предмет: на неё невинно глянула крохотная целлулоидная уточка.

Выпустив воду, Веда выжала себе на голову полфлакона шампуня, заимствованного ею с полочки. Она тёрла и без устали выжимала волосы, пока в ванну не потекла обыкновенная прозрачная вода. Надо отдать должное Веде Львовне – хоть и с запозданием, но тут явно было задействовано Волевое Усилие, притом, недурное. (Следует это запомнить… в смысле, это я себе, вас я не собираюсь утруждать.)

Когда она убедилась, что в волосах не осталось ни полкапельки сладко пахнущего вещества, она, торжествующе сопя, замотала голову жёстким, но приятным полотенцем, мстительно обернулась на уточку и с чувством собственного достоинства вернулась в свою спальню, побывав зачем-то сначала в спальне дракона.

Сев перед открытым окном, откуда вплывали волны ночной прохлады, сохранившейся на клумбах с лиловыми цветами, и поднятые с земли Орсом, она, содрогнувшись, представила, как будет расчёсывать волосы. Тотчас её посетила новая мысль, она стянула одним движением полотенце и тогда только улыбнулась своей мысли под тяжёлой ароматной завесой.

Заодно она, не шевельнувшись, очень приветливо окликнула Всеволода.

Тот явился немедленно и с улыбкой спросил, облокачиваясь на подоконник:

– Как тебе спалось сегодня?

Веда заверила, что отлично и потрогала кармашек халата, который нашла в спальне и сикось-накось набросила на себя.

– А тебе?

– Я чувствую, что выспался.

– Отлично. Я тут взяла твой гребешок, ничего?

С этими словами Веда показала гребешок, поднесла к волосам и дёрнула гребешок вниз. От него отлетело, по первому счёту, три или четыре зубца. Всеволод проводил их взглядом…

– Конечно, конечно.

– Надеюсь, у тебя нет перхоти.

Всеволод сказал, что он тоже надеется, и под треск – зубцы так и брызнули – хотел уйти, но задержался.

– Если хочешь, я… – Неопределённо предложил он. – М-м…

Веда бешено замотала волосами, напоминающими на этом этапе некое хозяйственное орудие, обитающее в кладовке.

– Дотрагиваться до моей головы может только уравновешенное мыслящее существо.

Всеволод помялся.

– А я… М-м?

Веда подняла гребешок и повертела им.

– Смотри, до чего ты довёл предмет личной гигиены. По-твоему, он принадлежит уравновешенному мыслящему существу?

Всеволод, возможно, ответил бы на этот вопрос, но в глубине дома что-то звякнуло. Постучали, конечно же, во входную дверь.

– Как прошёл вечер? – Занося гребешочек над особо спутанной прядью, приветливо спросила Веда.

Стук раздался вновь.

– Превосходно.– Отчитался Всеволод, и не взглянув на весело поскакавшие по полу зубцы. – Хозяин метнул мне в лоб заострённый предмет из неизвестного сплава с ускорением до десяти километров в минуту.

Больше не стучали. Веда встала с постели и, раздирая на ходу колтун, подошла, оперлась на подоконник.

– Я смотрю, у тебя на лбу ничего такого нету.

– Да. – Согласился Всеволод.

– Тогда зачем ты упомянул об этом обстоятельстве? Здравствуй, здравствуй, Григорий.

Улыбающаяся морда маячила за плечом Всеволода.

– Да так, просто. Доброе утро, батюшка.

Леопард с обыкновенным своим смехом, кипящим в суженных этим смехом зелёных глазах, весело поздоровался, тут же с обаятельным смущением запротестовав, что он, де, ещё далеко, ой как далеко, не имеет права на такое почётное обращение. Веда смеялась, держа позабытый гребешок в отставленной руке и рукой отодвигая с глаз подсыхающие и светлеющие волосы. Поймав взгляд Всеволода, она с силой провела гребешком сверху донизу, и пастор внезапно умолк, глядя на упрыгавший под кровать зубчик.

– Я, между прочим, – после заминки молвил он, – с вопросом. Тётушка Сари велит спросить, сколько яиц варить гостям к завтраку.

– Что за бестактный вопрос? – Возмутилась Веда. – Разве такое спрашивают? Пусть варит побольше, не скупясь. И передайте ей, что вы прочли недоумённое чувство в моих глазах.

– Два. – Сказал Всеволод.

– Нет, да это возмутительно. – Не унималась Веда. – Ни за что не поверю, чтобы воспитанная Сари поднимала с утра шум из-за каких-то яиц.

Веда уставилась на леопарда осуждающе. Тот как будто смутился.

– Если честно, она мне такое не поручала. – Признался он.

– То-то же. – Удовлетворённо заметила Веда. – Тайное всегда становится явным, запомните на будущее, служитель культа.

– Она варит, как всегда. – Сообщил сконфуженный Григорий.– Из общего счёта. А я просто хотел обзавестись приличным предлогом, чтобы пожелать вам доброго дня. Это ваше первое утро в городе.

– Очень любезно и учтиво. – Молвил дракон тоже довольно любезно и учтиво.

Григорий обрадовался. Он, подойдя ближе, засыпал их приветливыми расспросами, шутил, сообщил массу забавных сведений об истории и особенностях местности. Веда даже очень охотно слушала, круша гребешок. Пастор умолк, с восхищением глядя на акулу.

– Такая длинная шерсть. – Проговорил он, умиляясь. – Длинная шерсть.

Веда энергично кивнула.

– Да уж, вы тут не можете, как я посмотрю, похвалиться длинной шерстью.

Всеволод кашлянул. Веда отковыряла пальцем качающийся зубчик и положила его на карниз.

– А вот вы бы посмотрели на кропивнянского батюшку. – Продолжала Веда, самодовольно приглаживая волосы двумя ладонями. – Что бы вы сказали, хотела бы я послушать.

Она разобрала волосы пальцами и остриём гребешка, морщась, провела пробор.

Леопард призадумался.

– Кропивник, я слыхал об этом посёлке. Это что, там крапивы много?

Веда возразила, возясь с рядочком, который наощупь не показался ей ровным:

– Отчего же? Это совсем от другого слова.

– Да?

Вид у леопарда был заинтересованный.

– От слов кропить и кропило. – Растолковала Веда.

– Это ведь и крапива от того же слова. – Задумчиво заметил Григорий и спохватился. – Затеял филологический спор до завтрака. Пойдёмте, господа! Ежли, конечно, – опять спохватился он, глядя, как Веда убирает волосы, – вы готовы.

Веда показала ему изрядный пучок волос, вспыхнувший по свету золотом.

– Линяю.

Григорий подошёл ближе и, облокотясь на карниз, выразительно двинул бровями.

– Госпожа может осчастливить деревенского парня… если бы он решился попросить у неё драгоценный сувенир…

Веда хихикнула.

– Но он не осмелится.– Заверила она.– Не настолько же он нахал. К тому же, свои очёски лучше сжечь во избежание использования их для магических ритуалов.

– Это суеверие. – Пасторски подняв лапу, пожурил Григорий.

– Или ещё в еду попадёт. Впрочем…

И Веда, положив клок на ладонь, надула щёки. Золотистый клубок подхватился и, мелькнув на свету, исчез за лиловой клумбой.

– Птицам на гнёзда. – Объяснила она.– Хватит на завалященькое гнёздышко, и довольно с меня добрых дел на первую половину дня.

– Вы уже сделали доброе дело и не одно. – Серьёзно сказал пастор.

Не ответив на вопросительную усмешку акулы, он, мельком оглядев её, опять предложил, что, ежли можно, то, чтобы уже пойти, так как Сари не любит, когда опаздывают к приёму пищи.

Веда заторопилась и уронила гребешок. С кряхтением наклонившись за ним и снова показавшись в окне, она укорила Всеволода:

– Ты мог бы поднять.

– Извини, пожалуйста.

Леопард, с лёгкой улыбкой переведя взгляд с неё на дракона, вполголоса заметил:

– Господин находится по эту сторону окна.

– Я припоминаю одного-двух из своих знакомых, кому это не помешало бы. Это ведь элементарная вежливость. – Снова отнеслась акула ко Всеволоду.

– Сам не знаю, что на меня нашло.

– Неповоротлив ты для дракона.

– Такое больше не повторится.

– То-то же.

– Для этого надо обладать быстротою огня. – Пробормотал леопард.

Веда продолжала ворчать. Она села на край кровати и принялась обуваться, рассматривая свои туфельки. Собеседники по ту сторону окна тактично отошли и продолжали обмениваться утренними впечатлениями.

Стукнула дверь. Глянув в окно, они убедились, что Веда вышла из комнаты, затем опять открылась и закрылась дверь. Они слышали, как она спустилась с крыльца, и направились ей навстречу в обход дома.

Пустырь весь влажно сиял, и виднелась Ловарня, с крышами в ночной росе. Деревня казалась спящей, но что-то, быть может, лёгкие звуки шагов или запах готовящейся еды, убеждали, что это не так.

Всеволод подошёл к Веде и, предлагая акуле руку, негромко сказал:

– Мне так неловко.

– Пустяки.

Веда делала резкие движения, одёргивая на себе платье, которое, по-видимому, натягивалось на ходу.

Всеволод настаивал:

– Нет, нет… глупо вышло. Мне бы следовало извиниться по-мирийски.

Веда подняла на него кроткие глаза и улыбнулась уголками губ. Леопард, трусивший с заложенными за спину лапами, воскликнул:

– Господин знает древнее гиперборейское наречие?

– Нет, но…

Веда вмешалась:

– Он только учит.

Леопард, сочтя слова дамы приглашением и шедший до того чуть позади Всеволода, догнал Веду и, приветливо кивнув ей, обратился к дракону:

– Пусть господин не расстраивается. Мирийский диалог не труден для гиперборейца. Он сходен с родным языком господина – те же неуловимые изменения слова, делающие его иногда неузнаваемым.

– Это обнадёживает.

– Да, и к тому же, мёртвый язык весьма лаконичен… теперь здесь говорят куда красочней.

Веда, что-то припомнив, вытащила из кармана гребешок и подала его Всеволоду, для чего ей пришлось высвободить свою руку.

– Мне, в свою очередь, неловко. – Сказала она. – Я немножко его попортила…

Всеволод поглядел на гребешок, который теперь мог похвалиться крайней лаконичностью устройства и нагло показывал владельцу два зубца по краям.

– Пустяки.– Повторил дракон словечко акулы и забрал свою собственность.

– Он такой ломкий.

– О да.

– Он у тебя, верно, с военного училища. – Грустно заметила Веда.– Милые реликвии прошлого дороги нам, даже если прошлое ничего из себя не представляет.

Так как она не понижала голос, вежливый пастырь убедился, что не является лишним в интимном разговоре.

– Госпожа полагает, что прошлое не имеет значения?

До них теперь доносились голоса, и над двориками в нескольких местах поднялся дымок, тонкими столбиками устремившийся к небу.

– Ну, не то, чтобы… знаете, на этот счёт столько всяких поговорок. Слышали, кто прошлое помянет… и всякое такое.

– Тому глаз вон, если не ошибаюсь. – Подхватил пастырь. – Но у этого присловья есть продолжение, по-моему.

– Да… А кто забудет, тому два.

Леопард тихонько засмеялся.

– До чего кровожадны новые языки. – Пролепетал он. – В старых ничего подобного нет, уверяю вас. Я и сам, представьте, иногда изумляюсь. Недавно кто-то мне сказал, что насилие – часть жизни.

– Если я на это согласна.

– Это вторая часть поговорки? – Подняв брови, проговорил пастырь.

Но акуле, похоже, наскучил разговор. Поглядев почему-то на Всеволода, воспользовавшегося тем, что его спутники отвлеклись, и упрятывающего гребешок в карман джинсов, она молвила:

– Мы только пылинки, танцующие на жгучем космическом ветру.

Леопард заулыбался.

– Госпожа в хорошем настроении, я рад. А вы, Всеволод?

Тот подтвердил, что он тоже рад.

– Мы все ничтожны. – Не унималась акула, которую гибель гребешка привела в обычное для всякого разрушителя возбуждение. – Исписанные клочки бумаги в огне страсти, сжигающей тех двоих.

И она указала на небо, где единственная дневная мерцалка двигалась низко над землёй. Бриджентис слиняла, поспешно скатившись за взгорье.

Они втроём шли по главной улице, где обольстительная ночная прохлада, хранимая могучими кронами на крышах, обещала умиротворение, завтрак и неторопливые мысли. Акула и дракон заметили, что невольно пропустили вперёд своего проводника – он на полшага по-хозяйски опережал их. В одном из дворов за низким ветровым заслоном из негусто сросшихся кустиков можжевельника Веда увидела катающегося на спине котёнка. Он ловил свои задние лапы. Всеволод тоже увидел его.

– Напоминает мне одного нашего старого знакомого.

– Это он и есть. – Оглянувшись, засвидетельствовал Григорий.

– У вас плоховато с количеством котят.

Всеволод с упрёком посмотрел на Веду. Пастырь смиренно вздохнул.

– Мудрость мира помнит о милосердии.

– Другими словами, у вас мало места.

В ответ пастырь смущённо повёл плечами и состроил грустную рожу. Глаза его выпустили несколько искорок.

– Ежли госпожа укажет, что делать, мы будем благодарны.

– И не подумаю. – Отрезала Веда. – Я ведь не мудрость мира.

Всеволод спокойно сказал:

– Не говорите в таком тоне с Ведой Львовной.

Григорий опешил и, приложив лапу к сутане, разразился извинениями. Всеволод молчал, слушая, затем, когда леопард смолк, отчеканил:

– Забудем это, батюшка.

Чей-то громкий голос воскликнул:

– Ни в коем разе!

И чья-то лапа чувствительно хлопнула пастыря по плечу. Шанаэль, сердечно поздоровавшись с Ведой и раскланявшись со Всеволодом, сурово обратился к пастырю:

– Навлечь гнев дракона – не лучшая шутка, и, тем паче, когда шутит будущее духовное лицо.

Но упомянутое лицо, обменявшись взглядом с той, что не была мудростью мира, внезапно расхохоталось. Шанаэль и Всеволод к хохоту не присоединились, а тоже переглянулись. У этих брутальных господ в глазах изобразились вопрос и облегчение.