Избранные произведения. Том 5
– Храбрый парень, – говорит один.
– Ты чей? – спрашивает другой.
Многие, оказывается, знают Гафиатуллу-абзы. Сыплются вопросы: что же с отцом, почему мальчик ушёл из дому? Наконец, решают взять его на испытание.
– Попаси пока, а там, если справишься, договоримся.
Так Газинур стал самостоятельным пастухом. В деревне скоро полюбили бойкого, расторопного татарского мальчика.
Газинур не был злопамятным. Обида на отца и брата держалась в его сердце недолго, но вернуться вроде как с повинной головой ему не позволял характер.
Узнав, где Газинур, отец пришёл к нему, долго журил сына за необдуманный поступок, велел завтра же вернуться домой. Газинур уже готов был подчиниться, но внезапно вспыхнувшее мальчишеское самолюбие всё перевернуло. Он ответил отцу категорическим отказом. Позднее, когда вспышка прошла, он понял, что очень обидел старика. И затосковал. Затосковал по семье, по родной деревне Сугышлы. Теперь он часто сидел в задумчивости, предаваясь то воспоминаниям, то своим невесть откуда возникавшим мальчишеским мечтам.
Вот его «красавчики» старательно перепахивают пятачками землю на лесной прогалине. Газинур лежит в сторонке на мягкой траве, устремив взгляд в опрокинувшуюся над ним синеву.
В голубом бескрайнем небе заливается одинокий жаворонок. Самого жаворонка не видно. Только торжествующая песня его то приблизится и зазвенит, кажется, над самой головой, то опять унесётся в далёкую голубизну, словно привязали этого жаворонка на ниточку и то поднимут, то снова опустят к самой земле. А хорошо, верно, летать вольной птицей в небе! Всё видно сверху – деревни, поля, города. Эх, будь у Газинура крылья, он тоже взлетел бы высоко-высоко, как этот жаворонок! Ведь, кроме Шугуров и Бугульмы, Газинур ничего не видел. Правда, отец много рассказывал о Кавказе – там никогда не бывает зимы… – о Чёрном море. Подняться бы на Кавказские горы, увидеть море! Какое, интересно, оно, это море? Неужели в самом деле чёрное?..
Лёжа на земле, Газинур подносит к глазам ладони. Так видно лучше и дальше: не ослепляют солнечные лучи. Газинур ищет жаворонка. Но разве разглядишь эту крохотную птичку? Мальчик закрывает один глаз и прищуривает другой – так видно ещё дальше. И вдруг в прозрачной синеве он поймал едва заметную точку. Жаворонок это или просто обман зрения? Нет, жаворонок. Вот он спускается ниже, ниже. Точка растёт в размерах, громче становится пение…
Опомнившись, Газинур приподымается, садится, поджав под себя ноги, и осматривается. Его «красавчики», довольные, лежат, зарывшись в перепаханную ими землю, и тихонько похрюкивают. Их выпуклые, гладкие бока то поднимаются, то опускаются.
По горизонту плывут горы белых облаков. Газинур долго, задумчиво всматривается в них. Они поднимаются всё выше и выше. Вот уже солнечные лучи пронизывают облака насквозь, теперь они кажутся такими лёгкими, что думается: дунь на них – так и разлетятся, будто пух одуванчика. А сами так ослепительно белы, пожалуй, белее первого снега. Эх, плыть бы над землёй, как плывут эти белые облака!
Долго сидит так Газинур. Куда только не заносит его детское воображение! Но Газинур не только мечтатель, ему хочется испытать то, о чём мечтает. Вот его взгляд останавливается на одинокой осине, что высится на лесной опушке. Прищурив глаза, он будто примеривается и вдруг начинает торопливо разуваться. Снимает пиджачок, бросает наземь свою одноухую шапку. Потом, поплевав на ладони, подбегает к дереву.
Осина, прямая, гладкая, с небольшой, у самой маковки, кроной, намного возвышается над другими деревьями. Газинур задирает голову так, что падает тюбетейка.
– Ух! – восклицает он, крепко обхватывая руками и ногами осину.
Ещё не было такого дерева, на которое не взобрался бы Газинур в поисках вороньих яиц. Он карабкается вверх легко и цепко, как кошка. Газинур слышал, что на большой высоте нельзя смотреть вниз – может закружиться голова, – и потому всё время, пока лезет, упорно смотрит вверх. Ой, сколько ещё осталось! А он уже начинает уставать. Ступни ног, ладони горят огнём. Но мальчик и не думает отступать. Сжав зубы, он упрямо лезет вверх…
Наконец-то он на вершине! Под ним с одной стороны зелёным морем раскинулся лес, с другой – видны поля. Вдалеке кто-то едет на лошади. И лошадь, и телега кажутся игрушечными. А вот какие-то люди входят в деревню. Левее видны ещё деревни: одна… две… три… четыре. И Газинура вдруг охватывает неудержимая радость. Никогда ещё не поднимался он так высоко. Выбрав сук потолще, он усаживается на него верхом и, болтая в воздухе ногами, что есть духу поёт:
Советский край – счастливый край,Как роза, пышно расцветай!..Приподнятое настроение не покидает Газинура весь день. Сегодня всё кажется ему легко выполнимым. «Придёт осень – поступлю в школу. А потом стану путешественником». Эта мечта не покидает его всё лето.
Но прошло лето, за ним осень, наступила зима. А Газинур и на этот раз не смог пойти в школу. Непонятным для пастушонка образом жизнь врывалась в его мечты, всё поворачивая по-своему.
Той же осенью Газинур вернулся домой. Отец вечно недомогает. И Газинур поневоле нанимается к мужикам позажиточнее, чтобы прокормиться. А наступает весна, он снова идёт пасти скотину…
Однажды в Сугышлы пришла новость: на месте их деревни решено создать совхоз; крестьянские дворы со всем имуществом будут бесплатно перевезены в другой район, выбор которого предоставлялся каждому хозяину по желанию. Хозяева победнее, и с ними Гафиатулла-абзы, решили переселиться в Бугульминский район. Они уже знали, что в этот район приехал из Казани для организации колхоза их земляк, уважаемый в Сугышлы человек Гали Галиуллин.
Напрасно ходили в эти дни к Гафиатулле-абзы старики из соседней деревни Урманай, напрасно упрашивали его идти к ним в пастухи.
– Наши жёны говорят: «У Гафиатуллы-абзы рука лёгкая. Когда он пасёт стадо, коровы прибавляют молока». Иди к нам, мы тебя не обидим, – уговаривали его урманаевские старики.
Но Гафиатуллу-абзы не возьмёшь теперь никакими уговорами.
– Вы, старики, на меня не обижайтесь… Вы только поймите: всю жизнь был я пастухом, чужой скот пас, пока борода не побелела. А теперь вот… борода белая, а надежды в сердце ещё молодые. Еду на новое место, строить новую жизнь. Да и слово я дал нашему Ахмет-Гали. Не к лицу мне, старику, изменять своему слову.
Скоро в восемнадцати километрах от Бугульмы, по соседству со старой русской деревней Исаково, появился колхоз «Красногвардеец», дворов на сорок, и Гали-абзы стал первым его председателем.
Газинур всей душой потянулся к Гали-абзы. Юноша, которому так и не пришлось сесть за школьную скамью, хотя над губой уже пробивался пушок, во многом ещё не разбирался, но внутреннее чутьё подсказывало ему, что к такому человеку надо держаться как можно ближе.
С первым весенним днём колхозники «Красногвардейца» высыпали в поле. Сверяясь с планом, Гали-абзы показывал людям границы колхозной земли.
– А ну, Газинур, проведи-ка первую борозду да смотри, поровнее, – проговорил он и нажал на ручку плуга. – Пусть будет счастливой эта борозда! – И дал знак трогаться.
Довольно улыбаясь, Газинур взял коней под уздцы и уверенно, с высоко поднятой головой двинулся вперёд. Он не сомневался, что борозда получится ровная. Разве может он скривить её, борозду общего счастья!..
…Газинур и сам не заметил, как уснул. Проснулся он оттого, что мачеха, закрывая ларь, стоявший в сенях, сильно хлопнула крышкой. А стоило ему открыть глаза – сна как не бывало. Вскочив, он выбежал во двор. Солнце поднялось над горизонтом на целую оглоблю. Газинур поплескал на лицо горстями воду из чугунного, с узким длинным носиком кумгана[5], висевшего на верёвке перед дверью, старательно растёрся полотенцем с красными вышитыми концами. Пока у матери вскипит самовар, он успеет сбегать на конюшню.
– Не задерживайся долго. Да скажи там отцу и Мисбахетдину – пусть тоже идут чай пить! – крикнула ему вслед Шамсинур-апа.
IV
Одних только рабочих лошадей у колхоза было больше девяноста голов. А если посчитать стригунков, одногодков да жеребят, ещё около тридцати наберётся. Это ведь целый табун! Колхозники нарадоваться не могли, когда видели, как носились их любимцы по широкому лугу, как, внезапно остановившись, озорно и гордо покачивали головами и разгорячённо ржали. Чёрная шерсть лоснится на солнце. И все, как один, в белых чулках и с белыми отметинами на лбу. Своими сухими, мускулистыми, втянутыми боками они чем-то напоминали на скаку рысь. По вечерам, сотрясая всё вокруг грохотом копыт, табун возвращался в деревню. И – подумать только! – ведь это не помещика Елачича кони, а собственные, колхозные!
Сейчас, перед началом жатвы, большая часть рабочих лошадей свободна. Они в эти дни пасутся на выгоне. Годовалые жеребята и стригунки – те не вернутся до осени. Их конюхи стерегут по очереди в поле. На днях за лесом, возле Батурина, видели волков. Известно, что волки особенно падки до молодых жеребят. Поэтому караульщики всю ночь жгли костры, то и дело громко перекликаясь.
Сабир-бабай с Газинуром целую неделю прожили в поле и только два дня назад вернулись в колхоз. Их сменили Гапсаттар с Газзаном.
Забота об оставшихся в деревне лошадях – чистка их, доставка воды, подноска корма, уборка конюшен – легла на плечи Газинура и Сабира-бабая. Это нелёгкое дело. «Возле девяноста лошадей девяносто разных забот», – говорит Сабир-бабай.
К тому времени, когда Газинур появился на конном дворе, Сабир-бабай успел почистить тех коней, за которыми должны были прийти с утра, напоил их и сдал ездовым. Четыре лошади стояли на привязи во дворе. Слышно было, как в конюшне позвякивал железной цепью племенной жеребец Батыр. Его нетерпеливое ржание разносилось далеко по деревне.
– Не зря, видно, говорится: «Пока ленивый обует лапти, усердный работу кончит!» – издалека ещё прокричал Газинур, широко улыбаясь. – Пока я, медведь, спал, Сабир-бабай все дела переделал. Доброе утро, Сабир-бабай!
– Милости просим, Газинур, сынок. Всё переделал, говоришь? А я тебе скажу так: и наши деды не смогли всё переделать, нам оставили, и внукам нашим после нас хватит работы.
– Что значат дела дедов по сравнению с нашими! Разве можно сравнивать колхозный труд с прежней мужицкой работой! Смотри, как шумит наше, колхозное утро! – Газинур повёл руками вокруг.
И то правда! Из кузни раздаётся деловито-оживлённый перестук большого молота с маленьким. В промежутках между гулкими ударами большого молота слух улавливает жужжание сепараторов на ферме и звонкие голоса работающих там девушек. Перед фермой грузят на телеги бидоны с молоком. Марфуга-апа, та, что возит молоко, садится на телегу, чтобы ехать в деревню Спасское – на маслозавод. На дворе птицефермы девушка в белом переднике кидает горстями зерно, а вокруг неё кур – белое море. Немного подальше пять-шесть женщин белят службы птицефермы. Напротив, у только ещё строящейся маслобойки, где работают сейчас плотники, готовится в путь новенькая грузовая машина. Возле неё толпятся отъезжающие. Среди них и нынешний председатель колхоза Ханафи. Встав на подножку, он машет кому-то рукой, торопит…
– Ну, признайся, Сабир-бабай, – ты много прожил, много видел, – бывали такие дела раньше?
Старик молчит, улыбается.
Газинур засучил рукава и, взяв скребок и щётку, направился к стоявшим на привязи лошадям. Похлопал по шее рыжую с белой метиной на лбу лошадь.
– А-а, Малина! Ты разве дома сегодня?.. Чего голову повесил, Чабата[6]? – звонко шлёпнул он по крупу гнедого коня, получившего свою кличку за непомерно большие копыта. – А ты, Игрунья, всё балуешь! Смотрите-ка, смотрите, укусить ведь хочет, ведьма! А как поживает моя Иркэ, моя неженка? Ай-яй, уже кокетничает… И голову набок, шельма этакая! – ласково трепля по холке, Газинур обошёл одну за другой всех лошадей и лишь тогда пустил в ход щётку.
Под его сильными руками круп Иркэ чуть подался книзу.
– Ай, душенька, да ты, оказывается, нетерпелива! Я же тихонечко, любя…
Сабир-бабай, с метлой в руках стоявший на пороге конюшни, с лукавой ухмылкой наблюдал, сколько весёлого рвения вкладывает Газинур в работу.
– Хорошо, что твоей дикой розы нет здесь, – сказал он, покручивая натруженными пальцами свою круглую седую бородку. – Увидит – умрёт от ревности. И то уж, как ехать на сенокос, заглянула. Говорит, будто шла к дояркам, а сама глазами так и бегает по конюшне. «Дитятко, говорю, милое, в конюшне ведь коров не доят».
– Неужели… неужели приходила? – прервал старика Газинур. – А я-то, лентяй, проспал!
И втихомолку порадовался: «Не сказал ведь старый «твоя сладкая редька» или там «твоя Миннури», а «твоя дикая роза». Ох, уж и хитрые эти старики! Чуют, как ты в варежке пальцем шевельнёшь. Тысячу лет тебе жизни, Сабир-бабай!»
Но всё-таки не хочется парню так вот сразу и выложить старику свою тайну.
– Умная не станет ревновать, Сабир-бабай, – сдержанно говорит в ответ Газинур.
Опираясь на метлу и слегка покачивая головой, старик добродушно посмеивается:
– У девушек ум – после обеда. А у красивых и того нет. Погодил бы хвастаться-то. Да и… небось можно не ворковать до третьих петухов.
– Молодость дважды не приходит, Сабир-бабай… А ты что… видел, как я ворковал? – спохватился Газинур.
– Может – видел, может – нет, – увильнул от ответа старик и принялся мести двор.
Вычистив коней, Газинур снял с них уздечки. Кони сами потянулись в конюшню. Газинур пошёл вслед за ними. Вскоре он вывел во двор Батыра, нетерпеливо пританцовывавшего, серого в яблоках жеребца с огненными глазами. Выйдя из тёмной конюшни на дневной свет, жеребец взвился на дыбы, пытаясь вырваться и убежать в поле. Намотав цепочку повода на локоть, Газинур держал жеребца под уздцы и шёл, откинувшись всем телом назад, крепко упираясь ногами в землю.
Вдоль улицы по направлению к Исакову проезжали подводы. Батыр поднял голову и заржал так пронзительно, что казалось, где-то поблизости разлетелись вдребезги стёкла. Со стороны фермы, из-за гор, донеслось ответное эхо.
– Ну, ну, успокойся, Батыр! – сказал Газинур и, высоко подняв морду коня, продел цепь в железное кольцо на столбе.
Но лишь только лоснящейся шерсти жеребца коснулась щётка, он снова начал беспокойно перебирать ногами.
– Не любишь щекотки, дружок? Не бойся, я не шурале[7], не защекочу до смерти.
Газинур был полной противоположностью другому конюху – молчуну Газзану, который во время работы обычно будто воды в рот набирал. Нет, уж если дежурит Газинур, на конюшне шум и веселье: то он ласково уговаривает коней, то перебрасывается шуточками с проходящими мимо девушками, то вдруг затянет своим звучным голосом песню, то насвистывает что-то. Этого неунывающего парня с засученными по локоть рукавами, обутого, по татарскому обычаю, в толстые шерстяные чулки и калоши, любили в колхозе.
Пока Газинур управлялся с Батыром, Сабир-бабай вывел из конюшни вороного коня-трёхлетку, сильно припадавшего на переднюю ногу.
– Я тебе ещё не говорил, Газинур… – смущённо почёсывая затылок, начал старший конюх. – Вчера этот беспутный мальчишка Зайтуны чуть не погубил нашего Маймула. Что отца-покойника взять – никогда не понимал цены скоту, что мать – вечно норовит увильнуть от работы… А теперь, видать, и от сына не будет толку.
Газинур, оставив Батыра, подбежал к Маймулу[8].
Кому взбрело на ум дать коню такую позорную кличку, Газинур не знал (председатель колхоза Ханафи купил Маймула на Мензелинском базаре, кличка значилась в паспорте), только Газинуру сразу приглянулся этот резвый и своенравный конёк. Если приходилось отдавать его кому-нибудь по наряду, молодой конюх строго-настрого наказывал получше присматривать за конём. А каким-нибудь мальчишкам и вовсе не доверял.
– Что случилось?.. Кто дал этому мальчишке Маймула? – встревожился Газинур.
– Ногу повредил коню, негодник… – ответил Сабир-бабай.
Правой передней ногой конь едва касался земли. Газинур протянул руку. Маймул неуклюже, на трёх ногах, метнулся в сторону.
– Не бойся, не бойся, дружок, я не сделаю тебе больно… – Газинур осторожно согнул в суставе больную ногу, примостил её у себя на колене.
Когда Газинур снял окровавленную тряпку, которой была обмотана рана, он даже охнул. Лицо его сначала побелело, потом залилось краской возмущения.
– Загубил ведь он коня, Сабир-бабай! – крикнул Газинур в сердцах. – Эх, дать коня этакому дурню!..
Сабир-бабай, опустившийся на корточки рядом с Газинуром, вздохнул:
– Моя вина, Газинур, я дал. Ведь как предупреждал его, беспутного: «Смотри в оба!..» Да, видно, слова мои в одно его ухо влетели, из другого вылетели.
– Жаль, меня не было… у него бы искры из глаз посыпались.
Сабир-бабай только отмахнулся.
– Где уж тебе поднять руку на мальчишку! Ты не то что человека, скотины не тронешь.
– Скотину не ударю, – сказал Газинур, опуская ногу лошади, – а спящего на работе болвана так огрел бы… А ты показал коня ветфельдшеру, Сабир-бабай?
– Три раза ходил к нему – всё нет и нет. Поехал, говорят, в Тумутук и пока не возвращался.
– Кто?.. Салим Салманов?.. – вскричал Газинур. – Да он уже давным-давно дома!
– Я у матери спрашивал, она сказала, – не приезжал ещё. Гм!.. Ты его собственными глазами видел? – старик со злости даже затоптался на месте. – Что же это получается, Газинур?! Семидесятилетний старик трижды приходит к ним по колхозному делу, а они обманывают его, отправляют обратно… Да куда ж это годится?! Нет, сейчас же иду к нему, за шиворот да притащу его в конюшню. А после к Ханафи. Пусть отвечает перед председателем!
Газинур в угрюмом молчании не спускал глаз с дрожащего мелкой дрожью коня. Сабир-бабай пошёл было за Салмановым.
– Обожди, Сабир-бабай, – поднял, наконец, Газинур голову. – Ты не мальчик, и Салим тебе не начальство. Ему ведь известно, что на конюшне есть больной конь, значит, он обязан прийти без поклонов. А пока я сам перевяжу рану. Постой здесь немного, пригляди, чтобы ребятишки около Батыра не вертелись: убьёт.
Газинур бегом пустился к зимнему помещению конюхов. Вскоре он уже нёс оттуда чистое холщовое полотенце, белую скатанную бинтом тряпку и мазь, а подвернувшегося по дороге мальчишку послал в соседний дом за тёплой водой. Не прошло и четверти часа – рана была тщательно промыта, смазана и забинтована.
– А теперь, Сабир-бабай, поставим Маймула в стойло посуше. Надо получше присматривать за ним, чтобы в рану не попала грязь. А насчёт Салима и сына Зайтуны надо сказать Ханафи-абы. Это дело не шуточное.
– Какие тут шутки!.. – подхватил старик, беря коня за повод.
– А ты, Сабир-бабай, – только не обижайся на мои слова, – в следующий раз тоже будь потвёрже, разным там мальчишкам коня не доверяй.
– Правильно, правильно говоришь, Газинур-сынок. А на правду зачем же обижаться…
И Сабир-бабай повёл коня в стойло, продолжая, по стариковской привычке, что-то бормотать себе под нос. Газинур подошёл к серому в яблоках жеребцу, который давно в нетерпении рыл копытом землю, погладил его по шее и, намотав цепь на руку и крепко взяв коня под уздцы, повёл его в конюшню.
Широкая, утрамбованная, как на колхозном току, площадка опустела.
В воротах появился Салим. Он был в белой войлочной шляпе. Дойдя до середины площадки, он остановился, весь как-то напыжился, достал не спеша из кармана галифе серебряный портсигар, открыл его, блеснув на солнце крышкой.
Со стороны колхозных амбаров, постукивая каблучками нарядных жёлтых сапожек, показалась в белом переднике и алом платочке, таинственным образом державшемся на самой маковке, близкая подружка Миннури – колхозный счетовод Альфия. В руках у неё были какие-то бумаги. Стройная, голубоглазая, с тонкими изогнутыми бровями, Альфия, в противоположность Миннури, была очень застенчива. Салим писал любовные письма одновременно и той, и другой, не подозревая, что подруги втихомолку потешаются над ним, читая друг дружке его послания. Миннури Салим побаивался, тем бесцеремоннее он изводил Альфию, пользуясь её стыдливой робостью.
– Альфия-джан[9], во сне сегодня меня не видела? Когда свадьбу сыграем? – развязно заговорил Салим и, повертев перед глазами девушки серебряным портсигаром, с шумом захлопнул его и сунул в карман.
– Да ну тебя, Салим, вечно ты заставляешь меня краснеть… – смущённо бросила Альфия, торопясь пройти мимо.
– Смотрите, как задрала нос, остановиться даже не желает!
Салим протянул руку, чтобы схватить девушку за локоть, как вдруг из конюшни донёсся голос Газинура:
– Дай-ка сюда вилы, Сабир-бабай!
Салим, точно его ужалили, отдёрнул руку и деловым шагом направился к конюшне. Альфия, зажав ладонью рот, чтобы не расхохотаться, проводила его весёлым взглядом и побежала в правление.
– Эй, Сабир-бабай, где ты? – крикнул Салим, переступив порог.
Не выпуская вил, Сабир-бабай выглянул из стойла.
– Здесь, здесь я, Салим. Благополучно ли приехал?
– Что вы натворили с Маймулом? Почему не смотрели как следует? – перебил его Салим, силясь придать своему визгливому голосу строгость и степенность. Он умышленно пропустил мимо ушей вопрос о поездке, тут же смекнув, к чему клонит хитрый старик.
– Отойди-ка немного, парень, как бы сено к твоей рубашке не пристало, – небрежно бросил Салиму проходивший с охапкой сена и, как всегда, что-то напевавший Газинур.
Салим вывел коня на свет, осмотрел рану и покачал головой.
– Придётся составить акт. А вы подпишетесь.
– Обязательно подпишемся, – сказал Газинур, подмигнув старику. – Только раньше напиши в акте вот что: «Хотя семидесятилетний конюх Сабир-бабай трижды приходил за мной, Салимгареем Салмановым, я не пошёл осмотреть больного коня и велел матери сказать, что меня нет дома. А сам ночь напролёт прокараулил у калитки Миннури…»
Салим побледнел. Немного отвислые губы его задрожали.
– Ах, вот как!.. В таком случае будем разговаривать в правлении, – и он почти выбежал из конюшни.
Газинур, посмеиваясь, смотрел ему вслед.
– Чего смеёшься? – удивился Сабир-бабай.
– Ишь ты!.. Актом пугает, а? Нашёл лазейку!
Из пожарного сарая вышел человек в коротком выцветшем пиджаке. Заложив руки за спину и чуть наклонив голову в тёплой, с меховой опушкой шапке, он неторопливо зашагал к правлению. Это был отец Газинура старик Гафиатулла. Проходя мимо плотников, работавших возле маслобойни, он негромко крикнул кому-то:
– Да будет успешен твой труд, Мирвали!
Не признать в теперешнем Гафиатулле бывшего бравого солдата, статного гренадёра. Сильно сдал старик. От привычки ходить с опущенной головой плечи его ссутулились. Ходит ли он, сидит ли целыми днями на пожарной телеге, подле бочки, до краёв наполненной водой, он всегда о чём-то разговаривает сам с собой: иногда тихонечко, бормоча, а если уж очень расстроен, голос его разносится по всему двору. В колхозе все знают эту его особенность, никому это не в диковину. Старик два лета пас колхозный скот, но потом, из-за плохого здоровья, правление поставило Гафиатуллу-бабая на более лёгкую работу – пожарником. Уже три года несёт Гафиатулла-бабай свою службу, и пока «Красногвардеец» минует эта страшная беда – пожары. Правда, однажды начала было гореть баня у Гарафи – слишком жарко натопили её, – но Гафиатулла-бабай птицей прилетел туда со своей бочкой и потушил огонь, не дав ему разгореться. В другой раз у молчуна Газзана загорелась сажа в дымоходе, из трубы вырвался столб пламени. Но и тут подоспел вовремя старик, – не успели напуганные хозяева выбежать на улицу, Гафиатулла-бабай уже орудовал на крыше. И на этот раз не дал он огню разбушеваться. Уж на что немногоречив Газзан, а пришёл-таки вечером к Гафиатулле и не пожалел слов для благодарности.
– Будет тебе, Газизджан, родной, рассыпаться в благодарностях, – сказал Гафиатулла. – В том моя служба перед народом. Лучше скажи своей жене Уммугульсум – пусть почаще чистит трубу. Да хорошенько промазала бы трещины в дымоходе и глины чтоб не жалела – её не покупать, хоть завались вокруг.
И не потому ли, что эти два случая сошли благополучно, появились в колхозе беспечные люди? Вчера только какой-то пустомеля болтал в правлении: дескать, у пожарника и дела-то нет, и нечего, мол, начислять ему трудодни! Прослышав о таких словах, старый Гафиатулла не то что день – ночь напролёт всё бормотал себе под нос:
– Гм… Пожарник, значит, бездельник, на шее у колхоза сидит?! А если накопленное за долгие годы колхозное добро вылетит в трубу, что тогда? Гм… Будто у пожарника день-деньской всего и дела – лёд сушить… Из глупых уст и слово-то вылетает глупое.
Вот почему сегодня, не заходя после дежурства домой, Гафиатулла-бабай поспешил в правление.
– Ханафи, родной, – сказал он тепло встретившему его председателю, – до меня дошло, будто нехорошие слова говорились здесь вчера о моей работе. Верно ли это?
– Садись, Гафиатулла-абзы, и не тревожь себя зря из-за пустого слова. Ты стоишь на боевом посту – охраняешь колхозное добро, и мы никому не позволим оскорблять тебя.