Избранные произведения. Том 5
Миннури, то расплетая, то снова заплетая косу, молчала. Потом огляделась по сторонам и тихо спросила:
– Ты сердишься на меня, Газинур?..
Газинур удивлённо взглянул на неё.
– За что же мне сердиться на тебя, Миннури? С чего ты это взяла? Нет, цветочек мой, у меня нет привычки сваливать свою вину на других.
– Знаешь что? Расскажи Ханафи-абы всю правду. Всю, как есть.
– Он и так уже всё знает.
– И что он сказал?
– Взгрел, конечно. Велел ещё зайти к нему.
Открылась дверь, и на пороге показался Григорий Иванович, а за ним Ханафи. Миннури метнулась за угол.
– Тщательность дезинфекции лучше проверьте сами, – советовал Григорий Иванович. – Берегите здоровых коней. Завтра приеду ещё. Если что, посылайте в любое время. До свидания.
Когда Газинур вернулся из Исакова, был уже поздний вечер. Колхозники после трудового дня собрались возле амбаров. Газинур подсел к ним. И тут разговор шёл всё о том же – о внезапной болезни коней.
– Ну, заболели!.. Люди и те болеют да умирают, – говорил мужчина с обмотанным вокруг горла полотенцем. Красные вышитые концы полотенца свисали ему на грудь. – Подумаешь, диво какое! А вот в Батурине, говорят, родился двухголовый телёнок, так это вот диво!
Он сплюнул сквозь зубы и захохотал. Смех его был встречен неодобрительным молчанием. Газинур давно недолюбливал этого человека. А сейчас его слова вызвали в нём чувство гневного раздражения.
– Не замазывай людям глаза, Морты Курица! – сказал он, нахмурившись. – Опять старую кулацкую песню закудахтал.
Прозвище «Курица» закрепилось за Морты после того, как он был пойман с корзиной яиц, унесённых с птицефермы. Это прозвище всегда бесило Морты. Он и сегодня вскочил с места, будто ужаленный, и налетел на Газинура с бранью.
– Ты хорошенько подумай сначала, а потом уж бреши своим поганым языком, понимаешь! – кричал он, воинственно сдвинув шапку на затылок. – Где это ты увидел здесь кулаков?! Кулаки гниют в Сибири! И пусть себе гниют. Разве может кто за десять тысяч вёрст услышать их кулацкие слова?
– Зачем так далеко искать? Может, и поближе кое-кто найдётся… Слово за своим хозяином не ходит, – спокойно ответил Газинур.
Морты Курица деланно расхохотался.
– Эка хватил, братец! – злобно зашипел он, дёргаясь всем телом. – Не мешало б подрасти немножко, а потом уж учить других уму-разуму. Материнское молоко ещё на губах не обсохло, а туда же…
– Материнское-то молоко обсохнет, а вот обсохнет ли на твоих, Морты Курица, губах желток от украденных колхозных яиц – это ещё вопрос.
Тут случилось нечто совершенно неожиданное: Морты Курица, сам того не сознавая, воровато провёл руками по губам. Окружающие покатились со смеху.
– Оно и правда, что на воре шапка горит, – сказал один.
– Тут тебе, Курица, и крышка, – подхватил другой. – Осталось только ощипать тебя да в котёл!..
Впившись руками в вышитые концы полотенца, Морты в бешенстве переступал с ноги на ногу.
– Ан нет, шалишь, браток! Чем о других зубоскалить, лучше о себе вспомни. Я ещё с дежурства к девчатам не бегал. Когда я караулил табун, у меня всё было в порядке, не то что у тебя…
Трудно было Газинуру что-либо возразить на эти злые, но справедливые слова, и вместе с тем разбирала досада, что сам же он дал повод Морты для издёвок. Руки его невольно сжались в кулаки.
– Если я раз споткнулся, так я и отвечу, – сказал он медленно. – А вот ты каждый день спотыкаешься, а отвечать ни разу не отвечал. Но попомни мои слова: бесчестное дело, хоть сорок лет пройдёт, откроется.
Газинур встал. Пора было идти к председателю.
– Уж этот Газинур, скажет – как пополам разрубит, – одобрительно сказал кто-то из стариков.
Все дружно рассмеялись. Морты разразился руганью.
Чем ближе Газинур подходил к правлению, тем медленней становился его шаг, глубже уходила в плечи голова. Он испытывал такое чувство, будто ждёт удара и хочет оттянуть эту неотвратимую минуту. Нет, не наказания он боялся. Он знал, что виноват, – ну и пусть накажут, как положено. Не это угнетало Газинура, а то, что он попал, по сути, в одну компанию с Морты Курицей. Потерять доверие – вот что было особенно тяжело и больно Газинуру. За целый день у него крошки не было во рту, но он не чувствовал голода. Давно ли, кажется, ругал он сына Зайтуны за то, что тот покалечил Маймула, возмущался Салимом, а теперь сам… «Какой же ты ротозей, Газинур, лопоухий ротозей! Джигит, мол, спешит к возлюбленной… Дурак!»
Отдавшись этим горьким мыслям, Газинур шёл, не подымая головы. И потому заметил райкомовскую машину, стоявшую у дверей правления, когда чуть не наткнулся на неё. «Ханафи-абы занят… приду попозже», – решил он и повернул обратно. Но куда идти? Домой? Нет, дома он всё равно не усидит. Сходить ещё раз к больным лошадям? Неужели пропали кони?.. Ведь лучшие кони колхоза! Григорий Иванович объяснил так: если лошади через три дня не падут, дело пойдёт на выздоровление. Целых три дня мучиться! Обычно Газинур и не замечал, как летят дни, а теперь минута кажется ему месяцем, час – годом.
– А, вот он где, наш герой! – раздался насмешливый голос.
Газинур поднял голову. Ханафи! А рядом с ним Гали-абзы! Сердце Газинура дрогнуло. Он думал, что Гали-абзы в Бугульме, да и как-то совсем забыл о нём за событиями этого дня.
Ханафи заметил приближавшегося бригадира Габдуллу, который только что вернулся на грузовике из Бавлов, и поторопился к нему.
– Как же это получилось, Газинур? – спросил Гали-абзы, садясь на стоявшую под навесом пустую телегу.
Газинур не в силах был поднять головы.
– По дурости, Гали-абзы. Теперь каюсь, да сделанного не воротишь.
Гали-абзы долго молчал. Нахмурив брови, он о чём-то сосредоточенно думал, глядя в сторону. Газинур продолжал смотреть себе под ноги и, уверенный, что Гали-абзы не спускает с него глаз, всё больше терялся. Наконец не выдержал, поднял голову и простосердечно сказал:
– Совестно людям в глаза смотреть, Гали-абзы. Вперёд никогда такого не допущу. А за то, что натворил, дайте хорошего тумака! Пусть будет мне, растяпе, уроком.
Гали-абзы всё так же молча взглянул на него. Газинур и не подозревал, что взгляд Гали-абзы может быть столь беспощаден.
– Не строй из себя несмышлёныша, Газинур, – сказал он сухо. – Да понимаешь ли ты, какой проступок совершил? Ты оставил свой боевой пост, сыграл на руку врагу… Ведь чтобы вырастить хорошего коня, нужно три-четыре года, а чтобы уничтожить его, хватит и нескольких минут.
Вздрогнувшему от этих слов Газинуру опять пришёл на ум Морты Курица. Но высказать свои подозрения он постеснялся.
– И после этого ты воображаешь, что достаточно хорошего тумака, чтобы избавить тебя от угрызений совести, – продолжал Гали-абзы с горькой иронией. – Лёгкое же наказание ты выбрал для себя, Газинур. Тебе следует запомнить эту твою «дурость», как ты называешь свой проступок, на всю жизнь… как жестокий урок. Высечь в сердце, будто на камне: «Никогда!» И действительно никогда больше не повторять ничего подобного. Понял?
– Понял, Гали-абзы.
Гали-абзы помолчал, ожидая, что скажет Газинур дальше, – не попытается ли под конец немного обелить себя, не намекнёт ли на Газзана и Гапсаттара. Ведь все трое отвечали за табун. Но Газинур ни словом не обмолвился о товарищах. Видно, принимал всю вину на себя. Эта черта в характере парня понравилась Гали-абзы, и он сказал уже более мягким тоном:
– Ладно, иди.
Расставшись с Гали-абзы, Газинур пошёл прямо к ручью, сунул голову в холодный поток.
Послышался скрип вёдер. Не снимая коромысла с плеча, на него испуганно смотрела Миннури. Газинур поднялся, откинул со лба мокрые волосы. При сумеречном свете луны лицо парня показалось Миннури похудевшим, её снова с ещё большей силой охватила внутренняя тревога. Но внешне она оставалась, как всегда, насмешливо-холодной.
– Ты что тут воду грязнишь? – сказала она сухо.
– Баню Гали-абзы задал жаркую. Чуть не угорел, – невесело улыбнулся Газинур.
Девушка сдвинула свои тонкие брови, как бы говоря: «Это меня совершенно не интересует».
– С Ханафи-абы уже говорил? – спросила она.
– Ханафи-абы хитрый: сначала отдал меня в руки Гали-абзы, а потом уж сам возьмётся.
Явно недовольная его шутливым тоном, Миннури зачерпнула в вёдра воды и молча повернула к дому. Но, пройдя несколько шагов, приостановилась, бросила через плечо:
– Сегодня ко мне не приходи! – и, чуть согнувшись под тяжестью вёдер, ушла.
VI
Неделю Газинур оставался в поле, караулил лошадей. При помощи Григория Ивановича и специально присланных из Бугульмы зоотехников удалось уберечь колхозный табун от эпидемии. Заболевшие лошади стали поправляться. Разговоры об этом происшествии улеглись как-то сами собой. Но сегодня Газинура опять зачем-то вызвали в правление – впервые после той взбучки, которую он получил от Гали-абзы и Ханафи.
Председатель колхоза Ханафи Сабиров разговаривал с Салимом. За столом напротив Альфия, в алой косынке, повязанной за уши, сверяла какие-то квитанции, скользя голубыми, как цветочки льна, глазами по бумагам. Возле, на подоконнике, распустилась фуксия – длинные тычинки её цветов, как и серьги девушки, походили на падающие капли воды.
Не только стол Альфии, но и вся комната правления блещет чистотой, во всём видны проворные девичьи руки. Портрет Ленина украшен полевыми цветами. Занавески на окнах снежно-белые. На стенах развешаны диаграммы, плакаты, они доказывают полезность многопольной системы, учат, как поднять урожай, улучшить породы скота, рассказывают о новых фермах, клубах, о колхозных электростанциях, которые будут построены в деревнях в ближайшие годы.
Войдя в эту уютную, светлую комнату, люди чувствуют себя свободно, как дома, и, приветливо кивая молодой девушке, сосредоточенно перебирающей костяшки счётов, говорят:
– И не поймёшь, то ли это Альфия так красит комнату, то ли сама комната хороша…
А те, кто побойчее, добавляют:
– И кому только на счастье растёт этакая жемчужинка…
Если же иногда кто из стариков присаживался поближе к столу Альфии, так другой посмеивался:
– Подвинься-ка, Котбетдин-абзы. У тебя ведь нет сыновей, можешь и подальше где сесть. А у меня сын жених, дай-ка лучше я подсяду поближе к Альфие, а к весне, коли суждено, возьму её к себе в дом невесткой.
Альфия, не переставая между делом прислушиваться к беседе Ханафи с Салимом, отложила квитанции, раскрыла большую конторскую книгу и взяла перо. Как раз в это время и появился Газинур. Вошёл он, как обычно, с шумом, ещё с порога бросив Альфие какую-то шутку, от которой та густо покраснела. Но, повернувшись к председательскому столу, стал серьёзным: рядом с Ханафи сидел Салим, и Газинуру подумалось невольно, не подымают ли заново историю с лошадьми. Он насторожился.
– Так вот, Салим, – говорил Ханафи, глядя прямо в глаза парню, – правление решило освободить тебя от должности ветфельдшера. Почему – сам знаешь, обижаться нечего. Раз получилась осечка, её уже никак не скроешь. Я насчёт тебя много размышлял. Не хотелось бы, чтобы ты и в будущем остался такой – ни яблоко, ни хурма. Сегодня пришла из района бумага, просят выделить людей на социалистические стройки. Может, поедешь? – И, увидев на лице Салима растерянность, добавил: – Ты человек молодой, поглядишь, чем живёт страна. Подумай. Не надолго, всего на год. А год, как говорит наш Газинур, даже заячья шкурка выдерживает.
Ханафи помолчал, ожидая ответа.
– С удовольствием поехал бы, Ханафи-абы… – начал Салим, стараясь не смотреть в глаза председателю. – С большим удовольствием… Но ты ведь знаешь, я… человек больной… Поэтому я и с учёбы ушёл. Потом я ведь…
– Хочу жениться на Миннури… – вставил Газинур.
Ему показалось, что губы Ханафи под большими чёрными усами дрогнули в улыбке. Но председатель погрозил Газинуру пальцем: дескать, сиди смирно. Не тебя спрашивают.
– А я и не знал до сих пор, что ты болен, – сказал Ханафи, и Газинур увидел, как в его глазах заплясали лукавые искорки. – Так чем же ты хвораешь?
Салим сидел, потупив глаза, краснея и не находя, что ответить.
– У него такая хворь, Ханафи-абы, что нельзя сказать при Альфие. Ты спроси его об этом за дверью, – снова раздался насмешливый голос Газинура.
Эти слова были для Салима словно пощёчина. Побагровев, он вскочил, отвислые губы его дрожали. Он искал слов, которые сразили бы Газинура на месте, но они не находились.
– С-свинопас! – прошипел он сквозь зубы.
Газинур рассмеялся.
– Правдивое слово не зазорно, Салим. Пусть бы у колхоза было побольше таких «красавчиков», каких мне довелось пасти. Правильно я говорю, Ханафи-абы? Знаешь, сколько доходу получает от них колхоз «Прогресс»? Сто тысяч! Зачем же стесняться работы, которая могла бы принести колхозу сто тысяч рублей доходу.
Председатель согласно кивнул головой и добавил, что с осени в «Красногвардейце» будет своя свиноферма. Потом опять повернулся к Салиму.
– Пока на этом кончим, Салим. А завтра съездишь, покажешься врачу. Альфия даст направление. Если ты действительно не годен к строевой, что ж поделаешь!.. У нас людей достаточно.
Это уже было последней каплей, которая доконала Салима. Он вышел, ни на кого не глядя, забыв даже взять со стола свою шляпу.
– Ну и опозорил ты парня, Газинур! – не в силах удержаться от смеха, сказал Ханафи. – Да к тому же ещё при Альфие.
– Газинур-абы всегда так, – сказала Альфия, покраснев. – Если уж невзлюбит кого, до того доведёт, что людям на глаза не покажешься.
– Смотри, смотри, Ханафи-абы, как она защищает его! – подмигнул Газинур председателю. – На, Альфиякай, шляпу, догони, отдай её своему ухажёру. Скажи, пусть не теряет голову, ещё пригодится.
– Хватит, Газинур, – прервал его балагурство Ханафи. – Поговорим о деле. Знаешь, зачем я тебя вызвал?
– Не знаю, но догадываюсь, Ханафи-абы, – усмехнулся Газинур.
– Догадываешься?
– Куда-то на работу собираешься послать? На каменоломню или на лесопилку? Или, может, на шахту, уголь добывать? Если на шахту, я поехал бы. Альфия, как это поётся в шахтёрской песне? «Рубит уголь шахтёр молодой…»
По правде говоря, Сабирову совсем не хотелось отпускать Газинура. Хорошие работники очень нужны были и в колхозе. Он уже собирался посоветоваться по поводу этого с Гали-абзы. Как и все в «Красногвардейце», Ханафи прислушивался к его мнению. Но Гали-абзы сам предложил включить Газинура в число отъезжающих.
– Если этот парень увидит город да побывает на производстве, он станет опорой колхоза, – заверил он и принялся неторопливо объяснять Ханафи: – Разве плохо будет для твоего колхоза, если через год-два в нём появятся механики, электрики или другие специалисты! Сейчас в твоём хозяйстве всего и есть что кузнец. Сам знаешь, как нужен колхозу ну хотя бы механик. Не приходилось бы тогда ездить в Бугульму за слесарями, чуть надо наладить новую жнейку. А ведь жнейка – самая нехитрая машина в колхозном хозяйстве. В ближайшие же годы у тебя будет и свой движок, и молотилка, и электростанция, и радиоузел, и своя телефонная сеть, и разные другие вещи… Нет, Ханафи-друг, скоро тебе очень понадобятся люди, знающие ремесло, квалифицированные специалисты. Именно они станут ведущими людьми колхоза. Не теряй перспективы, друг, гляди вперёд, когда принимаешь решения.
И Ханафи вынужден был с ним согласиться.
– Правильные у тебя догадки, Газинур. Стройки нашей страны требуют много людей, – сказал Ханафи, не спуская глаз с сияющего улыбкой лица парня. Горечь, оставшаяся у него на душе после разговора с Салимом, постепенно развеивалась. – Только речь идёт не о шахте и не о каменоломне, а о леспромхозе. Поедешь?
– А почему нет, Ханафи-абы? – ни на минуту не задумался Газинур. – Только об одной вещи я хочу спросить, Ханафи-абы. Старики говорят: «Прежде чем пуститься в путь, спроси о попутчиках, прежде чем купить дом, спроси о соседях». Дом у меня есть, соседи хорошие, а вот кто будет моими товарищами?
– Будь твой язык из рогожи, давно бы он у тебя износился, Газинур… – улыбнувшись, покачал головой Ханафи. – Только что ушли отсюда, дав согласие ехать, Гарафи-абзы, Хашим, Газзан…
– Раз Гарафи-абзы с Хашимом едут, я не останусь. А куда ехать и когда?
– На Урал, в Соликамские леса. Через неделю-другую надо будет выезжать.
– Так скоро? А почему не с осени? Уборка ведь приближается. Не трудновато ли будет, Ханафи-абы, если мы уедем?
– Конечно, трудно бывает, если рота теряет отделение. Но ведь она всё равно выполняет задачу, Газинур. А если колхоз будет гнуть только свою линию, мы далеко не уедем. Вспомни, сколько машин даёт нам город! Давно ли вы с Хашимом привезли веялку? А сегодня уже прибыли новые сеялки.
– Новые сеялки?!
– Да. И в ближайшие дни поступят ещё соломорезки.
В это время вошёл Морты Курица.
– Можно, Ханафи-абы? – спросил он, покачиваясь.
Он был пьян. Узкое, словно зажатое меж двух досок, лицо его в поту, ворот рубахи расстёгнут, штаны – ниже пояса, на босых ногах незастёгнутые сандалии.
– Ханафи-абы, я слышал, нужны рабочие в отъезд. Пошли меня! – Он сжал кулаки, выпятил грудь. – По любой специальности могу…
– Я же не вызывал тебя, – нахмурил брови Ханафи. – Если уж выпил, хоть не кудахтай… Мешаешь работать.
– Я выпил?.. Неверно. У меня сердце горит, Ханафи-абы… понимаешь, горит!.. – гримасничая, колотил он себя в грудь. – Жжёт сердце!.. Почему никуда меня не посылаете? Чем я хуже других? Рябого Газинура на почётное место сажаешь, разговариваешь с ним, а меня… Ух!..
– Обожди, дойдёт и до тебя черёд, – сказал председатель. – А сейчас ступай выспись. Когда протрезвишься, придёшь объяснишь, почему на работу не вышел.
– Мне можно идти? – поднялся Газинур.
Ему было противно видеть этого человека, слушать его пьяные выкрики.
– Иди. Посоветуйся с отцом и родными. А потом придёшь, скажешь, что решил.
Пока Газинур сидел в правлении, небо затянуло тяжёлыми, грозовыми облаками. Но на душе у Газинура было так ясно, что он даже не заметил чёрных туч, надвигавшихся с севера. Ещё бы! Впереди – новые места, новые города, заводы… Разве может себе представить что-нибудь более интересное парень, который не видел в своей жизни ничего, кроме Бугульмы, ни разу ещё не ездил в поезде?! Да и как он может отказаться ехать, если ему предложил это сам Ханафи! Ну и дурак Салим! Другой на его месте, если бы даже в самом деле был болен, постарался бы скрыть болезнь да поехать. А он… Вот уж действительно, тычешь бестолкового носом в миску, а его тянет к корыту. Будто нарочно про Салима сказано. Ну да, Газинур крепко его отхлестал, вовек не забудет.
Вдруг Газинуру пришла в голову неожиданная мысль: «А не смотрит ли этот «хворый» дальше, чем я? Я уеду, а он останется здесь… с Миннури…»
Впервые обуяла его такая ревнивая подозрительность. Не в характере Газинура было плохо думать о людях. Так уж он был устроен, что в каждом человеке предполагал скорей хорошее, чем плохое. А всё потому, что у него самого не набралось бы грязных мыслей и с булавочную головку. Раз всё в жизни стало таким ясным, последовательным и понятным с тех пор, как образовались колхозы, значит, рассуждал он, такими же ясными, чистыми, построенными на обоюдном доверии должны быть и чувства людей, любовь. А вот есть ещё, оказывается, осенняя муха – ревность.
«Постой-ка, постой! В самом ли деле любит тебя твоя дикая роза? А может, только притворяется, что любит?» Но тут же Газинур вспомнил, как склонила вчера Миннури ему на грудь свою голову, пред ним возникли её полные слёз глаза, и подозрение его показалось чудовищным. Устыдившись того, что он посмел так обидеть Миннури, Газинур невольно бросил взгляд в сторону дома Гали-абзы. Окна на улицу открыты, но что делается внутри, не видать – подоконники заставлены горшками с душистым тимьяном. А вон и сама Миннури – снимает бельё, развешанное во дворе. И, видно, очень торопится. Длинные волосы её распущены. Поднявшийся внезапно ветер раздувает их в разные стороны, играет подолом её платья. Через минуту Миннури скрылась за дверью. И тотчас же сверкнула молния, загремели громовые раскаты. Газинур в недоумении поднял голову. Всё небо покрылось иссиня-чёрными тучами. Деревня как бы притихла в полумраке.
Снова блеснула молния, и почти одновременно над самой головой грохнул гром. «Не ударила ли куда молния?» Встревоженный Газинур побежал вдоль широкой улицы, по которой кружились вихри пыли, к конному двору.
Он уже открыл двери конюшни, когда всё в ней – длинный узкий проход посередине, стойла – осветила вспышка ослепительной молнии. На одно мгновение возникли из темноты настороженно поднятые морды коней, замерший в дальнем углу с лопатой в руках Сабир-бабай и какие-то женщины. Следом раздался грохот такой силы, что, казалось, обрушились горы. Газинур втянул голову в плечи и невольно попятился. Ему показалось – молния ударила прямо в конюшню.
Батыр, стоявший в деннике, отделённом от остального помещения дощатой перегородкой, при каждом раскате грома взвивался на дыбы, бил задними копытами, пытаясь порвать железную цепь, проломить перегородку и вырваться на волю.
С другого конца конюшни Сабир-бабай кричал кому-то:
– Двери закройте… двери!
Но тут снова сверкнул огненный зигзаг, и снова почти одновременно грохнул гром. Женщина, побежавшая было закрыть двери, так и села в проходе между стойлами. Неподалёку что-то сильно хлопнулось об землю, – видно, ураган сорвал крышу с дома или с сарая. Вдоль улицы полетела подхваченная вихрем солома. Женщина, съёжившаяся на корточках в проходе, накрылась платком.
Только тут Газинур бросился закрывать двери конюшни. На улице яростно хлестал дождь. За густой его сеткой пропали не только дома на противоположной стороне, но даже пожарный сарай, стоявший в каких-нибудь тридцати шагах. С гор в овраг хлынули мутные потоки воды.
Жеребцу, должно быть, удалось освободиться от цепи – он так начал бить в перегородку, что щепки полетели.
– Батыр цепь порвал! – крикнул Газинур.
Подбежавший Сабир-бабай, увидя, что Газинур открывает дверь денника и хочет войти к разъярённому коню, закричал предостерегающе:
– Не входи – насмерть лягнёт! Слышишь, что говорю? Не входи! О двух головах ты, что ли, Газинур…
Но Газинур смело шагнул в денник. Конь дрожал всем телом, глаза налились кровью. Увидев возле себя человека, он на мгновение притих. Этим и воспользовался Газинур – он поймал цепь, продел её в кольцо. Но, почувствовав, что цепь натянулась и его снова лишают свободы, конь, напрягшись всем телом, ударил грудью в колоду, потом взвился на дыбы. Из раздувшихся чуть не с кулак ноздрей коня в лицо Газинуру пахнуло жаром. Ухватившись обеими руками за болтавшийся конец цепи, Газинур повис на ней.
– Закрутку, Сабир-бабай, давай скорее закрутку! – закричал он.
Встав на цыпочки, Сабир-бабай достал закрутку, заложенную за наличник двери, и бросил её Газинуру. Газинур одной рукой на лету подхватил её и начал скручивать жеребцу верхнюю губу. Батыр пытался отбросить его в сторону, но Газинур стоял как влитой, продолжая делать своё дело. Боль заставила коня смириться. Он сразу притих. Газинур спрыгнул с колоды и, вытерев пот со лба, вышел из стойла.
– Горим! – вдруг раздался голос Сабира-бабая.
Сквозь щели в задних дверях конюшни Газинур увидел взметнувшееся высоким языком багровое пламя. Пылал одиноко стоявший у подножия горы сарай, в котором хранился зимний инвентарь колхоза. Туда же на днях поставили новую веялку, которую Газинур с Хашимом привезли из Бугульмы.
Мимо конюшни на пожарной телеге с насосом промчался Гафиатулла-бабай – он стоял во весь рост и размахивал над головой вожжами, что есть духу погоняя коня. Следом за ним показался Халик с бочкой воды. Он тоже стоял во весь рост на телеге и тоже размахивал вожжами над головой. Прямо в лицо им бил косой дождь. Скакавшие во весь опор кони влетели в огромную выбоину, полную до краёв воды, вмиг перемахнули её и снова поскакали вперёд. Крикнув стоявшему на пороге Сабиру-бабаю, чтобы тот закрыл за ним двери конюшни, Газинур кинулся за отцом и младшим братом к сараю. «Не забудь убрать закрутку», – уже на бегу бросил он. Неподалёку показалась невысокая фигура Хашима. Он был на овцеферме, когда заметил огонь. К месту пожара спешили всё новые люди.
– Веялка… Новая веялка сгорит! Хашим, надо спасти веялку! – повторял на ходу Газинур.
Когда Газинур с Хашимом добежали до сарая, огонь охватил уже крышу.
Схватив с пожарной телеги топор, Газинур сбил с сарая замок. Ворота распахнулись. К этому времени подоспели и остальные. Одни по очереди качали насос, другие бегали с вёдрами.
– Эй, крышу сносите! Крышу, говорю, растаскивайте баграми! – распоряжался Гафиатулла-бабай.
Вид у него был устрашающий: он весь насквозь промок, шапка слетела, лицо перекошено, глаза лихорадочно блестят. Он совсем не был похож на того бессильного старика, который ходил свесив голову, вечно что-то бормоча себе под нос.