Красный закат в конце июня
– Лепёхи знатные! – молвил Прозор и полез на сено.
В раскрыве полога увидел: Матрёна остаток своего хлебца подаёт кобыле.
Услышал:
– Как звать-то её, Прозор Петрович?
– Улита, – ответил он неожиданно осипшим голосом.
Он увидел, как в свете заката ощеренная морда кобылы потянулась к хлебному куску, мясистая губа схлопнула гостинец и лошадиная голова закачалась благодарно.
И эта тонкая девичья «рука кормящая» в тревожном свете костра, в сиротском одиночестве, в обвале чёрного мора вдруг странным образом смутила Прозора.
Опять его раздвоенные глаза беспокойно забегали по углам палатки. И стало потряхивать мужика, будто в ознобе.
И подумалось ему: «Хорошая баба может подняться».
19…Хотя тем временем невидимая человеческому глазу возносилась из-за лесов рваным облаком дикая бабища Куга – самодива с распущенными волосами и с красной трепещущей холстиной в руке.
Над всеми бабами возносилась – хорошими и дурными, над всеми мужиками – дельными и шалопутными, над всеми их безгрешными детьми.
Ударит, сука, оземь козьим копытом, махнёт окровавленной холстиной в одну сторону – улица мёртвых лежит.
Махнёт в другую – переулочек…
20– Сказки на ночь тебе бабка сказывала? – игриво спросил Прозор, когда Матрёна влезла к нему под опашень из волчьих шкур.
– Сказывала.
– Теперь я у тебя за бабку. Слушай… Возвращался, как есть, один мужик домой после долгой отлучки. Просился ночевать. Ответили ему: заходи, коли смерти не боишься.
Зашёл.
А в избе-то, девка, все навзрыд ревут.
Оказалось, в деревне этой смерть по ночам ходит. В какую избу ни заглянет – наутро, как есть, кладут всех жильцов в гробы да и везут на погост.
Нынче очередь этой семье.
Ну, легли хозяева спать. А мужик-то, слышь, глаз не сомкнул!
И вот видит: в самую полночь отворилось окно. Показалась ведьма. Вся, подлюка, в чёрном и плат ниже глаз.
Сунула руку в окошко и хотела уж было мёртвой водой кропить.
А мужик-то не будь плох, извернулся, махнул топором, отсёк ведьме мизинец и спрятал в загашник.
Поутру проснулись хозяева, смотрят – все до единого живы-здоровы. Радуются.
– А где же она, смерть?
– Пойдёмте, – говорит мужик, – я вам вашу смерть, как есть, покажу.
Идут по домам. Всех на улицу кличут. На обозрение.
У дьячковой избы что-то не так. Мужик спрашивает:
– Все ли у вас на виду?
– Нет, родимый! – отвечает дьячок. – Одна дочка больная, на печи лежит.
Мужик выволок девку с печи за волосья, показал людям её руку без пальца. А потом и отрубленный палец в доказательство… Ну, ведьму, как есть, утопили.
Мужика кормили и поили в этой деревне три дня…
Тихо стало под суконным навесом. Страшно.
А Прозор вдруг вскинулся дуриком над Матрёной да как зарычит:
– Показывай пальчики! Показывай мизинчики!..
Игрун на мужика напал.
Затормошил Прозор девчонку.
Защекотал.
Зацеловал.
21Проснулись от стука в ворота и крика стражника:
– Ложись с курами – вставай с петухами! Живы ли?
– Жизнь на нитке, а думаем о прибытке, – отозвался Прозор из укрытия.
– Держи прибыток!
Над забором на пике поднялся кусок конины, рывком снялся и упал на землю во дворе.
– Слушай наказ, – кричал стражник. – От избы чтобы никуда ни ногой. Ослушника заколю.
– Вишь! Во все колокола ударил! И на задворки за вересом нельзя? Окуривать чем? Тоже через забор кидать стенешь?
– В лес ходи. А на улице увижу – зарублю!
– Воин! Сидит на печи да воет!
– Я тебе! Мало жала – так будет ещё и деревом.
Перепалка закончилась. Первым на карачках задом выполз из-под навеса Прозор. Обчистил конину от мусора. Отдал Матрёне.
– Тебе надолго хватит. А я уезжаю. Живи одна!
Матрёна обречённо поникла.
– Что в землю глядишь? Чему не рада? Вон у тебя какое богатство остаётся. Пятистенок. По углам поскребёшь – золотишко найдёшь. Хозяин не бедный был. Амбар полон зерна. Богатейкой станешь.
Во время этой речи Прозор испытующе глядел на Матрёну. Ждал, вот заревёт, на шею кинется.
Только и сказала Матрёна:
– Тогда прощайте, Прозор Петрович.
«Экая гордячка», – подумал мужик.
И опять переломилась прямизна взгляда у него, беспокойно забегали глаза, да всё мимо девки, тычками по сторонам. Язвительный прищур наполнился слезой. И он заговорил неровным голосом:
– Ты, это… дурёха, и вправду, что ли, поверила, будто я тебя навек одну оставляю?
– В вашей ведь воле, Прозор Петрович.
– Да ты бы пропала без меня!
– Судьба, знать, Прозор Петрович.
Он понял, не пронять эту девку ни смехом, ни страхом. И заговорил серьёзно.
– За приданым я наладился, во как! Сказывай, где что лежит в отцовом дому.
Она будто только того и ждала.
– Соль у тятеньки в тёплом месте, в запечье. Мука в клети. На полатях холстина. Медные ендовы в шомуше.
– А бражка-то, бражка где у него настаивалась?
– В подполе много и оцетьного вина, и осмерьного, и творёного. Какое в кубышках, какое в скляницах.
– Ну, выходит, пир у нас с тобой прогремит на весь мир. Гости бы только не перемерли до тех пор. Конец речам! Оставайся с Богом.
Каурую Улиту вывел Прозор в поводу задками и уехал охлюпкой.
Матрёна как стояла, так и не обернулась на прощание. Поважнее имелась нужда.
Пала на колени перед очажком. Дунула, подняла тучу пепла. Глаза запорошило. Кашель стал душить.
А всё-таки достигла звёздочек в глуби.
Вспыхнули на них берестяные кожурки. Сушняк принялся. Верес затрещал. Здоровым дымом окутало становище.
22Трухлявая жердина концом на огне стала для Матрёны время отмерять. Увидит она из дальнего угла двора – тускнеет очаг, – прибежит и подтолкнёт жердь на аршин. Потом опять. И так будет до возвращения Прозора с огнивом.
Владения оказались обширны.
Не считая избы в два жила: для хозяев и для постояльцев – с длинным столом и полатями в два ряда; имелась ещё баня.
Колодец с журавлём без бадьи.
Туда для начала и направила свои стопы Матрёна. Глянула в жерло. Вместо собственного отражения увидела комок шкур. То ли собака утопла, то ли овца.
Ни помыться, ни попить.
Река – вон она, видна через щель в заборе. Но вдруг стрелец с секирой нагрянет?
А хотя бы даже если и свободен был путь – в чём воды принесёшь?
А вот в чём – в бурдюке!
Шибануло в нос Матрёны из соска меха винной, тошнотворной кислятиной. Противно, а лучше не найти.
По следу уехавшего Прозора она спустилась в овраг к ручью. Уж было окунула горлышко в воду, да не понравилось ей, – могильник близко.
Опять приникла к щели в заборе.
Река Вага тут текла в три русла, хоть и широкая, но островистая. С песка на песок можно перепрыгнуть, и так от берега до берега.
Не страшная река. Только вот уж очень низко текла. Должно, спуск крутенек.
Матрёна отворила ворота и выглянула.
Череда изб убегала за поворот. Даже засеки было не видать, тем более жилища, в котором стражник на постое.
Матрёна с мехом в руке кинулась через улицу и без раздумий спрыгнула с кручи под уклон.
Съехала в воду. Дно жидкое, ноги засосало. А вода едва сочилась через трубку. Долго ждать. Как бы совсем не увязнуть.
Во дворе конец жерди на костре истаивает и продвинуть некому. Промедлишь – огонь потух…
Тонкой струёй сочится вода в ёмкость. А впереди ещё подъём по крутой осыпи с тяжёлым бурдюком.
Захвачена была девка битвой. С полными лаптями глины отчаянной зверушкой вскарабкалась наверх и юркнула в ворота.
Успела к огню.
Попила. Умылась. Утёрлась подолом.
В телеге у Прозора нашла серп. Накромсала мяса и разложила на углях…
Теперь вознамерилась она обыск устроить по всему владению.
Побрызгала на себя дёгтем из кувшина.
И в клеть проникла решительно через назёмные ворота.
Вот так клеть! Словно светёлка. И потолок, и пол – тёсаные.
Слюда в оконце!
Матрёна вела рукой по кадкам, мешкам на подвесках, по коробам на полках и напевала:
Садил мужик черёмушку,Садил, поливал:«Расти, расти, черёмушка,Не тонка, не высока,Цвети, цвети, черёмушка,Как белая заря.Созрей, моя черёмушка,Как чёрная грязь.Незрелую черёмушкуНельзя срывать.Молоденькая девушка,Нельзя её так брать…»На душе девичье, а в уме бабье. И глаз – востёр.
Отметила Матрёна первые надобности для жизни. Горшочек с заплесневелой сметаной. Это на закваску сгодится.
Дёжа, полная ячменного зерна, – вот тебе и посудина для замеса. И разные горшки.
К мясу да в горшке каши наварить!
А соли-то тятенькиной у неё в кузовке полон туес.
23Родная деревня Матрёны стояла в яме, а эта Игна высоко на горе.
В Синцовской на небо смотрела она как со дна чаши. И ветер где-то высоко над головой. Здесь же давило изо всей шири окоёма, ветер бил в лицо.
Волнами валило последнее тепло с юга.
Бессонные ночи изнурили Матрёну. Обилие смертей оглушило, притупило страх.
Наевшись каши, уснула девка у костра под попоной.
И приснилась ей ярмарка. Будто папенька в белой рубахе и с длинной седой бородой подвёл её к лавке персиянина. Разные колечки, ожерелья, бусы сияли там, как звёзды в небе.
Выбрал батюшка для дочки золотое колечко из Лиможа с голубой эмалью в выемке.
Стал примерять.
На какой пальчик ни наденет – всё мало. Подошел черёд мизинчику. А его-то, мизинчика, и нету!
Поудивлялся тятенька и, делать нечего, купил Матрёне кольцо височное о семи лучей…
Матрёна проснулась в ужасе. Глянула на мизинчик… Слава Богу, целёхонек!
24Из-за забора доносились колёсные скрипы.
Вот бы это Прозор Петрович вернулся!
Матрёна вскочила на ноги, прильнула к щели.
Две бабы тащили телегу с мертвецами.
Свешивались на задках голые покойницкие ноги в гноищах, словно обмазанные грязью.
Только скрылась из виду погребальная колесница, как с другой стороны послышались удары бича и человеческие вопли.
Парами потянулись мимо Матрёниного укрытия мужики в одних портках. А шедший сбоку, словно пастух, охаживал стадо плетью.
На костлявых телах оставались синие рубцы и кровавые зарубки.
Боязливых же, и неверныхИ чародеев языческих,И всех лжецов – участь в озере,Горящем огнём и серою!Пади ниц передо Мной!..Лысый пастырь с обожжённой, клочковатой бородой воздел кнутовище над головой. Шествующие как по команде распластались на лужайке у речного обрыва и раскинули руки крестом.
Я Господь Бог твой,Бог ревнитель,Наказующий детейЗа вину отцовДо третьего и четвёртого рода!…И всех ненавидящих Меня!Хлестался теперь каждый лежачий персонально. Прицельно. И видимо, действо подходило к финалу. Кто получал свой удар, – поднимался на ноги и шёл дальше.
Бабы, возвращаясь от скудельницы с порожней телегой, бежали вдогонку за бичующимися, промокали тряпицами кровь на их телах.
Тряпицы прикладывали к губам, словно причащались живой кровью Христа[84].
25Матрёну стошнило в отаву.
Обессиленная, разживила она огонь в очаге. Забралась под волчью полость.
Чуяла – смерть мимо прошла, и накал сопротивления ослабевал. Дрожью пронизывало.
Защитные удары сердца делались всё слабее, реже.
Заснула в упадке.
…В сентябре сплющивается на закате радужный разлив, выдавливаются тёплые тона.
Сжимается лето до ядовитой зелени и бирюзы.
Как зеленью и бирюзой в мае начинается, так в сентябре и заканчивается.
Зелень – и сочность, и мертвенность.
Звёздная чернь проистекает из ядовитой зелени…
Перебор копытный по холодной земле слышится в такие ночи за версту.
Вот из оврага донеслось:
– Матрёна! Отгадай! Из ушей дым, от земли пыль, из ноздрей пар.
Во мраке толкалось что-то неясное, слышалось хриплое животное дыхание. Измученная Улита с Прозором на хребте подковыляла к огню.
Прозор спрыгнул на землю в доспехах из братин и кубков. В единой связке сверкали в свете костра и хорошо знакомые, родные Матрёне латунные тазики, миски, ступки с пестиками.
Пук железных иголок упал на её ладонь. И радость-то какая! Зеркальце в свинцовой оправе.
Махом сбросил Прозор с плеча весь этот груз. А перемёты с вином снял с кобылы весьма осторожно.
У забора в малиннике выкопал яму, на ощупь спрятал всё привезённое под землю.
Вслепую из лесного уёмища перетаскали они добро с воза. Тарантас закидали ветками. Вытащили чеки из осей. Перекатили колёса в дом. Торопились, как бы с рассветом стражник с Указом не застал.
Спали без задних ног.
Едва докричался до них стрелец на рассвете.
– Обжо! Обжо! – орал он на этот раз. – Часовню рубить! На оборону супротив язвы!
Прозор долго не отвечал.
– Живы? Нет? – взвопил стражник.
– Мёртвого разбудишь! – тихо ответствовал Прозор.
– Обжо! Часовню рубить!
– А что, пищальник, не Сам ли Господь тебе на ухо шепнул – мору конец? Вчера только пикой грозился – на улицу ни шагу?
– Часовню рубить! Грехи замаливать!
Прозор проворчал только для Матрёны:
– Я наперёд отмолился на всю жизнь. Лоб расшиб в Долматове, чтобы Господь свою суку Кугу унял. Да знать, она, блудня, не в его власти.
Ворчал, а на обжо пошёл.
– Мы, девка, попу окладной венец, а он нам – венчальный.
На Руси в те времена летописцы занимались в основном статистикой чумы.
Но в Европе, имеющей более долгий опыт эпидемий, накопился достаточный материал и для обобщений.
Католический священник Поль Морешон в своём трактате «О чуме» писал, что, как только закончились эпидемии первой волны, произошёл демографический взрыв.
Новые семьи оказывались необычайно плодовиты – в таких браках чаще, чем когда-либо, рождались двойни. И новые поколения людей были менее подвержены заболеванию чумой.
Пассионарный накал был настолько высок, что, несмотря на потери от чумы, Англия и Франция, например, почти 100 лет затем вели упорную войну.
26Собраны были на угорском капище оставшиеся в живых мужики Игны. Да с ними – пришлый Прозор.
Человек десять.
Сидели на брёвнах.
Перед мужиками держал речь босоногий поп Иоанн в подряснике, скуластый, как монгол.
Норовистый был поп, непредсказуемый.
Вот только что говорил про неимоверные людские горести и плакал. А тут вдруг вместо слёз брызнула из него слюна – это отец Иоанн уже гневался на неотзывчивых.
Только что стоял понурый – и вдруг петухом начал наскакивать на паству, потрясая посохом над головой.
– Во смраде и скверне пребывать не позволю! Прокляну – и батогом вдобавок. Сатанинское отродье!..
Уронил плешивую голову на грудь.
Сопит. И снова тихим голосом:
– Правило веры и образ кротости, воздержания учителя яви тя стаду твоему яже вещей истина…
Пропел чин тропаря Ильи на закладку храма. Посохом процарапал на земле крест, где должен быть престол, и убрёл, горестный, восвояси заждавшихся покойников убирать.
Принялись судить мужики, на какое строение хватит лесу. Сошлись на том, что выходит им рубить клецкий храм в две половинки – алтарную и моленную.
А кровля будет двускатная. И на первое время – без главки.
Моленную уговорились рубить в обло, алтарную – в лапу.
Достали «черту» – металлическую вилку для раскроя пазов. Шнурок саженный, в аршин, и вершковый.
Отвес – с камушком на конце.
И в первый же день уместили три венца.
В сердцах православных священников в те времена жили ещё отвага и беззаветность.
Они смело шли в гущу народа утешать и призывать падших к восстанию духа.
В 1540 году зачумлённые псковичи пригласили архиепископа Новгородского Василия приехать к ним для благословления.
Владыка побывал в моровом Пскове, отслужил несколько литургий, а на обратном пути в Новгород 3 июня умер от чумы.
Думается, он знал об опасности и сознательно шёл на риск.
Трагической смертью, но в другом роде, погиб и архиепископ Московский Амвросий. Его растерзала толпа в Донском монастыре за то, что распорядился запечатать короб для приношений Боголюбской иконе Божией Матери, и саму икону убрать во избежание скопления народа и дальнейшего распространения эпидемии чумы…
Деяния знатных церковных иерархов отмечены в летописи.
Надо полагать, не меньше благородства и самопожертвования было явлено и безвестными приходскими священниками…
27К Покрову полон двор добра навозил Прозор в Игну из зачумлённой Синцовской.
По первопутку на санях доставил Матрёне корыто.
Жили они уже в предбаннике. Каменка калилась загодя, и с мороза в кипятке лопнуло привезённое «мамино» корыто.
Матрёна разревелась. Первую стирку затеяла. Что-то религиозное, обрядовое, древнее поднималось в молодой бабьей душе и вдруг оборвалось. А уж бельё в ручьевине два дня как замочено. Нельзя дальше откладывать, иначе остановится движение домашней жизни.
– Вы бы мне, Прозор Петрович, выкопали канавку в глине, – дрожащим голосом вымолвила Матрёна. – Я бы тогда и без корыта управилась.
Не надо было мужику в те времена долго объяснять, зачем бабе понадобилась канава.
Заступ пошёл в ход. Дернину по краям выложил Прозор для водоотбоя, ещё глины сверху, чтобы выше было. И бельё, сорочки, порты, рубахи – Матрёна смаху да в эту грязь.
И пошла наша Матрёна на белье танец танцевать, вытаптывать из холстины сало, копоть, вшей и блох…
Той порой Прозор на Воронухе в постромках приволок из лесу осиновый комель. И теслом принялся выбирать середину.
Матрёна плясала в канаве.
Прозор постукивал железом по дереву.
– В новом корыте на Масленицу мы с тобой, девка, с горы покатимся!
– Да уж, Прозор Петрович, мне с брюхом как раз в пору по сугробам кувыркаться.
– Не век сосун. Через год стригун. А там и в хомут пора.
– Вы, Прозор Петрович, так говорите, будто я жеребчика под сердцем ношу.
– У ребят, что у жеребят, по два зуба. Много их у меня было. Все на небо ускакали. Без них горе. А с ними, Матрёна, вдвое.
– У нас с вами, Прозор Петрович, хорошие детки будут.
– Дай Бог деток. Дай Бог путных…
Полоскала Матрёна в сизой воде Ваги, на коленях с заберега, с узкой ледяной полочки.
Во всю ширь – бело. Ивняк на другом берегу закуржевел. Только и цветного вокруг, что на голове у Матрёны красный плат, да руки алые. Ломит до локтей, а пальцы и вовсе словно не свои.
Пока тряпицу козонками не перетрёшь, глина из неё не выйдет.
Возила Матрёна холстину под водой – там как будто теплее. А стала выжимать, тут морозцем и охватило.
Скорее опять в ледяную воду на обогрев.
Большими рыбинами ходили в глубине полотнища. Словно вцеплялись в руку Матрёны и норовили на дно уволочь. Однако всё-таки одна за другой оказывались эти рыбины в корзине…
Черепашкой вползла тринадцатилетняя молодка на высокий берег. За верёвку втянула корзину с постирушками.
Теперь белое – по снегу раскидать. Тёмное – по жердям.
Застынет холст на морозе, станет гулким, как барабан.
Оттает и досохнет в бане.
Вальком разгладится на лавке.
Отлежится в сундуке…
28В даровой избе Матрёна с Прозором ещё не жили (ждали отца Иоанна для освящения), хотя Прозор внутрь заходил, что-то подтёсывал там, подколачивал.
Печь топил.
Прибрёл, наконец, священник, в лаптях, в рясе поверх полушубка, толстый, мордатый.
Потребовал углей в кадило.
Оловянный шар на грубой пеньковой верёвке превратился у него из кадила в жаровню, ибо вместо заморского ладана отец Иоанн натрусил на угли сосновой смолы – живицы.
«Воньё благоуханно» невидимыми лучами пронизало воздух в избе.
Звякнули бубенчики на кадиле.
Мрачным, недобрым голосом прочитал поп на пороге чин о храмине, спасаемой от злых духов.
Сотворил молитву «над пещию».
Грозно прикрикнул на Прозора:
– Воду неси. Кропить буду.
Пока Прозор бегал с горшком к ручью, отец Иоанн всплакнул над Матрёной, погоревал:
– Одна слеза катилась, другая воротилась. Волос у тебя кучерявый, как у блудниц на святых образах. Но коли ты, жёнка, натерпелась горя в младые лета, так, видно, узнала, как по правде жить. Беда вымучит, беда и выучит… А где это твой мужик запропастился? Ехал Прозор за попом, да убился о пень лбом!..
Напевно, жалостливо сказывал, а увидав Прозора, заорал ему в лицо:
– Да воскреснет Бог и расточатся врата Его!
Не иначе, казалось, по уму попа, лукавый в самом Прозоре обитал и из него должен быть изгнан.
Пучком смоченных веток хлестнул отец Иоанн перед лицом Прозора будто розгами, с просвистом.
И вдруг опять мешком пал на лавку, тяжко задумался.
Бормочет:
– Страху много, а плакаться не о чем…
Матрёна кинулась вон, вернулась из бани с горшком сочива. А Прозор выставил перед попом вино в склянице.
И – чудо чудное для Игны – серебряный печенежский кубок с косым срезом.
– Вишь, разбойник! Нагрёб добра. Разживаешься на чужом-то несчастье, – опять взвился отец Иоанн.
Учтиво, без трепета, прямо глядя на попа своими бокастыми глазами, Прозор пояснил, что имущество это – из приданого. Законным обладателем коего является отец жены, то есть покойный тесть, достославный Геласий Никифорович Синцов!
И главное, выразил попу Прозор, никакое счастье не делается на чужом несчастье. А только на своём собственном.
– Речистый шиш! – воскликнул отец Иоанн и вскочил на ноги. – Много знай, да мало бай!
Покинул жилище с громом посоха и бубенцовым бряком кадила.
29Кибитка мчалась вдоль пологого берега Ваги, в стороне от промоин крутояра.
Из-под кованых копыт в мягком мартовском снегу стреляло кубиками.
Гонец Ямского приказа сидел на облучке боком. Крылом поднятого воротника укрывался от встречного ветра и комьев снега[85]
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Примечания
1
Мягкая. – Здесь и далее примечания автора.
2
Жёлтая.
3
Из длинных и прочных волокон крапивы изготавливали пряжу для ткани, идущей на пошив одежды, парусов и мешков. Из неё ткали ковры, вили верёвки и канаты, плели рыболовные сети.
4
Шапка, Шапкин.
5
Сети.
6
Тихо!
7
Подай жаровню.
8
Защити нас от чужого.
9
Чужаки (угр.).
10
Злован, ороз – славянин, русский (угр.)
11
Вот и до нас дошли. Я полез ход чистить.
12
Сам-один.
13
Дывын (угр.) – тихая.
14
Мална.
15
Рибиз.
16
Сынок, проснись. Собирай ягоды.
17
Харом кеньер.
18
Русский.
19
Не лезь под руку!
20
Чужие деньги.
21
Такие деньги есть?
22
Хлеб.
23
Такой присыпкой пользовались ещё в начале XX века.
24
Колодка для бахил, сдвоенная, разборная, до сих пор пылится на чердаке моего дома в деревне, названной по имени первого здешнего славянина Синцовской. Хоть сейчас изготовлю бахилы. Бересту нарезать лентами с дерева каждый сможет. Кочедыг, такое большое шило, заиметь тоже не проблема. Можно сучок соответствующий подыскать. Им сплетения расширять, чтобы вгонять туда полосы бересты. Берёшь шесть лент и для начала вяжешь из них «девичью косу». Это будет стелька. Загибаешь её и производишь оплётку носка. Потом задника. И стягиваешь всё боковинами. Для бахил потребуется ещё голенища доплести. Пара готова за полдня. Остаётся портянками, или онучами, что одно и то же, обмотать ступни. Оборами, то есть верёвочками, обвязать. И – вперед. Так ещё в Красной армии солдат обували. В большие морозы, конечно, требовались липты – тапки мехом внутрь. Ну, и обязательная просушка на ночь…
25
Поздравляю с праздником Ен! Это стоит десять пас. За три куска кожи прошу этот горшок.
26
Ен смотрит сверху.
27
Камланье угорцев – это была народная игра, наполненная величайшими для них смыслами. Чистые сердцем, близкие к истокам человечности, они верили, что все попадут в верхнее царство. И бог Ен не станет разделять души на злых и добрых, назначать одним наказание, другим поощрение. Понятия греха, как и праведности, в среде угорцев не существовало, ибо степень зла и добра в их поступках не достигала такого предела, когда требуется их отчётливое разделение в слове. Намеренных злодеев не существовало, не заводилось и присяжных праведников. Потому ни ада вам, ни рая. А – «все там будем». На небе. Все до единого. Все вместе. Как и на земле.